Ли

Утром в путь она пустилась рано,

По лазури весело играя,

Но остался влажный след в морщине…

Было уже около трех часов ночи, когда Лиза, утомленная очередной неудачей, наконец оторвалась от телескопа. Сегодня она исследовала участок неба, приходившийся напротив ее кабинетных окон. Осенний небосвод влек удивительными явлениями, и, пока Персей «не ушел из кабинета», можно было, не выходя на холод, найти его главное чудо – два шарика из звезд, почти соединенных между собой, как детские кулачки… Казалось бы, что Лизе до этих едва различимых, абсолютно невыразительных, одноцветных кулачков с пожелтелой книжной страницы? А штука в том, что она знала, каков на самом деле размер этих кулачков. И насколько они далеко. Бездна! Бездна километров! Нет, какие километры? – Световые годы! Тысячи лет летели эти фотоны, пока затерявшийся в осенних ветрах еще темной московской ночи, никому теперь неизвестный ученый не уловил их своим допотопным объективом. Возможность увидеть эту громадину вживую наполняла Лизу благоговейным нетерпением. Она знала, что если увидит ее, то испытает астрономический экстаз небывалой мощности.

Когда она впервые увидела Сатурн… вернее даже не увидела, а поняла, что это он, – она, всегда тихая, закричала от переполнявшего душу восторга. Одна из самых первых звезд на бледно-сером небе имела какие-то ушки, которые Лиза сначала приняла за помехи дрожащего телескопа… Она примеривалась и так и эдак, крутила тубус, который надо было постоянно подводить, противодействуя быстрому вращению Земли. Потом опять ждала затухания вибрации… Ушки не уходили и удивляли назойливой неизменностью. И тогда Лиза поняла! Это не помехи. Это там что-то на самой звезде. Сердце дало перебой. Сомнений нет: это были Сатурновы кольца! Включилось воображение. Она вспомнила, что эти два микроскопических проволочных кренделька – на самом деле грандиозные поля камней, бескрайние, фантастически огромные… так что бренный шарик Земли полностью утонул и затерялся бы там, если б не их толщина. Эта, наоборот поражала своей незначительностью: меньше ста километров. До Москвы и обратно! (Она жила под Истрой.) Боги! Кольцо было острее бритвы. Душу Лизы охватывал священный трепет… Ведь что стоит за этой метафорой – душа? – В первую очередь как раз воображение, фантазия, без которых не работает ни эстетическое переживание, ни сострадание, и никакой талант невозможен.

Упорство, с которым Лиза еженощно пыталась что-то отыскать, можно было объяснить фанатизмом неофита. Телескоп был куплен две недели назад; она уже изучила все доступные глазу лунные моря и горы. Особенно впечатлил ее загадочный кратер Тихо с расходящимися во все стороны светлыми пылевыми лучами в треть луны. Что это было? Какой невиданной силы взрыв? Вулкан? Астероид? Что могло разбросать пыль на расстояние как от Москвы до Вены?

Потом она увлеклась слежкой за спутниками Юпитера. Ежедневно меняющееся взаиморасположение четырех точечек на прямой возле точечки побольше очень сильно ее волновало. Бред? – Ни в коем случае! Ведь она знала цену этим точечкам. Знала, что каждая из них теоретически может быть населена: чудак-ученый скрупулезно изучил их атмосферу. Как часто воображала себе Лиза картину заходящего на Ио Юпитера. Ошеломительно величественное зрелище!

Но на этих азах дело застопорилось: никак не удавалось осуществить давнюю мечту – рассмотреть в телескоп Туманность Андромеды с ее галактическими спутниками (несмотря на то, что летом в Крыму она прекрасно была видна невооруженным глазом). Вот и сегодняшнее ночное бдение, ориентированное на Персея, закончилось неудачей. В Подмосковье плохое небо. Надо будет обязательно взять телескоп в Крым.

