Наследник Рэдклиффа

Коротко об авторе

Шарлотта Мери Янг (Charlotte Mary Yonge) — английская писательница, дочь сельского джентльмена, получившая домашнее образование в соответствии с педагогическими принципами Марии Эджуорт и за свою долгую жизнь крайне редко покидавшая деревню. Огромное влияние на нее, наряду с В. Скоттом, оказал Дж. Кибл, викарий соседнего прихода и автор религиозных стихов. Шарлотта Янг дебютировала в 1838 повестью на французском языке Замок Мелвилл, причем весь доход от продажи книги по ее настоянию был передан на нужды воскресной школы, в которой она преподавала. В общей сложности Шарлотта Янг написала ок. 160 книг для детей и юношества, в т.ч. романы Наследник Рэдклиффа (The heir of Redclyffe, 1854), сделавший ее имя знаменитым, Маленький герцог (1854), Лэнсы из Линвуда (1855), Надежды и страхи (1860), Принц и паж (1865), Лев в клетке (1870) и др. 

Шарлотта Мери Янг (1823-1901)

В течение всей жизни Шарлотта Янг, типичная старая дева Викторианской эпохи, строго следовала правилам, внушенным ей в детстве: так, она никогда не посещала хижины сельских рабочих, что служило серьезным препятствием для ее филантропической деятельности и означало потерю контакта с любимыми учениками после того, как они заканчивали школу. Кроме того, она категорически запрещала именовать себя на титульных листах своих книг, где вместо ее фамилии стояло: Автор 'Наследника Рэдклиффа'.

Мисс Шарлотта Янг

Наследник Рэдклифффа

The heir of Redclyffe

1854

Книга первая

Глава I.

Гостиная в Голуэл-хаузе считалась одной им любимых комнат обитателей этого дома. Громадные окна ее, выходившие прямо в сад, придавали ей летом необыкновенно веселый характер; а зимой, как, например, в тот день, когда начинается наша повесть, яркий огонь в камине и группы душистых тепличных растений, живописно расставленные по углам, делали эту любимую комнату, кажется, еще приветливее, особенно при сравнении с грустной, ноябрьской погодой, с холодными туманами и обнаженными деревьями. В это утро в комнате находилось два лица: молодая девушка, рисовавшая за столом, и молодой человек, лежавший на низеньком диване подле камина; вокруг него были разбросаны книги и газеты, а у изголовья стояла пара костылей. Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой, стройный красавец, которого оба — больной юноша и его сестра Лора, встретили радостным восклицанием:

— А а! Филипп! Это вы? здравствуйте!

— Доброго утра, Лора! Чарльз! здорово! Очень рад, что ты опять вниз спустился. Каково ты себя чувствуешь сегодня? — спросил вошедший.

— Спасибо! ничего особенного! — грустно отвечал больной.

— А вы пешком к нам пришли? — спросила Лора.

— Да. Где дядя? Я заходил на почту и принес письмо на его имя. На конверте есть штемпель Мурорта, — сказал Филипп, вынимая из кармана конверт.

— Что это такое — Мурорт? спросил больной Чарльз.

— Почтовая станция близ Рэдклифффа, поместье сэр Гэя Морвиль.

— Старика сэр Гэя? А у него разве есть дела с нашим отцом?

— А разве ты не знал, что дядя сделан опекуном мальчика — внука старика, — отвечал Филипп:

— Э? Неужели? Я ничего не слыхал.

— Да, — продолжал Филипп.— Когда сэр Гэй настоятельно требовал, чтобы мой покойный отец принял на себя звание опекуна, то тот не иначе согласился на это, как с условием, чтобы твой папа был вторым опекун ребенка. Покойник отец мой умер, и теперь дядя опекун мальчика. Я почти уверен, что в Рэдклифффе что-нибудь да не ладно. Адрес на конверте сделан чьей-то другой рукою, а не сэр Гэя.

— Придется тебе подождать, если ты не очень любопытен и не пойдешь разыскивать отца, — сказал Чарльз: — Он отправился куда-то по хозяйству, потому что ему приходится самому заменять Дженкинса.

— Право, Филипп, — вмешалась Лора:— мы не знаем, как и благодарить вас за то, что вы открыли отцу глаза на счет плутни Дженкинса. Уж не говоря о выгоде не быть обманутым, какое вы удовольствие доставили этим папа; ведь он теперь сам смотрит за хозяйством всей фермы.

