Лента Мебиуса

Глава 1

Безлунная августовская ночь.

Огромный королевский дворец Сан-Лоренцо погружен во тьму.

Горят только газовые фонари по сторонам аллеи, ведущей от парадного подъезда к бездействующему фонтану.

Через неравные промежутки времени где-то в глубине дворцового парка истерично вскрикивает ночная птица, которую очень хочется пристрелить. И не просто пристрелить, а пристрелить изуверски, так – чтобы от нее не осталось даже перьев...

Королевская опочивальня. Высокие открытые окна, уходящие под самый потолок, несут предутреннюю свежесть, которая не бодрит, не волнует, а раздражает.

Прищуренные глаза монарха видят краешек неба без звезд. От этого небо кажется пустым, плоским и отнюдь не бесконечным. Лоскут неба в форме размытого ромба,

совершенно черный, чернее шторы, очертания которой угадываются в густом полумраке, безнадежно прозаичен и выглядит не как часть мироздания, а как банальная дыра в стене.

Как же медленно течет время... Ужасающе и преступно медленно! Ощущение такое, будто на твоих глазах утомленный злодеяниями насильник лениво мучает покорную, равнодушную жертву, а та, уставившись в потолок, столь же лениво ждет окончания истязаний. Тупо смотрит в потолок, гадюка, и ждет. И при этом курит, курит, курит...

И считает до миллиона.

Закончит первый миллион и тут же приступает ко второму...

Нет, это просто возмутительно! Время не подвластно даже королю. И не оживить его, не пришпорить, не подтолкнуть... А что если попробовать? Издать, к примеру, манифест. Или указ. Или эдикт. Или декрет. И как же он будет, интересно, звучать? Приказываю времени ускориться?

«Господи, придет же в голову этакая чертовщина! Так и свихнуться недолго...» – бормотал утомленный бессонницей страдалец, ворочаясь под раскаленными пуховиками в громадной спальне на втором этаже левого крыла дворца Святого Лоренцо.

Король скосил глаза. Часы на тумбочке показывали пять. Пять утра. Рановато... А всё возраст, будь он неладен... Хотя какой возраст... Просто не спится... Снотворное король не употреблял: боялся уснуть и не проснуться... Придворные такие, что...

Никому верить нельзя. Приходится все время быть начеку. Из-за этого нервы ни к черту... Такова издревле королевская доля. Увы, процент насильственных смертей у порфироносцев чрезвычайно высок. Он несравненно выше, чем у банкиров, проституток, шахтеров и журналистов. У помазанников божьих со смертью отношения доверительные и тесные, примерно такие же, как у солдат-наемников. Загробный мир для них - что дом родной...

Ах, бессонница, бессонница... Декокт, который варганит Краузе, королевский лейб-медик, никуда не годится... Хотя Краузе клянется, снадобье что надо и изготовлено из каких-то чудодейственных лесных трав, совершенно безвредных для здоровья Его Величества. Снадобье должно успокаивать и навевать приятные мысли перед сном.

Приятные мысли... Откуда им взяться, приятным-то мыслям? Единственная приятная мысль, которая с некоторых пор комфортно расположилась в голове короля, была мысль о смерти. Только бы найти себе опору бытия... «Опора бытия, опора бытия – это я хорошо придумал...»

Нет, не уснуть! Эх, Краузе, Краузе, липовый доктор, лекарь мирного времени... Где он обучался своему варварскому ремеслу, этот чертов эскулап? Надо бы поинтересоваться у Шауница...

Пил, пил король эту отраву, цвет фиолетовый, почти чернильный, пахнет подмышками... Целую неделю превозмогал себя, надеялся, мечтал о покойной ночи, давился, глотал мерзкую жижу, ловя на себе ревнивый и требовательный взгляд Краузе... Один раз уснул, спал нервным, дерганым сном.

Снился город, который ненавидел. Проклятый Богом Армбург.

Тяжеловесные правительственные здания с бесчисленными колоннами и ужасающей лепниной... Частные дома с кариатидами, все, как один, под красными черепичными крышами, с одинаковыми лужайками перед парадным входом, бассейнами и гипсовыми гномами на аспидно-зеленой траве... Триумфальные арки со змеями из скрученного железа и голыми бронзовыми тевтонами с головами-глобусами, взирающими на мир пустыми глазницами...

Площади, над которыми вечно гудят сумасшедшие ветры с востока. Вымершие неприютные улицы, пустынные переулки, только в самом конце одного из них седая старуха в грязном черном плаще зависла в воздухе на уровне второго этажа. И весь сон провисела так, словно ведьма, только страшный плащ развевался, как пиратское знамя...

Тяжелое, будто из расплавленного олова, море вдали. Над трубами фабрик бурый дым, уходящий сквозь холодный клочковатый туман в тоскливое поднебесье...

