Праздник Вырождения

Пролог

Неуместная смерть

Смерть старика, действительно, была совершенно неуместной. Фердинанд был готов повторить это утверждение вновь и вновь, если бы у него спросили об этом. Хотя говорить об этом не слишком хотел и в последующие за мрачным происшествием дни предпочитал просиживать в баре за кружечкой хорошего эля.

Да, странный старик умер очень некстати. Ровно через три дня после того, как начался второй этап чемпионата мира по автогонкам, который с нетерпением ждала вся страна. В год, когда наступила эпоха президентства Оливейры, принесшая новые надежды. Конечно, президенты редко оправдывают эти чаянья, но всегда исправно их приносят. И пусть это несчастье произошло вовсе не в Рио-де-Жанейро, а всего лишь в маленьком портовом городке Бертиога, что в бразильском штате Сан-Паулу – все равно это замечательное место, которому не хочется лицезреть подобные трагедии и на гербе которого заслужено красуется королевская корона.

Одним словом, старик, по мнению очевидца его гибели, поступил неправильно. Но самой удручающей деталью в глазах Фердинанда оказывалось место, где разыгралось происшествие. Вместо того чтобы закончить свой жизненный путь тихо и незаметно где-нибудь дома, чего обычно ожидают социальные службы и что они нередко вменяют чуть ли не в обязанность старикам, этот субъект пришел на пляж. Фердинанд работал здесь спасателем и в тот день искренне радовался беззаботной жизни, как и многие отдыхающие, наслаждающиеся солнцем и молодостью. Он любовался наготой этих тел, открытых для ласкающих лучей и тепла, мысленно прославлял моду на открытые купальники и разглядывал красивых купальщиц, прикидывая, кого из них мог бы спасти и сделать искусственное дыхание. А где-то на набережной, совсем недалеко, под открытым небом уличный джаз-бэнд играл гимн наслаждению.

И вдруг появился старик. Какое-то время он просто бродил по пляжу или сидел на песке, затем тоже отправился купаться. Внезапно у него случился сердечный приступ, и он утонул.

Фердинанд, в тот самый момент любовавшийся привлекательной девушкой, выходящей из воды, бросился на помощь, но не успел. Уже впоследствии, узнав некоторые медицинские подробности гибели старика, он за кружкой эля будет размышлять, что послужило тому причиной. И придет к единственному логическому выводу: «Конечно же, сердечный приступ!»

Захлебнуться он просто бы не успел, когда рядом такой опытный спасатель.

Фердинанд, конечно же, жалел погибшего, но, в то же время, было в этом человеке что-то, что ему не понравилось. Наверное, внешность. Когда спасатель вытаскивал утонувшего из воды и потом бегло взглянул на тело, то его взгляд сразу же остановился на очень необычном лице. Несмотря на гримасу смерти и саму старость, у утонувшего были удивительно правильные черты, как будто под морщинами скрывался прекраснейший лик, достойный не человека, а статуи какого-нибудь античного божества. Если бы не возраст, он был бы красивее самого Фердинанда. А ведь последний мнил себя новым Аполлоном.

Потом, разумеется, появились многочисленные свидетели. Это извечная особенность всех свидетелей – появляться потом, а не в необходимый момент. Разумеется, потом они стали вспоминать многочисленные подробности. Кто-то припомнил, что погибшего и раньше здесь видели: он гулял недалеко от набережной с огромной сворой собак, смешно тащивших его кучей ремешков, которые старик намотал на левую руку. Другой заметил, что перед тем, как утонуть, этот человек долго сидел на пляже и как-то нервно прислушивался к играющему на набережной джазу. А третий вдруг сказал, что старик еще и что-то бормотал себе под нос. Какую-то совершенную бессмыслицу, вроде: «Чтобы постичь совершенство, необходимо изучить ошибки». Или нечто подобное.

Фердинанд не верил в эти глупости и не слушал их. В конце концов, ему, а не свидетелям приходилось разбираться с ситуацией. Да, он на самом деле очень долго и добросовестно объяснялся с приехавшей полицией и врачами. Будучи мужественным человеком, Фердинанд даже не попросил у врачей успокаивающего. Но, вместе с тем считая себя чувствительной натурой, справедливо решил, что работать в этот день больше не сможет и, когда скорая помощь забрала тело, ушел с пляжа в бар накачиваться элем. На целую неделю.