Филипп улыбнулся и подошел к столу, на котором она рисовала.

— Вы узнали, какой это вид? спросила Лора, взглянув ему прямо в лицо.

— Конечно. Это Стэйльгурст. Откуда вы его сняли?

— Это копия с рисунка карандашом вашей сестры, который я нашла у мама, в картоне.

— Очень похоже, только шпиль на кровле дома слишком мал, да еще это дерево не верно — нельзя ли переменить его листву? Ведь это ясень.

— В самом деле? а я приняла его за вяз.

— А вот тут, на переднем плане картины, нужно сделать деревья потемнее, чтобы выдать резче перспективу. Вид на вершину горы Соут-Мур передан очень верно, особенно если на него смотреть издали.

Лора начала быстро делать поправки на рисунке, а Филипп молча следил за ее карандашом. Лицо его приняло оттенок какой-то грусти. Вдруг за дверью раздался голос: Лора! Лора! Ты здесь? Отвори дверь посмотри.

Филипп бросился отпирать дверь. На пороге комнаты явился горшок высокой камелии с темными, зелеными листьями, из-за которых выглядывало смеющееся лицо молодой девушки в белокурых локонах.

— Благодарю! — весело закричала она, неся горшок обеими руками.— Ах, Филипп, это вы! не трогайте, не трогайте, я должна показать свою камелию Чарли.

— Ты сама не хуже дорогого цветка, — заметил больной.

— Да ты посмотри, сколько тут бутонов! — продолжала белокурая Эмми, с торжеством ставя горшок перед диваном.— Что за совершенство! какая белизна, какие отчетливые лепестки! Я победила и Машу и садовников, ранее двух недель ни одна камелия у них не распустится, а моя может идти на цветочную выставку. Старик Сам насилу мне ее доверил, даром, что это моя питомица, он все боялся, что я ее не донесу.

— Однако, Эмми, — заметил Филипп, когда все достаточно налюбовались цветком: — вы все-таки позволите мне поставить горшок на окно. Вам он, право, не по силам.

— Берегитесь! крикнула Эмми?

Но увы! уже было поздно: не успел Филипп взять горшка из ее рук, как единственный распустившийся цветок задел за столик Чарльза и, сломанный, упал на пол.

— Ах, Эмми! Что я наделал! Вот жалость-то! Как это случилось? — воскликнул Филипп.

— Делать нечего! — отвечала Эмми: — я поставлю цветок в воду.

— Какое несчастие! мне так досадно — ведь теперь уж нельзя послать эту камелию на выставку?

— Разбирайтесь, как знаете, с Самом. Его это огорчит гораздо более, чем меня. Впрочем, на выставке моя бедная камелия могла бы пожалуй и вызябнуть; тогда она погибла бы на веки!

Голос Эмми звучал весело, но зеркало, чрез которое Чарльз наблюдал за сестрою, выдало ее тайну.

— Кажется, у тебя слезки на глазах Эмми? спросил он ее, улыбаясь.

— Неправда! со смехом возразила та, и не успела она выговорить этого слова, как в комнату вошел средних лет джентльмен. Это был человек небольшого роста, худощавый, с несколько усталой, но добродушной физиономией, с седыми бакенбардами, быстрым взглядом и с очень порывистыми манерами. Это был хозяин дома, мистер Эдмонстон. Он ласково поздоровался с Филиппом, и тот подал ему письмо.

— Ба-а! Письмо! Посмотрим, что пишут? Ведь это почерк не сэр Гэя. Э! Так вот в чем дело. Умер! Вот неожиданно-то!

Все это он проговорил, пробегая письмо.

— Умер? кто такой? Сэр Гэй Морвиль? — закричали все в один голос.

— Да, бедный старик умер скоропостижно, — сказал мистер Эдмонстон и, подойдя к двери, громко крикнул: — Мама! Мама! зайди-ка сюда на минуту!

На его зов через несколько минут явилась стройная, красивая дама, сзади которой, робко, нерешительно прокралась девочка лет 11-ти, с вздернутым носиком и с лицом, выражавшим живейшее любопытство. Она опрометью кинулась к сестре Эмми, которая хотя и покачала головой и погрозила ей пальцем, но улыбнувшись все-таки взяла девочку за руку, внимательно вслушиваясь между тем в слова отца.