Будь проклят день, когда меня зачали, страдая, думал король, ворочаясь на липких простынях... Вчера, чтобы уснуть, пришлось коньяк стаканами...

Женщину бы сейчас, шевельнулась робкая мысль.

Королева отдыхает под Армбургом, в загородной резиденции, предается отдыху. Она бы сейчас помогла... Она умеет. Несмотря на свои... Сколько ей лет-то, королеве Лидии?

Никогда правды от нее не добьешься. Жуткой тайной окутано все, что касается возраста и происхождения. Особенно – происхождения.

Говорит, что мамаша у нее графиня, а папаша – герцог. Знаем, какой он герцог, грязь под ногтями и смотрит странно, глаза бегают, будто думает все время о чем-то подлом... Думает, а самому противно... Настоящие герцоги так не смотрят... О чем ни спросишь, отделывается смехом или мычит, как корова... И Лидия все время смеется... Даже в постели... Веселая семейка... Лидия, Лидия... Хороша была, чертовка, когда-то... Хотя и сейчас не дурна... Нашла время отдыхать!

Король издает тихий, скорбный стон, похожий на кряхтение.

Гарем, что ли, завести? А что? Набрать молоденьких да игривых, разноцветных и шальных... «Я бы с ними развлекался... Можно много придумать забавного... В бассейне, например, или любовь втроем... Чрезвычайно интересно! Не раз, в Париже, еще принцем и студентом, пробовал... Незабываемое, дьявольски богатое ощущение!

Да, гарем – это хорошо... Но нельзя! Парламент сразу бы на дыбы... Не на Востоке, мол... А стоило бы, в лечебных-то целях...

Или восстановить право первой ночи. Очень хороший, полезный обычай! Если на настоящий момент нет желающих жениться, то женить насильно!

Чтобы, когда подопрет, под рукой всегда была пара новобрачных, лучшую половину которой можно использовать по назначению, ссылаясь при этом на добрые средневековые традиции и славя милосердный закон, позволяющий все движимое и недвижимое имущество делить между гражданами королевства почти поровну.

«Почти» потому, что в мире людей всегда должна существовать некоторая разумная и справедливая диспропорция, отдающая предпочтение тому, кто по прихоти Фортуны родился в рубашке. Хорошо, если в шелковой, с королевским вензелем…

Конечно, можно было бы обратиться к услугам легкомысленной красавицы Лизхен. Но у той, на беду, муж вчера вернулся, два года по походам. Прекрасный офицер, моряк, служит на эсминце «Кракатау». Известное дело, истосковался без молодой-то жены, ссскотина... Набросился, поди, как зверь какой... И понять его можно. Лизхен просто очаровательна... Грудь, шея, бедра – чистый мрамор. Вот бы услать снова этого мужепеса куда-нибудь подальше... Но на то время нужно. А баба нужна сейчас... А впрочем, черт с ними, с бабами... Хотя у Лизхен такая грудь, ах, какая у нее грудь!..» Король скребет пальцами живот и опять вздыхает...

Не уснуть... Король вертится, кряхтит по-стариковски, хотя до старости еще далеко, ох, как далеко... Он кряхтел, сколько себя помнил, то есть всегда... Даже в детстве...

Мать, королева Виктория, царствие ей небесное, корила его за это недетское кряхтение и ставила ему в пример старшего брата, краснорожего, прыщавого Людвига, принца Остбакского, который не кряхтел даже после обильного ужина или занятий фехтованием. А чего его ставить в пример-то? Дрянной, надо сказать, был братец. Драться любил, все норовил, гаденыш, ударить исподтишка, особенно обожал лягаться... Все в яйца метил, паскуда... И, как правило, попадал... Отъявленная скотина... Словом, весь в отца...

Впрочем, крепким здоровьем старший братец не отличался и окочурился, слава Богу, еще в молодости, обожравшись в королевском саду зелеными сливами до заворота кишок. Так что, кряхти, не кряхти, конец один...

Лечил этого неосмотрительного плодоовощного гурмана, естественно, лейб-медик Краузе. Хорошо лечил, ответственно и активно, не жалея сил. Одних клистиров было поставлено... Но братец все равно помер. Что наводит на размышления...

Причем помер Людвиг в страшных мучениях. Не помогли ему ни клистиры, ни рвотное...

«Орал, говорят, поганец, так, что во всем Армбурге было слышно... Господи, что я говорю, – ужасается король. – Что я за человек? Помню только плохое. Ну, лягался Людвиг. А кого ему еще было лягать, как не младшего брата, который вечно путался под ногами».

А ведь почти выветрился из памяти случай, когда Людвиг спас его от смерти.

