Бремя тела

I

В душной комнатушке на рабочей окраине у окна сидела женщина. Она сидела ровно, выпрямив спину, почти не двигаясь, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся с улицы, где вдали, за рядами прижавшихся друг к другу домов, торчали огромные заводские трубы. Она вздрагивала, когда слышала даже пустяковый шорох на лестнице за дверью и из коридора. Лаяли собаки, в соседней комнате за дверью о чем-то разговаривали, и был слышен детский смех. Где-то внизу, в квартире инженера играл патефон: пластинок у соседей было не так много, она уже успела выучить наизусть все песни, те, что они любили заводить.

Рядом на окне в потемневшем надтреснутом керамическом горшке стояла герань. Изредка женщина тянула руку и искала ею листья, чтобы прикоснуться к ним и слегка погладить. Листья покачивались на сквозняке.

– Маша, это ты? – неожиданно спросила она, продолжая сидеть неподвижно. – Не молчи, прошу тебя. Как там Ларочка?

Маша стояла позади, в коридоре, сжимала в руках обернутый полотенцем небольшой металлический чайник, из носика которого струился пар, и чашку.

– Ларочка гуляет во дворе, – ответила Маша. – Я тебе из кухни принесла, попей чаю. Жарко. Ты не простудись у окна, может быть, прикрыть его?

Маша волновалась за сестру, наверное, больше, чем за ее дочку Лару.

– Нет, нет, Маша, мне так хорошо. Свежий воздух, да и Ларочку…

Она, конечно, хотела сказать о том, что так ей лучше видно, как во дворе беззаботно играет дочь, носится вместе с другими детьми.

Но вот уже год как она не видела ничего. Врачи говорили, что это временно и быстро пройдет. «Это нервное, голубушка, обстановка и климат совсем не способствуют покою, – утверждал один врач, – вам бы целебного южного воздуха вдохнуть. В другое время это можно было бы исполнить, но, увы, не сейчас. Но, это все пройдет, надобно лишь подождать, набраться терпения».

Терпения у нее было хоть отбавляй. Тем более что вполне отдавала себе отчет в том, что, вероятно, зрение никогда не вернется к ней. Ей было тяжело ходить, подчас трудно дышать, потому, только сидя у распахнутого во двор окна, она могла дышать полной грудью и не чувствовать головокружения.

– Я видела его, Маша, и, слава богу, что теперь не вижу, – бросила она как-то раз сестре, – ты не представляешь, что я чувствовала, когда видела его. Он был со мной повсюду, не отпускал меня, не давал проходу ни на минуту! Сначала это было пару раз в неделю, затем все чаще и чаще, каждый день, каждый час, каждую минуту. Везде, где бы я ни была. Нет, он так просто меня не отпустит, но так я его не вижу, не дрожу при каждом его появлении. Не дрожу! Но он здесь, Маша, он сейчас здесь и смеется над нами. Но я больше его видеть не хочу! Будь он проклят!

Слезы потекли из ее глаз, она принялась нащупывать платок, чтобы промокнуть их. Маша сидела рядом и чувствовала, как дрожать начинала и она. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь понять, кто из соседей мог пристально следить за сестрой, но так никого и не приметила рядом. В коммунальной квартире было тихо: квартира оживала лишь вечером, когда на заводе давали гудок, да по утрам, когда все собирались на работу.

Она чувствовала, как солнце освещает ее лицо. В первую половину дня до полудня солнце лишь робко выглядывало из-за козырька крыши, и в комнате стоял полумрак. Она не видела его, она его представляла в памяти и ощущала по тому, каким прохладным и неподвижным был воздух. После полудня комната оказывалась залита солнцем. Даже листья герани становились тепловатыми, нежными. Ей нравилось прикасаться к ним и подставлять солнечному свету лицо. Когда солнце пекло особенно неумолимо, ей казалось, что она даже немного различает сквозь тьму слепоты его свет.

– Маша, прошу тебя, открой-ка пошире окно, – напрягаясь, кричала она сестре, и та почти бегом направлялась из кухни к ней.

Ей нравилось слушать дождь. Она представляла, как крупные капли ударяются о стекло и стекают вниз, как они бьются о подоконник. Шум дождя позволял ей отогнать от себя раздумья о том, что она больше не может видеть. Во время дождя она без помощи сестры наощупь оттягивала шпингалет и распахивала окно. Дышалось так легко, что, не присев обратно на стул, она непременно потеряла бы сознание.

Она больше не видела его. И не увидит никогда, что он рядом, что он смеется над ней, что он указывает ей, что надо делать, а что нет. Слепота – это слишком высокая цена, спору нет. Но она могла это себе позволить, зная, что рядом есть сестра, муж, родственники, соседи, которые не дадут пропасть ей и ее дочке Ларе.