— Слышишь, мама! — говорил тот вошедшей жене. — Какой ужасный случай! Сэр Гэй Морвиль, скончался сегодня утром скоропостижно!

— Неужели? Бедняга! вот настрадался то на своем веку. Кто тебе пишет?

— Внук его, бедный мальчуган. Я едва мог разобрать письмо.

И, отодвинув бумагу на четверть аршина от глаз, мистер Эдмонстон прочел вслух несколько строк нечеткого, наскоро написанного уведомления. По всему было заметно, что горе и волнение заставили сильно дрожать и без того неверную руку мальчика, писавшего следующее:

"Дорогой мистер Эдмонстон!

"Мой милый дедушка скончался сегодня в 6-ть часов утра. Вчера вечером с ним случился удар. Он лишился языка и памяти, хотя все время узнавал меня. Говорят, что он не должен был чувствовать больших страданий. Мэркгам устроит все, что следует. Мы бы желали, чтобы похороны были во вторник; вы верно пожалуете к нам. Я хотел написать к кузену Филиппу Морвилю, но адреса его не знаю; полагаюсь на вас, вы верно передадите ему все, что нужно. Извините за нескладное письмо. Я сам не понимаю, что пишу.

Преданный вам искренно

Гэй Морвиль."

— Бедный малый! заметил Филипп, — по письму видно, что он сильно расстроен.

— Грустно ему бедному оставаться одному в целом доме, — сказала мистрисс Эдмонстон.

— Да, да, очень должно быть грустно, — повторил ее муж. — Мне немедленно нужно к нему ехать. Неправда ли? Филипп, ты что на это скажешь?

— Конечно, поезжайте, и я поеду вместе с вами. Это наш долг, я никак бы не желал оскорблять памяти покойного сэр Гэя.

— Что и толковать! это наш долг, наша прямая обязанность. К нашему семейству покойник был постоянно ласков и внимателен, а ты прямой его наследник после внука.

Маленькая Шарлотта почему то начала прыгать от радости и, подняв брови, вопросительно посмотрела на Эмми.

— О наследстве тут и речи нет, — возразил Филипп: — но так как внук его и я, мы оба единственные представители двух ветвей дома Морвиль, то я с своей стороны должен все сделать, чтобы доказать, что старая семейная наша вражда прекратилась.

— Скажи лучше, что ты желаешь, чтобы она канула в Лету забвения; эта фраза гораздо торжественнее, — вмешался иронически Чарльз.

Эмми захохотала так громко, что принуждена была спрятать голову за плечо Шарлотты. Девочка увлеклась примером сестры и, засмеявшись, выдала тайну своего присутствия в комнате.

Отец улыбнулся, увидав ее, но с укором покачал головой.

— Ты как сюда попала, любопытная кошка? спросил он.

— Шарлотта! кто тебя звал сюда? — строго заметила мать. Девочка вся съежилась и исчезла мигом из гостиной. Мать с улыбкой посмотрела ей вслед и прибавила вполголоса: бедный ребенок, прогнали!

— А сколько Гэю лет? — продолжал мистер Эдмонстон, возвращаясь к прерванному разговору.

— Он ровесник Лоре, ему 17 с половиной лет, — отвечала жена. — Помнишь, как, бывало, покойник брат говаривал, что на Лору весело смотреть, — такая она была здоровенькая в сравнении с худым, тощим наследником Рэдклифффа.

— Однако, из этого тощего ребенка вышел очень красивый, проворный малый, — заметил Филипп.

— Его надо бы перевезти к нам в дом. Как ты думаешь, Филипп? спросил дядя.

— Отлично! лучшего плана для него придумать нельзя. Можно смело сказать, что дед его умер во время. Бедный старик до того боялся, чтобы мальчик не испортился, что он его, до этих пор, держал...

— Как в тисках, хочешь ты сказать?

— Ну да, очень строго, а это крайне вредно для детей с такой горячей натурой, как у Гэя. Теперь, пожалуй, его опасно будет и отсылать в Оксфордский университет. Свобода обращения со студентами и общество товарищей, после строгой домашней дисциплины и деревенского уединения, могут очень вредно подействовать на Гэя.