Но ничего страшного в его уходе нет. Как это ни странно (и как это не покажется удивительным самому Фердинанду!) этот герой не так уж необходим для последующих событий. И он сам вряд ли когда-нибудь узнает, каким важным было загадочное происшествие на пляже. Потому что именно оно стало завершением одной и предтечей двух других необыкновенных историй.

Вот об этих-то историях и пойдет речь…

***

История первая

Лаборатория Совершенства

Если бы люди внешне выглядели так же, как и внутренне,

то сколько чудовищ бродило бы по улицам наших городов…

Джонатан Фрейкс «Отбросы»

Первая интерлюдия

Бразилия, 1979 год

Удивителен и прекрасен союз, раз и навсегда связавший медицину и литературу! Только врачебное искусство дало искусству слова такую плеяду гениев: Шиллера и Новалиса, Арртура Конан Дойля и Агату Кристи, Чехова, Булгакова и Успенского (который, правда, так и не закончил своего медицинского образования). Доктор, переставший выписывать нечитаемым почерком рецепты и употребивший перо на создание более возвышенных произведений, нередко достигает успеха. Это доказывается тем, что выдающиеся литераторы и публицисты есть практически среди всех медицинских специальностей: от фармацевтов до стоматологов. Серди всех, кроме одной.

Знаменитых писателей не найдешь среда патологоанатомов, но это вряд ли вызовет удивление. Художник слова всю жизнь пытается постичь духовный мир человека, тайны природы и судьбы, но для патологоанатома нет никаких загадок. Каждый из нас заканчивает жизненный путь на его столе, и каждый патологоанатом, ежедневно наблюдая смерть, понимает, что в мире есть только одна непререкаемая истина. Все умирает. Нечему удивляться.

Поэтому, когда в морг Бертиоги привезли тело странного старика, это тоже никого не удивило.

Городской морг располагался на окраине города в большом деревянном здании. Его внешний вид не радовал глаз ни архитектурой, ни ухоженностью. Но разве мертвецам нужен комфорт? Правда, чтобы уровнять в отсутствии прав мертвых и живых, здание имело огромное крыльцо, украшенное двумя деревянными колоннами. Сотрудники, которые ежедневно были вынуждены поднимать по неудобным ступеням носилки, благословляли это место не одним проклятьем. Сотрудники таких мест всегда правоверные католики.

Новое тело, как и подобает, привезли в конце дня. Внос ночью запрещен, дабы еще больше не облегчать жизнь мафии, которая таким образом избавляется от тел нежеланных людей. Так что и простые смертные, и представители криминального мира попадают сюда до заката.

Впрочем, с этим телом не было никаких нареканий и сложностей. Опытный специалист, бегло осмотрев его, сделал в документах краткую пометку: «СС», что на местном сленге означает «скоропостижная смерть» и является лучшей и благозвучной заменой громоздкому диагнозу. Специалист мог бы добавить еще одну «С» - «старик», поскольку возраст, никогда не являясь непосредственной причиной смерти, всегда становится лучшим оправданием в глазах врача. Но, в отсутствии заявлений от родственников, такие дополнительные усилия были без надобности.

Специалиста не удивила и необычная внешность старика – он слишком много повидал в застенках морга. Единственное, что на время остановило его взгляд, был след травмы, который он обнаружил на левом плече погибшего. Два шрама, пересекающихся в форме креста. Видимо, когда-то давно старик получил ранение; оно не было зашито и рубцевание тканей привело к появлению шрамов.

Тем не менее, опытный специалист не был бы никогда таким опытным, если бы предавал значение подобным мелочам. Закончив осмотр, он отправил тело новоприобретенного «эсэсовца» по назначению, и оно упокоилось где-то в холодных глубинах подвала морга.

На этом можно было бы поставить точку и завершить рассказ. Но, вероятно, кто-нибудь, не такой бесстрастный, услышав конец этой истории, захочет узнать ее начало. Что, в общем-то, не так просто.