– Мамочка, мамочка! – понадобилось меньше года, чтобы Лара полюбила забираться к маме на колени и тоже смотреть в окно. – Мамочка, пойдем гулять! Мамочка, хочешь, я покажу тебе, что я нарисовала?

Она проводила дрожащей рукой по рисунку - шершавому листу, улыбалась, стараясь не напугать дочку своим недугом.

– Очень красивый рисунок, Ларочка, очень, особенно эти цветы.

– Мамочка, ты же не видишь, как ты увидела, что здесь цветы? – по-детски удивлялась Лара. – Наверное, ты умеешь подглядывать. Да, мамочка?

– Кто тебе сказал, Ларочка, что я ничего не вижу?

– Тетя Маша.

– Я все вижу, любимая, все вижу, – вздыхала она. – Для того, чтобы видеть, не нужно смотреть. Когда-нибудь ты поймешь это. Многие смотрят, но ничего не видят, хотя смотрят почти в упор. А есть такие люди, которые видят, хотя видеть не могут.

Она тяжело вздохнула, привстала, не переставая улыбаться. Лара держала ее за руку и тянула на кухню, где с утра до вечера хлопотала сестра, жившая с семьей в другой комнате, где пахло сыростью, и все было завешано сушившимся бельем. Квартира была поделена фанерной перегородкой, за которой жили посторонние люди.

– Здравствуй, родная.

Она научилась различать тяжелые шаги мужа и его прерывистое усталое дыхание. Он приходил домой ровно через двадцать минут после заводского гудка, возвещавшего о том, что рабочий день окончен. Она радовалась его приходу – у нее было все, к чему она стремилась, о чем мечтала в юности. И это все она самым тщательным образом берегла.

Изредка она выходила на улицу. Она опиралась на руку мужа и старалась не оступиться. Ей было тяжело спускаться по лестнице, она задыхалась. Еще тяжелее было подниматься обратно. Но это было можно стерпеть, взять себя в руки, передохнуть и, попросив мужа и дочь не торопиться, осторожно отсчитывать ступеньки – ровно пятьдесят, а вместе с порогом и крыльцом пятьдесят две. Это было лучше, чем чувствовать на себе его взгляд, не быть способной спрятаться, убежать от него. В любой момент оглянуться по сторонам и с ужасом обнаружить его. И даже если не обнаружить, то все равно понимать, что он где-то рядом.

Вечером она, двигаясь наощупь, укладывала Лару спать на маленькой кроватке, спрятанной за трюмо. Она читала ей сказки, и даже когда ослепла, продолжала это делать по памяти. Только теперь за ней никто не наблюдал, не насмехался, не пытался подсказать, не путал строчки букв на страницах. С ним было покончено. Она отказалась видеть его. Ему не место в ее жизни.

II

Единственное, что помнила Ксения о бабе Ларе, это запах ее любимых духов «Красная Москва» и посиделки на кухне маленькой квартирки. Баба Лара часто заводила разговор о вещах, казавшихся Ксении совершенно неприемлемыми для обсуждения даже с глазу на глаз. Баба Лара рассказывала и пересказывала семейные предания и услышанные из чьих-то уст истории, переплетала их воедино, охала и ахала от того, что из этого получалось.

– Твоя прабабка была сильной женщиной, о, сильной, поверь мне на слово, Ксюша. Часть ее силы и мне передалась, но времена были не те, чтобы этой силой воспользоваться, совсем не те. Мать твоя отродясь сил в себе не находила, видать, ее поколению не передалось. А у тебя есть, поверь старухе, – баба Лара откинулась на стуле и принялась теребить и без того потрепанный край клеенки. – Да вижу я, все я вижу, что силушка эта в тебе есть, да ты сама пока этого не видишь, не понимаешь и не хочешь понимать.

– Ну, хорошо, баба Лара, как ты говоришь, есть у меня какая-то там сила. И что? Как мне ей пользоваться и на что она мне? – Ксении все эти разговоры о силах, заговорах не нравились, но она прощала их бабушке, списывая все на ее преклонный уже возраст. – Если бы эта сила помогла экзамены сдать или бесплатно на концерт, в кино пойти, я еще понимаю. А так, по жизни, типа есть и все?

Есть стопроцентные скептики, не принимающие на веру абсолютно ничего, старающиеся все так или иначе вызывающее сомнение взвесить своим разумом и сделать собственные выводы, никак не пересекающиеся с чужими. В Ксении этого скептицизма было, конечно, не сто процентов, но процентов сорок точно. Ксения водила ложкой по кромке чашки и разглядывала чаинки, плававшие на дне.