— Ни, ни, ни! Ты об этом и не толкуй! — прервал Филиппа мистер Эдмонстон, замахав руками. — Мы должны сделать для него все, что только возможно.— Ведь он у меня будет сидеть на шее до 25 летнего возраста — его дед связал нас опекой до этого срока. Если мы сумеем спасти его от ошибок — тем лучше; если нет — делать нечего!

— Да ведь он поручен вашему личному надзору, папа, заметил Чарльз.

— Знаю, знаю; по несчастию это правда. Вот если бы отец Филиппа был жив, я был бы спокоен. А теперь у меня порядочная обуза на руках, (лицо его приняло не столько озабоченный, сколько гордый вид.) Вы подумайте только, имение Рэдклиффф само по себе уж не шуточное дело, а тут еще наследник! Делать нечего, придется мне завтра же, по приезде, вступить в переговоры с арендаторами. Филипп, пойдем-ка со мной, походим! — заключил М-р Эдмонстон.

— Извините, дядя, мне пора домой, — возразил тот. — Притом, я должен еще выхлопотать себе отпуск. Нам нужно с вами заранее условиться, когда выехать.— Они уговорились, и мистер Эдмонстон убежал один.

— А что, правда, что в Рэдклифффском доме водятся привидения? спросил Чарльз, по уходе отца.

— Говорят, что так, — отвечал Филипп:— хотя я до сих пор не знаю, чей именно дух там является. Есть в доме комната, выходящая окнами к воротам; ее зовут: "комната сэр Гуго", но еще не решено, Гуго ли это Морвиль, убийцы Фомы Беккета, или его тезки, первого баронета Гуго, жившего в царствование Вильгельма Оранского, в то время, когда началась распря между обеими ветвями дома Морвилей. Впрочем тетушке, вероятно, лучше, чем мне, известна фамильная наша история. Пусть она расскажет все это дело.

— Я знаю одно, — сказала мистрисс Эдмонстон:— что семейная распря началась из-за раздела по имению. Я вам определить наверно не могу, кто был прав, кто виноват. Но род Морвилей вообще отличался всегда гордым, необузданным характером, и вражда, начавшаяся между баронетом сэр Гуго и его братом, продолжалась из рода в род, самым постыдным образом. На моей памяти еще то время, когда Морвилей из Рэдклифффа звали в нашей семье не иначе, как людоедами.

— Видно, по шерсти была и кличка, — заметил Филипп. — говорят, что жизнь покойника сэр Гэя отличалась разными приключениями. Предания о его дуэлях и безумных выходках до сих пор еще живут в народе той местности, где он умер.

— Бедный старик! ему не легко жилось на белом свете! — сказала мистрисс Эдмонстон.

— А что такое рассказывают об ужасном происшествии с его сыном? — спросил Филипп. — Убил его старик, что ли?

— О! нет! тут дело было совсем иначе.

— А как же? — спросила Лора.

— У сэр Гэя Морвиля был всего один сын; жена его умерла тотчас же после родов. Ребенок воспитывался без матери очень дурно; он был также вспыльчив и дерзок, как отец; но сердце имел доброе и натуру честную. Девятнадцати лет от роду, молодой Морвиль увез 36-ти летнюю девушку, сестру знаменитого в то время скрипача. Они тайно обвенчались. Отец страшно оскорбился браком сына, и тут то началась безумная вражда с обеих сторон. Наконец сын принужден был искать примирения. Он привез свою молодую жену в Мурорт, а сам, верхом, отправился в Рэдклиффф, для свидания с отцом. К несчастью, в этот день сэр Гэй давал охотничий обед и напился сильно пьян. Он не только не принял сына, но начал ругаться и приказал ему сказать, чтобы он убирался к своему братцу — скрипачу. Сын, стоя в передней, все это слышал, он вскочил на лошадь и помчался обратно в Мурорт. Ночь была темная, дорогой он стукнулся лбом о дерево в лесу и убился до смерти.

— А его бедная жена? — вздрогнув спросила Эмми.

— Она умерла на следующий день, родив мальчика.

— Это ужасно! — воскликнул Филипп. — Неужели это происшествие не изменило характера сэр Гэя?

— Рассказывают, что смертельный ужас напал на всех гостей, обедавших у сэр Гэя, когда среди стола дворецкий шепотом вызвал полковника Гарвуда, и тот, вернувшись в столовую, объявил несчастному отцу о случившемся происшествии. Не мудрено, если с этой минуты старик сделался неузнаваем.