В сомнамбулическом состоянии (она все движения совершала медленно, как бы в рассеянности), погруженная в себя, она тихо прошла по лестнице на первый этаж, расплавила в микроволновке кусочек сыра (она никогда не делала тостов – просто плавленый сыр) и, наматывая его на японскую палочку (опять все вилки в грязном), с блюдцем побрела в спальню. В спальне обнаружила вчерашнее блюдце. На автомате пошла с ним опять на первый этаж, но вместо того, чтобы сразу вернуться, вышла на улицу посмотреть небо. Вот он квадрат Пегаса, вот отходящие от него три звезды, вот от третьей – еще три, ведущие к Андромеде. Ну что здесь можно разглядеть? Абсолютно засвеченное небо: окна соседних коттеджей, фонари, близость города… А до Крыма еще целых восемь месяцев. Интересно, ответил Кристя на сегодняшнее письмо? Продолжая по инерции смотреть на звезды, но уже не видя их, она улыбнулась. Пошла на второй этаж. Надо бы спать. Но рядом со спальней дверь кабинета – там компьютер. Ладно, по-быстренькому – только проверить почту.

«Привет, Ли. Я понял, почему тебе так нравится Томас Манн. Он влюблен в каждого своего персонажа. Даже в плохих.

ПС. Как Пигмалион».

Письмо в духе Кристи. Сразу четыре загадки: во-первых, почему влюблен, во-вторых, почему именно это должно нравиться Лизе, в-третьих, почему влюблен в плохих, в-четвертых, при чем здесь Пигмалион? Но ей было все понятно. Уже в Крыму они научились общаться молча, пользуясь только ключевыми словами. Потом Кристя сказал, что этот язык является для него своеобразным тестом на внутреннее родство. Похоже, Ли была в его жизни первая, кто им владел. Вот пример одного из важных разговоров:

К р и с т я. Ужасно. (Было произнесено вместо приветствия о Лизиных солнечных очках).

Л и з а. ? (Сняв очки).

К р и с т я. Вон. (Показывает глазами на пляжную публику в очках, подразумевая пропасть, отделяющую Лизу от них).

Л и з а. Ну и что? (Выражается несогласие с его классовым высокомерием и уверенность в том, что эти люди ничем не хуже и быть такими же, как они, вовсе не зазорно).

К р и с т я. Ты белая. (Специфику Лизиной кожи, неспособной к загару, он делает аргументом в пользу ее принципиального отличия от загорелых пляжных тел).

Л и з а. … ворона. (Опять ставит под сомнение превосходство своих жизненных установок, низводя патетическую Кристину символику до образа чудачки).

К р и с т я. У тебя лунная сущность. (Во-первых, нарочито пропускает мимо ушей контраргумент, подчеркивая его несостоятельность, во-вторых, намекает на наличие скрытого от глаз внутреннего мира, в котором постоянно пребывает большая часть ее души).

Л и з а. … (Вздох, говорящий, что в связи с этим она чувствует в себе некоторую односторонность, подозревает, что «лунная сущность» подавляет «солнечные сферы», мешает конструктивно взаимодействовать с реальностью. На некоторое время застывает в характерной позе: взгляд в область Кристиного плеча, слегка склоненная голова. Медленно надевает очки).

К р и с т я. Зачем? (Понимает жест как попытку насилия над своей сущностью и протестует).

Л и з а. … (С улыбкой кивает на книгу в руках. Это надо понимать как то, что весь предыдущий дискурс выносится за скобки, на передний план выводится чисто практическое соображение, что без солнечных очков невозможно читать: под крымским солнцем слишком ослепляют страницы).

К р и с т я. … (Вздох. Имеется в виду сожаление по поводу того, что Лиза пришла на берег читать, а не общаться с ним).

Л и з а. Да ладно. (Убирает и книгу, и очки в сумку; здесь расставляются приоритеты: Лиза хочет сказать, что живые (Кристя) важнее мертвых (Томас Манн), потому что мертвые с нами всегда, а живые – лишь краткий миг).

К р и с т я. Да нет. (Говорит, смирившись, что вовсе необязательно с ним общаться вербально, что она может и почитать; он с удовольствием посидит рядом – благо есть, чем заняться. Он бросает заинтересованный взгляд на чаек, летающих над поверхностью моря).

Л и з а. Я тоже. (Во-первых, декларируется понимание того, что он затеял, и желание поучаствовать; во-вторых, фраза, на самом деле, настолько информативна, что предварительно необходимо объяснить, чем собирался заняться Кристя и чему он ее научил. Об этом, в общем-то вся книга).