Это произошло в королевском саду, когда Самсону было годика три. Играл мальчуган в мяч. И не заметил, как оказался рядом с ямой, вырытой рабочими под фундамент летнего павильона. Строительство павильона по какой-то причине приостановили, а ямы остались. И вот в одну из них, полную дождевой воды, и угодил малыш. Яма была прикрыта куском картона. Кем? Почему? С какой целью?.. Слабый крик Самсона услышал Людвиг. И спас младшего брата, когда тот уже начал пускать пузыри. Спас и тут же надавал пинков. А на следующий день лягался, как обычно.

Самсону и сейчас кажется, что спас его Людвиг только для того, чтобы было кого лягать...

«Давно это было, – мысли короля плавно перелетают в другие времена. – Ах, как давно! Еще до войны с соседней Ваганией, за три страшные недели унесшей тысячи асперонских жизней... Где сейчас души этих несчастных? В каких горних высях? Скольких добрых работников лишилась тогда страна! Скольких учителей, телефонистов, летчиков, крестьян, инженеров, врачей, моряков, почтальонов, бухгалтеров, артистов, художников, поэтов, шоферов, цветоводов, официантов...»

Особенно много почему-то полегло официантов. Остались какие-то нерасторопные, нескладные. Подать толком ничего не могут... То у них с подноса фужер с шампанским поедет и брякнется об пол, то большой палец утонет в тарелке с супом...

Уж лучше бы на войне перебило побольше врачей. Толку от них... Только и знают, что градусниками задницу буравить да потчевать слабительным по любому поводу...

Или поэты, вон их сколько развелось, не повернешься... И все сочиняют, сочиняют...

Глаза подкатят и, блея, читают свои вирши, слыша только себя... Воспользовались тем, что монарх из соображений экономии распустил цензурный комитет, и увлеклись новой, как им кажется, формой... Мыслей нет, одна форма... Да и прозаики не лучше. Соберутся стаей, это у них называется литературным клубом, и давай друг друга нахваливать. Ты, старик, гений... Да и ты тоже, старик, гений! Все сплошняком у них там гении... Талантом числиться у них как-то не принято... Тьфу! Пожалуй, надо бы опять учредить цензуру...

А театр?..

Если бы не трагедии Шекспира и спектакли по пьесам самого короля, театры пришлось бы закрыть...

Ах, уровень, уровень... Кстати, уровень общественного сознания должен поддерживать сам народ, причем лучшая его часть, лучшие люди... А какие сейчас люди? Не люди, так – людишки... Вообще, надо признать, приличный народ совсем перевелся... Осталась какая-то шушера...

Кроме того, понаехало в столицу несметное множество какого-то беспородного быдла из глубинки. В грудь себя бьют, мы, дескать, и есть настоящие аспероны! Свои правила завели, свой стиль... Дома каменные понастроили, с башенками... Ездят

исключительно на «мерседесах». Этот сброд считает себя сливками общества, цветом нации... Ох-хо-хо...

Но больше всего бед, конечно, принесла война... А все предшественник его, папаша, старый дурень король Иероним Первый. Обожал повоевать!

Вот и навоевался. Народ который год одними сухарями питается. Хлеб печь некому! Всех истребила проклятая война... Не за кого выдать замуж красавицу дочь, принцессу Агнию. Да и соседи смотрят чертом. О Карле, короле Вагании и говорить нечего... Одна контрибуция... Да и тип он пренеприятный, этот Карл. Как ни позвонишь, отвечают – спит...

Другое дело король Нибелунгии, славный Манфред... Но как заманить этого осиянного Богом прожигателя жизни за пиршественный стол? Все изгадил проклятущий папаша, Иероним Первый, которому народ, не найдя в короле ни одной запоминающейся черты, кроме способности трахаться без передышки, дал прозвание Неутомимый...

«Как чумы боятся меня соседи. Думают, что я, король Асперонии Самсон Второй, такой же негодяй, каким был мой отец...» Король, ворча, переворачивается на другой бок.

А Манфред! Ах, какой он, по слухам, милейший человек и приятный собутыльник! Рассказывают, что и пить он мастер удивительный! А как божественно начинается у него утро! Пьет он, правда, только вино, но закусывает его с таким азартом, будто пьет водку.

Как пронется, серебряный поднос с вином и закусками уже тут как тут. Он безотлагательно два стакана – необходимо подчеркнуть: два! – вытянет, заест маринованной селедкой или ломтиком карпаччо с пармезаном, потом слуги отнесут его в паланкине – завел он у себя такой приятный обычай – куда-нибудь поближе к полянам с шелковой травой...

А там уж и ручей хрустальный журчит, будто его запускают специальные лесные механики, и птички разные цеперекают... Благодать! Там, на лоне природы, Манфред обожает проводить счастливые часы в обществе хмельных красавиц и лихих друзей...