– Ты еще маленькая, не понимаешь. У твоей прабабки тоже не сразу это все появилось. Только она душила эту силушку в себе, да не рассчитала, вот здоровье потеряла. Ты сама решишь, что тебе со своими способностями делать. Не делай этого, не повторяй ее ошибок. А с остальным приложится, обязательно приложится.

Это было незадолго до отъезда Ксении из провинциального Череповца на учебу. В школе она училась не то чтобы хорошо. Но перспектив для себя в Череповце она не видела. Баба Лара, как и мама, поддержали Ксению в этом решении.

– Тут нечего искать, кроме заводов, где и без того вся наша семья положила жизни и здоровье, – сказала мама, – кто знает, быть может, тебе удастся из этого болота вырваться. Или же выучишься и вернешься уважаемым человеком, себе применение найдешь.

Проводы на учебу в столичные Москву и Петербург из всех действительно небольших или считающихся таковыми городов, городков, поселков, деревень, станиц, хуторов одинаково похожи друг на друга. Иногда кажется, что это десятилетиями практикующийся церемониал, тайна которого передается лишь из уст в уста. Неделю или две собираются вещи – нужные и ненужные, старые и новые, полезные и бесполезные. В последний день, когда оказывается, что гора вещей не просто не влезает ни в какие рюкзаки и сумки, но и банально является неподъемной, начинается дичайшая суета. Все разбирается, разгребается, сортируется. В итоге все нужное оставляется дома, а ненужным доверху забиваются сумки.

Баба Лара не позволила разыграть это действие на Ксении. Она сама помогла Ксении собрать все вещи, она же проводила ее на вокзал. «Возьми, пригодится», – сказала баба Лара, сунув в руку Ксении какой-то флакончик. Уже в поезде Ксения рассмотрела его. Это были духи «Красная Москва».

Баба Лара умерла спустя несколько месяцев после отъезда Ксении в Петербург и ее успешного поступления в институт.

– Знаешь, Ксюш, не приезжай, не стоит, – тихо-тихо, вздыхая, сказала по телефону мама. Ее голос показался Ксении как будто незнакомым, совсем холодным. – Лучше запомни бабушку такой, какой она была для тебя. Еще не хватало, чтобы она была для тебя сморщенной старушкой, лежащей в гробу. Да и сама бабушка бы не позволила тебе сорваться с учебы ради того, чтобы приехать на похороны. Лучше учись, к сессии готовься, чтобы бабушка могла гордиться тобой.

Ксения долго бродила по городу, покрытому тонким слоем первого снега, тающего под ногами. Она не чувствовала боли. Почему-то ей начало казаться, что сама баба Лара ждала этого момента. Удивившись чудовищности мысли, которая пришла ей в голову, Ксения постаралась отогнать ее от себя. Надев капюшон, она зашла в церковь и стояла, глядя на алтарь. В церкви было душно. Поставив свечку, Ксения быстро вышла и зашагала дальше, не снимая капюшон.

«Баба Лара, прости, что нет меня сейчас рядом с тобой, что я никуда не поехала и не увижу тебя в самый-самый последний раз. Но я точно знаю, что не я с тобой, а ты со мной теперь всегда. Ты же не оставишь меня, правда? Только жалко, что мы с тобой больше не поболтаем у тебя на кухне, ты передо мной больше не разложишь фотографий нашей многочисленной родни. Какой же я была дурочкой, что не запоминала, кто есть кто, когда ты мне это рассказывала! Прости меня, баба Лара. Хотя, спрошу у мамы, она, наверное, все знает. Пусть земля тебе будет пухом, баба Лара».

Недалеко от перекрестка двух проспектов был сквер. Ксения шла мимо него и с удивлением смотрела на деревья. Снег начинал покрывать еще зеленевшие листья каштанов. Воробей выпорхнул из-под ног Ксении, но тут же вернулся. Он даже не думал улетать: чирикал, подпрыгивал. Ксения поковырялась в карманах куртки и нашла завалявшиеся пару семечек, которые и бросила воробью. Воробей весело чирикнул и принялся клевать. Было слышно, как он ударяет клювом по еще теплому, не промерзшему асфальту, на котором таяли падавшие редкие снежинки.

– Эй, Некрасова, да подожди ты, куда так бежишь! – Ксению окликнула и нагнала соседка по комнате, Надя. С ней они учились в разных группах и на разных потоках, но в общежитии почему-то им выпало делить друг с другом одну комнату. – Куда идешь? Идем с нами! Только не говори, что ты не хочешь погулять и развеяться!

С Надей был парень в глухой ярко-оранжевой зимней куртке. Он обнимал Надю за плечо, но почему-то улыбался не ей, а Ксении, и даже норовил подмигнуть.