— Верно, тогда-то он и пригласил моего отца к себе — сказал Филипп. — Скажите, что ж это ему вздумалось? Ведь они были в ссоре?

— Тут кроется целая история — продолжала м-сс Эдмонстон. Вы верно все знаете дом в Стэйльгурсте, который принадлежит теперь полковнику Гарвуду. Много лет тому назад лошадиные скачки в Милдреде были в большой моде. Сэр Гэй, полковник Гарвуд и целая компания в этом же роде нанимали этот дом для себя. Один раз в году, незадолго перед скачками, все они собирались в Стэйльгурст и объезжали лошадей. Прислуга этих господ начала вести себя до того неприлично, что покойный мой брат, а твой отец, Филипп, живший в том же местечке, принужден был сделать им замечание. Сэр Гэй сначала вспылил, но вел себя все таки приличнее, чем его товарищи. Вероятно ему понравилась смелая, откровенная натура моего брата, он полюбил его горячо, а брат отвечал ему тем же, считая сэра Гэя очень добрым человеком. Мне случилось видеть старика всего один раз; признаюсь, я никогда не воображала встретить в нем такого истого джентльмена, каким он мне показался. Когда его сыну минуло 14 лет, мальчик приезжал к нам с своим гувернером. Впоследствии, когда он женился, то брату пришлось встречать его только в Лондоне. Там-то он и услыхал историю несчастной женитьбы молодого Морвиля и ссору его с отцом. Брат всячески старался их примирить.

— А! а! вспомнил! — сказал Филипп — Не приезжали ли молодые супруги к моему отцу в Стэйльгурст. Я, как сквозь сон, помню какого-то господина и даму, которая пела,

— Да, они приезжали к вам. Твой отец нарочно пригласил их погостить, чтобы покороче узнать молодую мистрисс Морвиль. Он не раз писал сэр Гэю, что невестка его премилое, кроткое дитя, из которого можно будет сделать все, что хочешь. Он советовал старику не оставлять молодых супругов в дурном обществе брата-артиста, который содержал их в то время на свой счет. Сэр Гэй оставил все письма без ответа, но недели две спустя после страшной катастрофы с его сыном, полковник Гарвуд уведомил брата, что его присутствие необходимо в Рэдклифффе, потому что сэр Гэй только и твердит, что о нем. Брат немедленно приехал и впоследствии рассказывал мне, что ему еще никогда в жизни не случалось встречать человека, до такой степени убитого горем, как сэр Гэй.

— Я нашел между бумагами отца несколько писем от сэр Гэя, — сказал Филипп: — а когда батюшка умер, то он прислал ко мне очень трогательное письмо. У этой породы из Рэдклифффа сильные характеры!

— Когда это он завещал свое имение дяде Морвилю? спросил Чарльз: — тотчас после того как его сын умер?

— Да, — отвечала мистрисс Эдмонстон. — Брату этого сильно не хотелось, но старик до тех пор не успокоился, пока завещание не было составлено. Как ему ни напоминали, что у него есть прямой наследник — внук, он слышать об нем не хотел, говоря, что ребенок непременно умрет, и в самом деле, жизнь маленького Гэя висела тогда на волоске. Я помню, брат рассказывал, что он ездил в Мурорт поглядеть на мальчика, который был так слаб, что его нельзя было перевезти в Рэдклиффф. Брат нашел его в таком болезненном состоянии, что даже не осмелился обнадежить деда, что мальчик останется жив. Только тогда, когда ему минуло три года, сэр Гэй начал чувствовать к нему привязанность.

— У сэр Гэя была поразительная наружность, — заметил Филипп. — Я никогда не забуду одной поездки своей в Рэдклиффф, года четыре тому назад. На меня это свидание произвело впечатление чего-то волшебного. Представьте, себе: огромный дом с красными, кирпичными стенами; ворота с арками, обвитыми плющом; большой, крытый, четвероугольный двор, куда не проникал никогда луч солнца, и где каждое слово отдавалось эхом; громадная передняя; резные стены из черного дуба, и наконец мрачные комнаты, осветить которые было бы очень трудно: вот что я увидел! Ну, право, так и чудились везде привидения.

— Каково же там жить бедному мальчику, одному? — сказала мистрисс Эдмонстон. — я рада, что ты, Филипп, и муж мой, отправитесь к нему.