И любой на его месте поступал бы так же! Что и говорить, природа в Нибелунгии не чета асперонской. В Асперонии всё долгий-долгий, почти нескончаемый песчаный берег, который утюжат волны Асперонского моря. Никто не спорит, пляжи прекрасные, песчинки – форменное золото, песок пушистый, мягкий, теплый. Голову запрокинешь, а там, в сумасшедшей вышине, сосновые кроны точно летят в блистающем бирюзовом небе... Словом, курорт. Но из них, из пляжей, состоит почти вся страна, а что это за страна такая, если, куда ни глянешь, кругом один сплошной пляж?.. Генералы жалуются: танковые траки вязнут в песке. Какие уж тут учения?

А в Нибелунгии горы, покрытые мохнатым синим лесом и альпийскими лугами, на равнинах бесчисленные березовые рощи с райскими полянами. Грибов!.. Река, правда, неширокая, но красоты редчайшей! И называется Герона! Ну, как, скажите, среди этакой волшебной красоты не сделать шаг навстречу душе, рвущейся к Прекрасному, и не утолить жажду клокочущим пенным вином и не выпить третьего стакана?

И он, славный эпикуреец Манфред, пьет, говорят, и третий стакан, и четвертый, и пятнадцатый, а как налижется, для любовных игр у него всегда наготове целый выводок обученных разным интересным штучкам шлюх со всего света, которых специально для него подбирает денщик, такой же законченный пропойца и развратник, проныра из простых по имени Фриц.

И нет надобности Манфреду скрывать свои привычки, привязанности, порывы и слабости... Не женат он, счастливец... И потому на райских полянах прекрасной Нибелунгии неустанно звучит вечная песнь любви и нескончаемой рекой льется животворное вино.

Перед мысленным взором короля возникает кубок с вином, он непроизвольно делает глотательное движение, ему даже чудится дивный вкус бурлящего, как гейзер, терпкого вина, пахнущего солнцем и лозой, привезенной столетия назад с горных склонов Калабрии.

Да, помнил он вкус этого восхитительного напитка, до войны у отца были несметные запасы вина, и в просторных подвалах хранились исполинские винные бочки, и уходили в глухую, прохладную даль подземелий стеллажи с пыльными бутылками, и он, Самсон, тогда юный принц и наследник, пивал его в тайне от всех, и, сидя на винном бочонке, в мечтах уносился в будущее, пламенно веря, что когда-нибудь

побывает в краях, где крестьяне этим солнечным вином беспрестанно утоляют жажду, а путнику, пожелавшему остаться у них на ночь, чуть ли не насильно вливают его в глотку...

Но не только о дальних странах и приключениях мечтал принц, посиживая с кружкой в руке на винной бочке. Уже тогда он вдруг остро и с грустью осознал, что жизнь уходит с какой-то безнадежной невозвратностью, что, хотя ему нет и двадцати, а

многое уже позади, и никогда прожитая жизнь – подумать только: никогда! – не вернется назад... И глаза его наполнялись слезами.

Теперь-то он понимал, что это были не слезы подвыпившего мальчишки, а слезы печальных предчувствий, слезы, опередившие своей мудрой зрелостью нежный возраст принца Самсона.

Он сопровождал время, стремительно уплывающее в прошлое, грустными слезами, не предполагая, что спустя годы будет мечтать о том, как бы это время ускорить. Не всё, конечно. Хотя бы конкретное утро...

С тех давних пор он стал покрепче и не плачет из-за таких пустяков, как уходящая в прошлое жизнь. Правда, всплакнуть он может и сейчас, например, когда смотрит какой-нибудь сентиментальный фильм, вроде «Крестного отца»... Или на похоронах любимой собаки, как это было несколько лет назад, когда он разрыдался прямо на собачьем кладбище во время траурной церемонии по поводу смерти старой суки Рогнеды. Он любил Рогнеду, несмотря на грубое имя и мерзкий характер, зная, что характер собаки зависит не от природных свойств животного, а от того, каким его сформировали люди. А воспитанием Рогнеды занимался еще его покойный отец, маразматик Иероним Неутомимый. Вот и выросла гадина, которую любил и жалел лишь один единственный человек во всем королевстве...

...Уходила ночь... И утро, утро кралось, подсвечивая себе блекнущей луной и юным, незрелым солнцем.

Король окидывает взглядом опочивальню. Тусклый серый свет освещает знакомые и давно опротивевшие предметы: кособокие жирандоли без свечей, мебель, от которой пахнет барахолкой, персидские ковры, составляющие предмет особой любви и гордости королевы Лидии, картины асперонских художников, которым, думает король, не мешало бы поучиться мастерству хотя бы у маляров, голубую, якобы китайскую, ширму с нарисованными на ней шестью абсолютно одинаковыми узколицыми женщинами, держащими в вывернутых руках со слишком длинными пальцами причудливые веера, сработанные, по всей видимости, из куриных перьев, и многое другое, без чего не обходится ни одна мало-мальски приличная королевская спальня.