***

Лиза была молчаливой. В сочетании с этим фактом природная худоба и бесцветность (пепельные волосы, убранные в косичку) создали ей репутацию скучной тихони – и за пять лет консерватории (не говоря уж о школе) она не приобрела друзей. Некоторые простодушные гуманисты из жалости периодически пытались затащить ее куда-нибудь: на день рождения, концерт или в кино. Она даже иногда ходила. Но в основном отвечала: «Спасибо, подумаю, вряд ли» (в случае кино или концерта); а в случае дня рождения: «Спасибо, веселитесь, я – пас» (отцовский преферансный жаргон – удобная формула). Гуманисты удивлялись, но не настаивали: слишком понятно было, что их общество ей действительно неинтересно. Она не была застенчивой или запуганной, она вполне могла поддержать разговор, задевающий сферу ее интересов. Просто такое редко случалось, а «чистое общение» или «общение ради общения» не было для нее необходимостью.

Уже три года, как она закончила консерваторию по классу фортепиано. Будучи любимой ученицей своего педагога, возлагавшего на нее серьезные надежды, она, тем не менее, практически забросила инструмент. То есть забросила, так сказать, в социальном смысле: она манкировала важными конкурсами, отказывалась от участия в концертах (несмотря на активную агитацию педагога).

Она не могла играть для кого-то.

По временам она играла – иногда сутки напролет – только для себя. То, что учитель смог пробить эту стену и оценить ее уникальные способности, говорит об его уникальном профессионализме. По части музыки Лиза была исключительным интровертом. Больше даже, чем во всем остальном. Как-то, еще до отъезда, отец, придя обедать, застал ее за роялем, упорно разучивавшую первый концерт Баха. Она тренировала партию правой руки, левую совсем не по-пианистически засунув под себя на сиденье. Губы усердно сомкнуты, глаза ожесточенно стреляют от клавиш в ноты. Видимо, она, как встала, сразу пошла к роялю, потому что была растрепана, хвост сбился набок, она была в растянутой отцовской футболке и в его же тапках на босу ногу. Вздрогнув от ощущения чьего-то присутствия, она встала, улыбнулась саркастическому виду отца и, забрав с рояля блюдце, шаркая, отправилась в кухню.

С некоторых пор она в свое удовольствие жила в семейном коттедже в полном одиночестве (родители почти безвылазно делали науку в Америке, откуда Лизе в больших количествах присылались коробки с чем-то ненужным – в основном футболками с таблицей Менделеева и логотипами их химической лаборатории). Сначала она пыталась зарабатывать уроками игры для начинающих, но потом и эта ниточка, связывающая ее музыку с реальностью, была порвана: намного приятнее оказалось просто быть няней. Соседский мальчишка не пожелал играть на пианино (безумные родители, вдохновленные примером Моцарта, решили начать музыкальную карьеру сына в 4 года). Но отпускать тихую учительницу с серебристо-серыми глазами он тоже не пожелал. В результате мальчик просто торчал у нее в гостях с утра до вечера. Поначалу это раздражало ее, но он тоже был молчалив – и она привыкла к его присутствию, тем более что тот не особо требовал внимания. Обрадованные, щепетильные, но очень занятые родители настояли на узаконивании этих отношений. В результате Лиза без всякой езды получила возможность зарабатывать деньги на жизнь, а ребенок стал приходить к ней в определенное время на определенное количество часов. Иногда, натянув наугад какую-нибудь толстовку с надписью Н2O или Ca3(PO4)2 , она через пустырь отправлялась к нему. У них был запущенный, буйно заросший плющом зимний сад с подвесными креслицами, где она читала ему вслух. Иногда они гуляли. Лиза рассказывала ему историю про Иосифа и его братьев, для пущей наглядности демонстрируя, как Иосиф брал Вениамина за запястье и помахивал его рукой в воздухе. Во время прогулок Лиза тоже держала «своего Вениамина» за руку и время от времени так же помахивала его запотевшей ладошкой в воздухе. В отличие от прототипа мальчик не хохотал, а с грустью заглядывал ей в глаза, своей не по-детски развитой интуицией чувствуя, что в эти мгновения становится для нее персонажем. Увлекаясь цитированием, она также плела им венки.