Для этого придется оставить развязный тон и циничный (скажем лучше: «вырожденческий») юмор, а потом перенестись на десятилетия назад, за океан. В другое место и другую эпоху…

I

Он стоял на перроне поздним майским вечером и наблюдал за вновь прибывшими людьми. Но его взгляд, обращенный к другим, одновременно был обращен и на себя. Он созерцал себя, представлял себя каждую минуту своей жизни, ибо он был прекрасен. На перроне грохотали вагоны грузовых поездов, кричали охранники, подгонявшие узников, и разносились отчаянные стоны прибывших, но ничто не могло поколебать это чарующее видение. Его внешность была неотвратимой, и взгляды несчастных, увидевших его впервые, сперва застывали, околдованные этой красотой. В ослепительном свете прожекторов они видели перед собой лицо ангела, посланника иных миров, приветствовавшего их здесь.

Лишь некоторое время спустя они приходили в себя и замечали под ангельским лицом черную зловещую униформу, а на плече символику, являвшую для них смертельный приговор. Эта красота несла на себе фашистскую свастику.

Ангел смерти, ангел фашизма… Ему, несомненно, понравилось бы это сравнение. Потому что он на самом деле был ангелом для этих людей, распорядителем их жизни и смерти. Как опытный дирижер, он управлял потоком прибывших на перрон, превращая грубую массу в тонкую симфонию, которая служила бы возвышенным целям. Его целям. Спокойное движение руки в левую сторону означало для очередной группы немедленную смерть, в правую – отсрочку, время, за которое они моги бы принести неоценимую пользу и помочь его труду. И он повторял эти движения вновь и вновь, не переставая любоваться собой.

Однако даже небожители способны на удивление. Когда очередная группа узников оказалась на перроне, прекрасное лицо Ангела на мгновение изменилось и в глазах застыло удивление. Он увидел не людей, а неких фантастических существ, тоже прибывших сюда из какого-то другого мира. Их почти человеческие фигуры оканчивались неправдоподобно короткими ручками и ножками, ростом они напоминали гномов, а лица, не детские, но и не взрослые, могли внушать одновременно удивление, интерес и отвращение.

Этих созданий было не больше десятка, но сейчас они затмили всех остальных людей. Его особенное внимание приковала одна фигура – женщины в маленьком, светлом платье и с высокой черной прической кучерявых волос, каким-то образом не растрепавшихся в вагоне. Она пыталась как-то поддерживать остальных, что-то шептала им, а ее собственное удивительное лицо отражало непередаваемую плеяду эмоций.

Впрочем, о том, что это женщина, Ангел догадался не сразу. До него донеслись обрывки слов, и он понял, что эти создания все-таки принадлежат к миру людей.

- Где мы? Куда нас привезли? – спросила женщина у стоявшего рядом высокого изможденного человека с унылым лицом.

- Это могила для всего израильского народа, - со вздохом ответил он.

После этого Ангел уже не смог удержаться, и подошел к необыкновенной группе. Еще один человечек из ее состава в панике нечаянно выскочил ему на встречу. Но теперь он сразу понял, что это ребенок, и легким движением руки остановил его. Глаза прибывших тут же обратились к подошедшему, и на какое-то время они молча смотрели друг на друга. Они были зачарованны внешностью друг друга.

Выскочивший ребенок первым прервал молчание.

- Кто вы? – пролепетал он и, обернувшись к темноволосой женщине, крикнул, - Кто это, мама?

И Ангел, который по-своему очень любил детей, погладил мальчика по голове.

- Здравствуй, малыш, - сказал он, чувствую под своими нежными пальцами бугры и неровности детского черепа, - Меня зовут доктор Йозеф Менгель.

Тогда они услышали это имя впервые. Чтобы уже никогда не забыть.

II

«Искусство и Красота неразделимы. Потому что искусство всегда следует за красотой».

Будучи убежденным эстетом, Менгель был верен этому утверждению. Он отдал свою жизнь медицине, как науке, напрямую соприкасающейся с человеческим телом и призванной изменить его, сделать более совершенным. Медицина была для него подлинным искусством.