Под кроватью покоится тяжелый сосуд с крышкой, родословная которого своими корнями уходит в позднее средневековье. Глиняный ночной горшок, грубой ручной работы, – это одна из тех многочисленных отвратительных и неизбежных условностей, что сопровождают короля с детства. Сколько ни отмывали душистым мылом и гигиеническим порошком этот окаянный горшок, он все равно пованивает испражнениями короля Самсона Первого. Редкостный, говорят, был засранец...

Королю на короткое время становится не по себе. До каких пор вся эта мерзость будет мозолить ему глаза? А всё его мягкотелость и нерешительность. И вообще для короля он излишне деликатен, куртуазен, аристократичен...

Особенно это ярко проявляется во взаимоотношениях с королевой. Стоит только королеве Лидии наморщить свой очаровательно вздернутый носик и выдавить из левого глаза полслезинки (плачет она всегда как-то странно, одним глазом, будто хочет другим понаблюдать за самой собой и реакцией врага, каковым король чувствует себя всякий раз, когда ввязывается с ней в спор), как он тут же дает задний ход и разрешает все, что взбредает ей в голову...

А взбредает ей подчас такое!.. Например, недавно ее величеству было благоугодно выписать за баснословные деньги парикмахера из Франции. И в Париж – в Париж!!! – за каким-то говенным цирюльником гоняли двухэтажный «Боинг». Этой полоумной дуре, видите ли, ни с того ни с сего приспичило сменить имидж.

Прибыл какой-то ферт с подвитыми усиками, сверкал фарфоровыми зубами, подкатывал глаза, извивался как уж, шаркал по паркету штиблетами на высоких каблучках, словом, чистый полотер...

На полдня королева уединилась с красавчиком парикмахером в зимнем саду – у нее там особый салон для безделья: кушетки, покрытые бордовым плюшем, кривоногие козетки, зеркала в уродливых рамах с фальшивой позолотой, светильники, сокрытые в ветвях декоративных пальм, жардиньерки с бегонией, сотни горшков с кактусами, корзинки с вязанием и коврики, коврики, коврики... – и вечером вышла в новой прическе, при виде которой у всего двора перехватило дух, а у двух беременных фрейлин чуть не случился выкидыш. Да и как тут, скажите, ни разродиться раньше времени, если королева на ужине появилась, сияя бритой головой!

«Я не ретроград какой-нибудь, стараюсь не отставать от моды, но когда я через пару дней, ночью, вознамерился понаведаться к ее величеству с известными нежностями, то едва не лишился рассудка. Ласкать желанную женщину, то и дело натыкаясь на покрытую щетиной голову, которая колется, словно небритый подбородок какого-нибудь пьяного бродяги, сознавая при этом, что это все-таки голова коронованной особы, – это, знаете ли...», король не успел додумать досадную мысль, ибо в этот момент уже начавшая надоедать королю тишина была нарушена осторожным стуком в дверь.

Венценосец повернул голову к двери и громко пролаял:

— Какого черта?! Кого несет в столь ранний час? Кто смел нарушить мой покой?

Король несколько лет назад от скуки принялся развлекаться белыми стихами. И принудительно вовлек в это занятие весь двор. Придворным, дабы избежать монаршей немилости, приходилось отвечать королю тем же, то есть стихами. Правда, к радости придворных, свой поэтический запал король вскоре перенаправил на театральные подмостки, но иной раз король любит на досуге размять свой язык, чем приводит подданных в состояние тупой сосредоточенности.

Одна половинка двустворчатой двери медленно приоткрылась, и в проеме ее появилось широкое и круглое, как тарелка, лицо Альфреда фон Шауница, гофмаршала Двора Его Величества и, главного, как полагал сам Шауниц и многие другие придворные, советника короля не только по вопросам внешней и внутренней политики, но и по любым иным, кои могут возникнуть у государя в течение рабочего дня и бессонной ночи.

— Это я, ваше величество... С добрым утром!

— С добрым, с добрым, мой милый Шауниц... И ты не спишь. И все же – какого черта?!!!

— Не велите казнить, ваше величество, а велите слово молвить...

— Сказок начитался? Ничего в простоте не скажешь...

— Тут такое дело... – Шауниц покашлял, – тонкое дело, щекотливое...

— Не тяни...

— Не знаю, ваше величество, с чего и начать...

— Я ты начни с конца...

— Как это?!..

— Легко быть идиотом... Ты все доклады строишь так. Что б непонятно было... С конца начни, с конца... И с ног на голову поставь... Не можешь ты без этого маневра, чтоб всё не перепутать и наизнанку мне не впарить... Давай, давай, забей мозги мне ложью... Привык я к твоему вранью... И не жалей меня, как никогда и никого ты не жалел!

— Ваше величество! Помилуйте! Я всегда одну только правду...

— Врешь! Врешь прямо мне в глаза, будь проклят ты вовек!

— Я всегда...

— Опять врешь!

— Я...