Но, пожалуй, самым значимым нюансом их отношений стало то, что Лиза научилась при нем играть. Даже не просто при нем: она научилась ему играть. Мальчишка был благодарным слушателем. Безо всякого лукавства, не делая вид, что понимает столь сложную музыку, в продолжение концерта он праздно валялся на диване, обнимая подушку и рассматривая дефекты побелки на потолке. Временами он переворачивался на живот, свешивал голову вниз и рисовал пальчиком узоры на запыленном полу. Иногда же просто тихо дремал, закинув одну ногу на спинку дивана, а другую согнув в коленке и обхватив руками. Если такое затягивалось до позднего вечера, Лиза звонила родителям. Тогда приходил отец и, шепотом благодаря Лизу, аккуратно, стараясь не разбудить, на руках уносил ребенка домой. После его коротких приходов на столике в прихожей неизменно оставалась какая-нибудь конфета или печенье: видимо, этот вполне удачливый бизнесмен считал Лизу чем-то вроде своего сына – абсолютно беспомощным, заброшенным, оторванным от мира ребенком, с вечно расфокусированным взглядом.

Со стороны мало кто видел, что она счастлива.

***

А дело шло к августу. Билеты в Крым она купила уже месяц назад и договорилась встретиться с Кристей на их скамейке 6-ого вечером. Не то, чтобы она скучала по нему (она никогда не скучала), но было что-то глубоко органичное, комфортно-уютное в их душевном взаимопроникновении, лишенном всякого тактильного контакта. Она не пыталась каким-либо образом вербализовать их отношения: любовь? дружба? родство душ? У нее не было в этом потребности. Поскольку вокруг отсутствовали люди, задающие вопросы, то и она ими не задавалась. Для нее это чувство, и этот человек, и его место в ее жизни бессознательно ощущались просто как «феномен Кристи». Он был в той же мере частью ее самой, как рояль, телескоп или Томас Манн.

Для него же она стала судьбоносным событием, перевернувшим всю предшествующую картину мира (со свойственным ему максимализмом, он обозначил тот период своей жизни как «эпоха до-Ли»). Пользуясь культурологической терминологией, он утверждал, что мироощущение романтика сменилось в нем мироощущением символиста – от богоборчества к теургии. Лиза, таким образом, воплотила в себе идею Софии и Вечной Женственности. Кристя увлекся широким поиском таинственных знаков, связанных с ее именем (он называл это «ономастическая теология»). Обратившись к Карамзину, Грибоедову, Пушкину, Достоевскому, нашел, что в русском коллективном бессознательном Лиза (или Lise) – это любовь (разноликая – от барышни-крестьянки до Лизаветы Смердящей, но всегда любовь). Здесь Кристя (учитывая химическую ауру Лизы) внутренним оком увидел сакральную аллюзию на Любовь Дмитриевну Менделееву (Софию Блока), связал это с Периодической системой элементов – вторым детищем Менделеева – и, выразив одно через другое, сделал вывод, что божественный message заключается в идее «агапоцентрической системы мироздания». (Заметим при этом, что сама таблица Менделеева, с ее буквами и цифрами, стала для Кристи могущественным источником символики, особенно плотно сконцентрированной вокруг ее третьего(!) элемента – серебристо-серого металла с емким обозначением Li.)

Подтверждением собственной прозорливости он счел двойничество Сони (Софии) и Лизаветы (любви) в романе «Преступление и наказание», вследствие чего также родилось новое понимание кирилловской теории самоубийства как преображения: Раскольников, убив Лизавету, «убивает себя» (то есть свое светлое, способное на любовь начало); впоследствии это светлое начало (уже в облике Сони – Софии – с Лизаветиным лицом, крестом и Евангелием), воскреснув и материализовавшись, приводит его к покаянию и преображению. Не претендуя на литературоведческое мастерство, во всех этих ходах Кристя усматривал божественный, а не авторский промысел. Религиозная реабилитация самоубийства в «эпоху-Ли» стала для него важным пунктом пересмотра мрачных романтических установок, так как раньше он видел в нем лишь богоборческий акт «возвращения билета».

Яркой вспышкой, подтверждающей истинность его далеко зашедших ономастических штудий, сверкнуло