— Расскажите нам что-нибудь про кузена Гэя, Филипп, — вмешалась Лора.

— Да что про него рассказывать? Он просто сорви-голова, — отвечал Филипп.— Старший сэр Гэй отличался необыкновенной сдержанностью; его меланхолическое выражение лица, необыкновенно величественные манеры и мертвая тишина, царствовавшая вокруг, все это делало его похожим или на отшельника в келье, или на рыцаря в заколдованном замке — но весь этот торжественный характер дома нарушался молодым Гэм...

— Каким образом? — спросила Лора.

— Мальчик вечно шумел, носился из одного угла дома в другой, вызывал своими криками эхо, пел, свистел! Меня его свист приводил в негодование не раз.

— Как же это переносил сэр Гэй?

— Любопытно было видеть, как внук трещал под самым ухом деда, передавал ему историю своих приключений, как он хохотал, хлопал в ладоши, прыгал — а дед сидел все время молча, неподвижно, как статуя.

— Что ж, по вашему, любил его старик, или нет?

— Он любил ребенка без памяти, но выражал это чувство по-своему, изредка посмотрит на него, кивнет головой, чтобы показать, что он его слушает, а при других вообще держал себя так, как будто он вовсе не обращает на него внимания. Всякий другой, на месте резвого мальчишки, непременно бы присмирел от такого обращения.

— А вы сами любите ли Гэя? — спросила Лора. — Неужели и у него такой же безумный характер, как у всех родовых Морвилей? Вот было бы неприятно для нас!

— Он славный малый, — сказал Филипп.— Одна беда в том, что дед странно его воспитывал. Он, как говорится, души во внуке не чаял и боялся пуще огня, чтобы с ним чего-нибудь не случилось. Товарищей мальчику никаких не давали; каждое его действие было подчинено правилам и строгому контролю. Вряд ли кто-нибудь из нас решился бы повиноваться такой системе управления. Не понимаю, как он все это выдерживал?

— А между тем вы сами сказали, что Гэй никогда не стеснялся присутствием деда и ничего не скрывал от него? заметила Эмми.

— Да, — прибавила мать:— и я хотела сказать тоже, что Эмми. Верно система старика была необходима для такой натуры, как Гэй; иначе мальчик не мог бы так любить деда.

— Но ведь я и прежде вам говорил, что это была натура открытая, характер замечательный, хотя от головы до ног Морвиль чистой породы. Я помню один случай, который покажет вам и хорошую и дурную сторону Гэя. Вы знаете все, что в Рэдклифффе местность очаровательная; великолепные скалы точно висят над морем, а на верху скал раскинулся лес. В ущелье одного из глубочайших обрывов находилось соколиное гнездо; стоя на краю пропасти, мы часто любовались на самку и самца, которые носились вокруг своих птенцов. Что ж, — вы думаете, сделал мистер Гэй? Он скатился вниз головою в пропасть и добыл себе гнездо. Как он остался жив — не знаю, но с тех пор дедушка не мог равнодушно проходить мимо этого места. Назад он вскарабкался очень ловко и вернулся к нам с двумя соколятами, которых засунул в карман своей куртки.

— Ай, да молодец! — весело закричал Чарльз.

— Птицы эти с ума его свели совсем. Он перевернул вверх дном всю библиотеку деда, разыскивая себе руководства, как выдерживать соколов. За этим чтением он проводил все свободные свои часы. Как-то нечаянно лакей забыл притворить дверь комнаты, где жили соколы, и те улетели. Гэй вышел из себя от бешенства. Право, я не прибавлю, если скажу, что он от злости себя не помнил.

— Бедный мальчик! — сказала мистрисс Эдмонстон.

— А каналье-лакею поделом! — с желчью заметил Чарльз.

— С Гэем никто сладить не мог, пока его дед не вошел в комнату. При одном взгляде на него мальчик опустил голову, притих и, подойдя к нему, кротко сказал:— Мне стыдно — «Бедняжка!» проговорил старик, и они оба замолчали. В этот день я не видал уже Гэя, за то на другое утро он вышел к нам спокойным и кротким, как никогда. Но самый замечательный эпизод впереди. Дня два спустя после страшной сцены с лакеем, мы гуляли вдвоем по лесу. Гэй свистнул, и вдруг на этот звук отозвалось какое-то шуршанье в кустах, послышался тяжелый взмах крыльев, и перед нами явились пропавшие соколы. То ковыляя, перепархивая, при помощи своих подрезанных крыльев, бедные птицы дались нам очень легко в руки. Они гордо щетинили свои перья, когда Гэй начал их ласкать, а в желтых глазах их, как мне показалось, засветилось чувство нежности.