— Врешь! Тебя не переделать! Никак не можешь... Запомни раз и навсегда – насквозь я вижу всех... И знаю всех вас наизусть... Когда начнешь ты снова врать, остановись!

Задумайся! И ты поймешь, что врать мне бесполезно – я все равно увижу сразу всё! Ты понял? Известно мне, умен ты и хитер, но все твои уловки – ничто, когда имеешь дело ты со мной! С другими можешь ты шутить, со мной тягаться бесполезно! Когда поймешь, умнее во сто крат ты станешь. Уф, устал... Стихи даются мне с трудом... Перехожу на прозу. А теперь докладывай, старый фарисей, а я посмотрю, правильно ли ты все понял... Можешь присесть, вот сюда, на краешек постели... Вот так, хорошо. Видишь, как я к тебе благоволю, разрешая сидеть в присутствии лежащего помазанника божьего... Ну, давай, неси свою ахинею, развлекай меня, что ж ты остановился? Валяй, докладывай, добей меня каким-нибудь сногсшибательным сообщением, вроде известия о катастрофическом росте цен на медные трубы, открытии генома божьей коровки или воскрешении Махатмы Ганди...

Шауниц со смиренным видом присаживается на кровать и делает страдальческое лицо.

Это не ускользает от внимательного взгляда короля.

— Ну, вот, опять ты за старое! – взрывается он. – Разве нельзя, просто и без затей, сказать, что у тебя за пазухой лежит сплетня, имеющая общегосударственную судьбоносность? Мог бы и не строить рож, я и так угадаю. Итак, начнем. Вернулась королева? Нет? Передрались фрейлины? Тоже нет?! Ага, знаю, украли мою любимую серебряную солонку! Нет? Обосрался во время проповеди патер Лемке? Нет?! Странно... Он так напрягается, когда твердит о милосердии Господнем, что я всякий раз опасаюсь, как бы он ни наложил в штаны... Может, наконец-то сгорела королевская библиотека? Тоже нет? А может, перебежал к врагу мой новый повар? Если так, я вне себя от восторга... Только не завидую врагу, он долго не протянет... С тех пор как этот... как его?..

— Шеф-повар Люкс, ваше величество...

— С тех пор как этот кашевар Люкс возглавил королевскую кухню, я похудел так, словно месяц странствовал по Сахаре и питался одними акридами... Вчера во время обеда он полил пулярок соусом, от которого несчастные птицы скукожились, точно их пытали перед смертью... Представляешь, как полыхало у меня в животе? И если бы я не залил этот пожар полулитром коньяка, то ты бы сейчас сидел на кровати совсем другого короля... Откуда ты взял его, этого парня с повадками непреднамеренного отравителя?

— По указанию королевы... из Парижа выписали, ваше величество...

— Нет, это просто какой-то заговор! Я выбью этот Париж из любой головы, даже если эта голова коронованная! Парикмахер, стригущий шевелюру королевысадовыми ножницами, – из Парижа, этот потчующий огнеопасным соусом окаянный повар, как его... – король защелкал пальцами.

— Люкс, ваше величество...

— Что это за имя такое, Люкс? Уже одно это должно было тебя насторожить! Такие имена бывают только у пароходных шулеров и футболистов! Сколько у тебя заместителей? – вдруг спросил король и уставился в круглое лицо гофмаршала.

— Шестнадцать, ваше величество, – сказал фон Шауниц и почему-то зажмурился.

— Шестнадцать? Всего-то? Ну и как, справляются?..

— Где ж им справляться, ваше величество, когда их всего шестнадцать...

Король знает, почему приковылял Шауниц. Принцесса... Девица спелая, в самом соку. Дочка выросла, а он и не заметил. А теперь проблемы. Хорошо бы ее выдать замуж. Но за кого?.. Пока он и королева раздумывают, принцесса Агния любовников меняет... После того как она по очереди переспала со всеми гвардейцами, которые охраняют дворец, а это без малого шестьдесят здоровенных, откормленных парней, постоянно бредящих о выпивке и жратве, кстати, от кого они меня охраняют?.. – задумывается король.

Так вот, после того как Агния покончила с гвардейцами, она переключилась на каких-то заморышей с писклявыми голосами и, по слухам, силой заставляет их оставаться с ней на ночь. И тогда из ее девичьей спаленки доносятся такие противные выкрики, что кажется, будто там визгливо и истерично ссорятся базарные торговки.

Когда она с гвардейцами спала, то и выкрики были другими – солидными, басовитыми, похожими на боевые кличи... У невольных слушателей, если таковые случайно оказывались возле спальни принцессы, создавалось впечатление, что гвардеец не любовью занимается с королевской дочерью, а, подбадривая себя воинственным криком, с винтовкой наперевес во всю прыть несется в атаку на врага...