– Я просто гуляю и все, никуда не собираюсь, – спокойно, даже отчасти печально ответила Ксения, отдернув перчатку и взглянув на часы. – Просто гуляю, скоро надо в общежитие возвращаться, к зачету готовиться. А вы куда?

– Мы? – Ксения переглянулась со своим парнем. – Мы туда, куда надо. Сначала в клуб, там бесплатно до девяти вечера, а потом не знаю куда. Приду поздно, главное, чтобы общагу не закрыли.

В полночь общежитие закрывалось дежурной вахтершей и ни под каким предлогом не открывалось до пяти часов утра. Все обитатели общежития, конечно, об этом знали, но почти каждую ночь Ксения сквозь сон слышала, как кто-то со страшной руганью стучится внизу в двери – комната располагалась на четвертом этаже как-раз-таки над самым входом. Для Ксении такая строгость с режимом не означала ничего – формальность, не более, – но ее соседку по комнате такой расклад просто бесил.

– Ну, удачи вам, – бросила Ксения.

– Идем с нами, с парнями тебя познакомлю, с моими друзьями, может, понравится тебе Костян или Ксива, – предложил Надин спутник. От него сильно несло пивом, настолько сильно, что Ксения повернула голову чуть в сторону, хотя это мало помогло. – Точняк, тебе Ксива понравится, он просто ботаник, самый умный. Ты заценишь его.

– Идем! – настаивала Надя.

– Я же сказала, что никуда не пойду, – раздраженно ответила Ксения и, уже разворачиваясь в другую сторону, добавила. – Не буду вам мешать, я совсем не в настроении, Надь. У меня дома неприятности, мне хочется побыть одной. И еще этот зачет завтра!

Надя развела руками и зашагала с парнем дальше по тротуару. Ксения видела, как парень продолжал обнимать ее за плечо, а потом неожиданно его рука скользнула вниз. Надя захихикала: рука парня мяла ее ягодицы.

– Ботаничка какая-то ненормальная эта твоя подруга, сразу видно, не питерская, с периферии откуда-то, – Ксения услышала голос парня Надя. – Но с Ксивой я ее как-нибудь познакомлю. Он таких цыпочек любит. Выжрет водяры и по пьяной дури сделает из нее нормальную чику!

Ксения покачала головой. Соседка по комнате с самой первой недели, как они жили в общежитии, норовила ее с кем-нибудь познакомить. Вроде бы и в городе она была столько же, сколько и Ксения, всего ничего, пара недель во время поступления в институт и последняя неделя в августе, когда заселялись в общежитие и оформляли бесконечные справки и документы. Но у Нади уже с сентября в знакомых была чуть ли не половина общежития и городские, жившие неподалеку. У Ксении же с самого первого дня голова была забита учебой. Увлечение Нади знакомствами, тусовками и парнями она просто не понимала, хотя и делала вид, что и сама бы непрочь, да просто некогда. Все это была лишь маска и то работавшая не всегда.

Поздно вечером, когда Ксения уже спала, вернулась Надя. Она шумно открыла своим ключом дверь, покачиваясь на ходу, с трудом ее закрыла. Сквозь сон Ксения почувствовала исходивший с противоположной стороны комнаты тошнотворный запах дешевого коктейля из алюминиевой банки. Ксении снилась баба Лара, раскачивающаяся на скрипучем стуле на кухне и о чем-то рассказывающая, размахивая руками. Запах коктейля во сне сменился на «Красную Москву». Она ходила по квартире бабы Лары, остановилась у серванта, отодвинула стекло и держала в руках флакончик духов. «Ксюша, тебе же никогда не нравились мои духи, помнишь? – ласково говорила баба Лара. – Всегда маленькая придешь ко мне и плюешься, говоришь «Кака, баба». Смешно даже припомнить тебя крохотной, еще несмышленой. Сейчас ты уже большая, совсем взрослая, студентка. Учись хорошо… хорошо… хорошо…».

Зачет выдался непростой. Ксении была очень нужна стипендия. Что делать в чужом городе без работы, да еще и без стипендии? Писать домой, чтобы прислали денег? Нет, на это она пойти не могла. Свобода значила для нее очень многое. Конечно, свободой это можно было назвать довольно условно. Но требовать денег с родителей и родственников, когда они и так сделали все, что возможно для того, чтобы она поступила в институт, Ксения не могла.

Математика ей никогда не давалась. Нужно иметь либо особый склад ума, либо фантастическую усидчивость, чтобы до конца разобраться в интегралах, матрицах и прочих вещах, которые трудно учатся, еще труднее сдаются на зачетах и экзаменах, но мало кому в жизни по-настоящему требуются. Ксения была скорее из тех, кто упорством и терпением все же осваивает то, что другим не под силу. Больше трех часов она билась над парой уравнений, два раза садилась отвечать,