А из ненаучных искусств он всегда отдавал приоритет опере. Порой доктору казалось, что нет ничего прекрасней оперной музыки; отдаваясь мелодии, он нередко ощущал, как она разливается с кровью по его прекрасному телу. Менгель любил уподоблять ее возвышенные тона приливам и отливам, из которых временами выступали чарующие образы.

К слову, также работала и его память. Когда мысли и чувства отступали, в ее сумраке проявлялись знакомые лица. Иногда это были просто маски из прошлого, а иногда вполне четкие черты, обладающие неповторимыми особенностями и голосами.

Вот доктор видит лицо великого хирурга Брандта, искаженной гримасой скорби, под которой этот мастер искусно затаил зависть и злобу.

- Проклятый Морель! – тяжко произносит Брандт, - Мое сердце обливается кровью, когда я представлю, что незаменимое здоровье нашего несравненного Фюрера, находится в руках этого бездаря. Как может этот человек-оркестр, не умеющий ничего на свете, держать столь великую ношу!

- Да, да, это так. Это безграмотное создание постоянно дает нашему любимому Фюреру какие-то таблетки. В неограниченных количествах! Меня бросает в ужас при одной догадке, что Морелль хочет отравить его, - это вторит хирургу отоларинголог Гизинг, который когда-то лечил Фюрера от временной глухоты, а после Мировой войны хвалился трибуналам союзников, что намеренно отравил этого «ненавистного и безумного тирана» завышенной дозой кокаина. Гинзбург всегда курит, и Менгелю нравится воображать его с сигаретой в зубах.

Речь врачей шла о Тео Морелле, личном враче вождя Третьего Рейха. Морелле, который по их глубокому убеждению, ничего не понимал и не знал азов медицины. Морелле, который недостоин быть фельдшером в самой захолустной сельской лечебнице. Мнимом враче, который был крайне нечистоплотен и в работе, и в быту. Который и в нацисткой форме разительно напоминал свинью, хотя эта форма никогда не застегивалась на его огромном животе.

Менгель понимал их чувства. В этом мире много делается из-за честолюбия. Иногда это честолюбие – внешняя сторона комплекса неполноценности, но бывает и наоборот: неполноценность – результат неудовлетворенного честолюбия. Блистательный успех «Свиньи-Морелля» уязвлял всех медицинских специалистов, обратившихся к этой науке ради блестящей карьеры.

…А из сумрака уже выступает новое лицо – это доктор Рашер, приятель Менгеля.

- Понимаю этих ребят, - смеется он, - Столько знаний и таланта, долгий путь к мечте, а корона достается ничтожеству! Скажи-ка, Йозеф, а почему ты связал жизнь с медициной? Тоже ради карьеры?

Менгель не отвечает своему воспоминанию. Его ответ был бы слишком долог и занял бы не один десяток страниц. Зато ему на ум вдруг пришло студенческое прошлое.

После Мюнхенского университета, где амбициозный юноша занимался медициной и философией, он перебрался во Франкфурт, в Институт кайзера Вильгельма, глава которого фон Вершуер стал его покровителем. Вершуер всегда был неравнодушен к умным и красивым юношам…

Вдвоем они нередко уединялись в одной из антропологических лабораторий кафедры, и почтенный ученый, с всегда строгим от природы лицом и прилизанными волосами, подолгу рассказывал юному Йозефу о красоте, как важном отличительном признаке расы.

- Мой дорогой Беппе, - говорит Вершуер, который помнит об итальянском происхождении Менгеля и его тогдашнем имени «Джузеппе», - Запомни: только подлинный, чистокровный представитель арийской расы может обладать подлинной красотой. Той самой, которую воспела твоя философия, а античные мастера запечатлели в своих статуях. Ах, красота!.. Это дар и несомненный признак совершенства…

Он повторяет эти слова вновь и вновь, так что бедный студент уже давно выучил их наизусть, но Вершуеру никак не надоедает эта фраза. В комнате, где они находятся, на полках разложено множество черепов, но только настоящие арийские черепа покоятся на аккуратных черных подушечках. В присутствии студентов профессор нередко берет их в руки, и нежно поглаживая, продолжает свою речь о совершенстве (самим студентам трогать кости строжайше запрещено). Но вдвоем с Беппе учителя интересует только дивная внешность своего питомца. В продолжение рассказа, он нередко гладит молодого человека по голове своей пухлой, лоснящейся рукой, а, набравшись смелости, время от времени лукаво касается его подбородка. И потом, на мгновение улыбнувшись, продолжает свою речь:

- Красота не глубже кожи… Я не помню, кто сказал эту фразу, но решительно не согласен с ней! Мой дорогой Беппе, настоящая красота лежит во всем. Антропологу важно увидеть ее в совершенстве кости, в этой чудесной симфонии тканей, которые дают начало линиям прекраснейшего лица…

При слове «прекраснейшего» он вновь смотрит на Йозефа. И так минута за минутой, час за часом, благо, что дверь лаборатории закрыта от любопытных глаз…

Нельзя сказать, что ученику приятны взгляды и прикосновения своего ментора. Однако именно в глазах учителя Менгель прочитал то восхищение им, которое окончательно убедило юного медика в собственном неповторимом совершенстве. Его красота была той достигнутой мечтой, к которой предстояло стремиться другим, и которая обязана зачаровывать этих людей. Истинно ангельская внешность. Точнее – внешность арийского ангела.

Менгель бывало думал, что занимается медициной ради того, чтобы постичь собственное совершенство. А также узнать больше о несовершенстве окружающих. Напомним, что он был эстетом и поклонником Искусства, а именно в движении от уродливого к прекрасному, по его мнению, находится развитие любого возвышенного искусства. Будь то эволюция оперной музыки или физических характеристик человека.

Старина Вершуер, так удачно разглядевший потенциал этого юного таланта, оказал Беппе и еще одну услугу. По его рекомендации он однажды отправится трудиться в лагерь.

- Почему бы вам не заняться научной работой, в полевых так сказать условиях, -однажды обратился профессор к любимому студенту, прервав очередную бесконечную лекцию о красоте.

- Вы имеет ввиду археологическую экспедицию? – робко поинтересовался Беппе, не любивший мероприятий на природе, слишком вредных для его чувствительной кожи.

- О нет, нет! – возразил ментор, - Костей пока достаточно. Я имею ввиду лагерь. Хотя бы вот Аушвиц… Поработайте там с экспериментальным материалом, благо его ныне очень много. Все эти неполноценные народы, куда их девать Рейху! Подумайте, сколько денег и труда приходится тратить обычному немцу на их содержание. Но наш славный фюрер, наконец-то нашел им достойное применение. Они многое могут дать немецкой науке при правильном подходе. А ты, мой славный Беппе, этот подход найдешь!

В очередной раз Вершуер погладил Менгеля по голове, попортив безупречную прическу.

Но именно об этих словах последний и вспомнил, отправляясь в Аушвиц. Заканчивалась весна, стояла изумительная погода. Только легкий ветерок трепал волосы Менгеля, молодого офицера гестапо, когда он вышел на перрон, но это придавало ему романтическое очарование. Сердце Ангела искренне радовалось: протекция Вершуера обрела силу, он мог забыть о его прикосновениях, но хорошо помнил лучезарные похвалы и хотел заслужить новые.

Да, Менгель любил медицину, прекраснейшую из всех искусств, и был готов на все ради своей возлюбленной. Даже ворота Аушвица, который во всем мире будет известен как Освенцим и станет символом разыгравшегося кошмара, в тот день показались амбициозному специалисту Вратами Рая. Они открывались навстречу будущему успеху доктора, но он остановился, чтобы еще немного полюбоваться зрелищем.

И в итоге долго наслаждался им, словно застывшим кадром из удивительного фильма.

III

Сравнение с кино для Менгеля отнюдь не случайно. С первых лет юности любивший оперу, в зрелые годы доктор полюбил кинематограф. Опера была искусством для ангелов, к числу которых в своих романтических мечтах Йозеф относил себя. Кино - искусство для людей, но, как известно, и ангелы нередко нисходя до жизни смертных. Многие простые, не возвышенные или даже низменные стороны этой жизни не всегда мог отразить оперный театр. А кинотеатр мог всегда.

Тем более, что эпоха Рейха стала настоящим расцветом для кино. В тридцатые годы – «время счастья, торжества,