Сексуальная революция, что б ее... А все окаянные американцы, это они гадят... Несколько лет назад сексуальный бум докатился до Асперонии. Да так, что к сегодняшнему дню во всем королевстве ни одной целки не осталось... И не поспоришь с этим фактом. Времена не те...

Нравственность, нравственность... Куда все валится?.. Агния, Агния, дочурка моя непутевая... как он не доглядел?.. Она совсем еще ребенок... И уже шлюха! Вовсю трахается с кем ни попадя! Выйдет замуж и будет, оторва, тараща невинные глазки, рассказывать мужу, что он у нее первенький... Если тот спросит... А, скорее всего, и не спросит, нынешние молодые люди, насколько известно королю, вообще не интересуются прошлым своих избранниц.

Не то, что в прежние времена, когда за добрачную любовь запросто могли зарезать.

Правда, если быть до конца искренним, надо с прискорбием признать, что сексуальной неуемностью Агния в свои восемнадцать напоминает королю его самого в те далекие времена, когда ему, принцу и студенту Сорбонны, было столько же или немногим больше...

— Ну, что ж ты молчишь? – король смотрит рассеянными и печальными глазами на своего верного помощника. – Все тянешь, тянешь... Ворвался, понимаешь, разбудил, а сам молчишь?

— Ваше величество! У ее высочества принцессы Агнии опять новый хахаль... – брякнул гофмаршал и в ужасе ладонью сам себе зажал рот.

Глаза короля с надеждой впиваются в лицо Шауница. Может, на этот раз принцесса выбрала себе кого-нибудь поприличней?..

Королевская рука тянется к золотому колокольчику. Раздается мелодичный звон. Спустя несколько секунд двери в опочивальню открываются, и в них застывает могучая фигура ливрейного лакея с небольшим подносом в руках.

На подносе два стакана, наполненных темно-красной жидкостью, и тарелочка с ломтиками сыра.

Король свешивает с кровати худые, длинные ноги, покрытые жесткими рыжими волосами, – память о северогерманских, со стороны отца, предках, – рассеянно глядя на гофмаршала, долго нащупывает голыми ступнями шлепанцы, нащупав, надевает их и, потянувшись, медленно встает. Осушает оба стакана. Отламывает кусочек сыра и отправляет его в рот. Жестом отпускает слугу.

Гофмаршал тем временем снимает со стула старый халат птицами, – подарок некоего сурового африканского правителя, по слухам, людоеда, которого отказались принимать в Европе все, кроме сострадательного короля Асперонии, – почтительно помогает монарху надеть его, и они вместе, два немолодых человека, шаркая и вздыхая, а Самсон Второй еще и постанывая и кряхтя, выходят из королевских покоев.

Путь их не близок. Королевский дворец, построенный четыре столетия назад, огромен, неудобен, мрачен и несуразен. Протопить его невозможно, даже если согнать сюда истопников со всего света. Здесь холодно не только зимой, но и в разгар лета, когда огромное солнце неподвижно и страшно висит над Армбургом часами и докрасна раскаляет все, до чего добираются его нещадные лучи.

Две фигуры, одна высокая, костистая – короля, другая – приземистая, внушительная – гофмаршала, неторопливо бредут по дворцовым помещениям. Им предстоит пронизать огромное здание насквозь: покои принцессы Агнии находятся в противоположном – правом – крыле королевского дворца.

Охраны не видно. Верно, пьянствует. А ведь из казны на содержание прожорливой оравы двухметровых бездельников, вооруженных алебардами, уходят кровные королевские денежки. Король смотрит на гофмаршала. Тот сопит толстым носом и делает вид, что его все это не касается.

Один охранник все же королем обнаружен. Правда, понять, что он охраняет, не представляется возможным. Справа и слева от солдата слабо освещенный коридор, позади – зарешеченное окно, выходящее в дворцовый парк. Сам он сидит на старинном ореховом стуле с резной, высокой, почерневшей от времени спинкой, привалившись скулой к щиту, на котором изображен герб королевства, – лев с разверстой пастью и лапой, лежащей на библии. Дюжий гвардеец спит, издавая широко раскрытым ртом отвратительные дребезжащие звуки. Алебарда гвардейца прислонена к колонне.

Безмятежный вид алебардщика приводит короля в ярость. Монарх останавливается рядом со спящим солдатом. Отвалившаяся нижняя челюсть со слюнявой, ярко-красной губой делает того очень похожим на символического льва на щите, и от этого вид спящего гиганта кажется королю нестерпимо мерзким.

«Вот он, защитник отечества, мать его!.. И это королевский гвардеец, честь и слава Асперонии... Спит, паскуда... Что же мне с ним сделать?.. – думает король, нервно теребя поясок халата. – Удавить негодяя? Посадить на кол? Влить ему в глотку пинту расплавленного свинца? Хорошо бы... Но в то же время... Он хоть и спит, но все же и во сне исполняет свой долг. Ну, спит, устал парень, весь день на плацу отрабатывал ружейные приемы... Но спит, заметьте, при полной амуниции, в кирасе, со шлемом на голове. Подумать только, спать со шлемом на голове! Не каждый смог бы... Попробуй усни, когда у тебя на голове столько железа... Я бы не смог. По большому счету, солдата следовало бы наградить... Ведь его боевые товарищи, место которым во дворце, рядом с этим красногубым раздолбаем, наверняка сейчас валяются пьяные с девками, где-нибудь в портовом борделе... А этот, вишь, сидит, охраняет... Итак, наградить голубчика, решено!»

Король безмолвно, стараясь не потревожить сна гвардейца, на цыпочках обходит его, приближается к колонне, осторожно берет в руки алебарду.

Гофмаршал, видя это, прижимает руки к груди и бледнеет. Монарх подмигивает ему, потом поднимает грозное оружие над головой, чуть медлит, примериваясь, и затем с выдохом и коротким вскриком «Йех!» опускает секиру плашмя на сверкающий шлем гвардейца.

Раздается звук, по силе сопоставимый с колокольным звоном, а по тональности – с громыханьем листа кровельного железа, сброшенного в лестничный пролет.

Древние стены отражают этот звук, и он уносится, многократно усиленный эхом, во все концы исполинского дворца. Звук настолько мощен, что, кажется, стены не выдержат и рухнут.

Чудовищный грохот оглушает короля. Он застывает, пораженный силой звукового эффекта. Он не ожидал такого грохота.

Гвардеец открывает бессмысленные глаза, вскакивает со стула и вытягивается перед королем. Рука его непроизвольно шарит в воздухе, ища древко секиры.

— Ваше величество! – рявкает он. – Все споко...

Король предостерегающе поднимает руку. Солдат окостеневает с открытым ртом.

«Неужели Агния и с этим?.. – брезгливо морщится король. – Ну и вкус же у этой дурехи... Какая же у него рожа несимпатичная, глаза круглые, глупые, подбородок какой-то вялый... Экий неприятный солдатик... Слюнявый, неприбранный какой-то... Тьфу!»

— На, держи, вояка херов, – цедит он и протягивает солдату алебарду, – держи свою дрыну... Ну и голова же у тебя, братец!.. Вот бы нам, – монарх завистливо вздыхает, – такие головы...

Король и гофмаршал продолжают свой путь... Они идут длинными переходами, через анфилады бесчисленных залов с каминами таких невероятных размеров, что в каждом из них, кажется, без труда может поместиться хор Королевской оперы вместе с капельмейстером. Зачем столько каминов, если все равно эту роскошную хибару не протопить?..

Огромные залы набиты всяким псевдоантикварным барахлом. Концертными и кабинетными роялями, некоторые из которых инкрустированы полудрагоценными камнями. Шахматными столиками из бронзы и красного дерева с расставленными на них фигурками из хрусталя и моржовой кости. Неподъемными дедовскими сундуками, окантованными широкими железными полосами. Беломраморными скульптурами каких-то неведомых, якобы древнегреческих, богов с мощными ногами и крепкими задницами и специально – уже в наши дни – отбитыми носами и отколотыми по локоть руками.

«Фальшь, фальшь, всё фальшь...», думает король с отвращением.

Стены залов украшены творениями ненавидимых королем бездарных местных живописцев. На фламандцев и флорентийцев денег у асперонских королей никогда не хватало... Сюжеты картин примитивны, а сами полотна похожи на увеличенные цветные картинки из дешевых книжек комиксов. Внезапно король останавливается. То, что он видит на розовом мраморе пола, повергает его в изумление.

— Нет! Я не выдержу! Ну и денек сегодня! Взгляни! Еще немного и твой король вляпался бы в лошадиное говно! – восклицает он театрально, пальцем указывая на кучку конского навоза, в которую едва не угодила его правая нога.

Гофмаршал поражен не менее короля.

— Скоро вся страна – ты слышишь, вся страна! – превратится в помойку! – бушует монарх. – И в этом будешь повинен ты! Ты и твои шестнадцать заместителей!

- Ваше величество…

- Помолчи, Шауниц! Кстати, ты никогда не задумывался, почему у королей не бывает заместителей? Заместителей нет, а желающих занять мое место – навалом… Странное дело, у тебя, рядового гофмаршала, есть заместители, а у меня, у короля, нет… Даже обидно. А как было бы здорово, если бы у меня было тоже шестнадцать заместителей! Заместитель короля по научной части, заместитель короля по производственной части, заместитель короля по хозяйственной части, заместитель короля по холостяцкой части… Во время моих отъездов или из-за болезни мои обязанности временно исполнял бы кто-либо из замов… Например, ВРИО короля Шауниц… Правда, в этой связи возникает проблема, как быть с королевой. А вообще, ты хорошо устроился, за тебя все делают