— Ах, они милые! — сказала Эмми. — вот интересный-то конец повести.

— Это еще не конец, — возразил Филипп. — Меня очень удивило то, что Гэй так хладнокровно встретил соколов: я невольно ждал сцены восторга. Он понес очень спокойно птиц домой, а на другое утро я узнал, что он сам отправился к какому-то фермеру с тем, чтобы отдать ему соколов на сохранение.

— Что он сам на это решился, или ему приказали так поступить? спросила Лора.

— И мне хотелось тоже узнать, но при малейшем намеке на этих птиц, лицо Гэя принимало такое мрачное выражение, что я счел за лучшее не раздражать его вопросами. Однако я с вами заговорился — заметил Филипп: — мне пора идти. Прощайте, Эмми! Надеюсь, что к моему возвращению, на вашей камелии распустится еще бутон. А то мне жутко достанется на домашнем митинге любителей садоводства.

— Прощай, Филипп! — сказал Чарльз. — Советую тебе держать в кармане свою фамильную вражду с Рэдклифффскими Морвилями, если ты ее не схоронишь в могиле сэр Гэя. А не то выступай на бой с внуком, это будет еще интереснее.

Филипп ушел, не дослушав его тирады. Мать нахмурила брови, а Лора не выдержала:

— Чарли! Ты уж чересчур забываешься! — сказала она.

— Нельзя ли меня отправить наверх, — ответил ей резко больной.

— Сестра говорит правду, — произнесла мать, грустно посмотрев на него. — ты очень остроумен, но употребляешь во зло свой дар. Если эта способность видеть во всем смешную сторону облегчает твои физические страдания, зачем же оскорблять других своими шутками?

Чарльз сделал нетерпеливый жест рукою и ни мало не смутился. Эмми сконфузилась за него.

— Однако, — заметила мистрисс Эдмонстон; — мне бы пора справиться, что делает наша пленница?

Она ушла, оставив Лору и Эмми с больным братом.

— Ах, Эмми! сказала Лора, когда мать скрылась за дверью. — Как ты дурно сделала, что удержала здесь Шарлотту. Ты знаешь, какая она любопытная!

— Знаю, без тебя, — жалобно возразила сестра, — но у меня духу не достало выслать девочку вон.

— Филипп не даром говорит, что у тебя характер, точно тело без костей...

— Полно, Лора, — прервал Чарльз:— Я не позволю Филиппу критиковать мою сестру. На белом свете и без того много черствых людей; не для чего советовать Эмми, чтобы она изменила свое мягкое сердце.

Он схватил своей бледной рукою кругленькую, пухлую ручку сестры и начал щипать розовые подушки, как он называл пальцы Эмми.

— Как вы друг друга балуете! — с улыбкой заметила Лора, уходя из комнаты.

— А что она не скажет, как Филипп себя держит с нею? — спросил Чарльз, мигнув выразительно ей вслед.

— Они друг друга совершенствуют, Чарли, — наивно отвечала Эмми, и больной покатился со смеху.

— Чему ты смеешься? право, я бы очень желала быть похожей на благоразумную Лору, — продолжала она, вздыхая.

— Это еще что? сказал Чарльз, награждая ее щипками и теребя за волосы. — Не смей этого желать! Что ж я то буду делать без моей шалуньи Эмми? Если бы все они понимали, как тяжело мне достаются подчас мои шутки, у них духу бы не достало журить меня за колкость.

— Подумай, Чарли, ведь Лора немногим старше меня! — сказала Эмми тем же грустным тоном, но с улыбкой.

— Дурочка! ведь ты по своим годам довольно умна, а Лора преждевременно развилась. Слушая ее мудрые рассуждения, я постоянно трепещу за милую сестру. Ну, как природа возьмет свое, да заставит Лору, под старость лет, выкинуть какую-нибудь эксцентричную штуку!

— Вот уж этому не бывать! — вскричала с негодованием Эмми. — Чтобы Лора сделала какую-нибудь глупость? Никогда!

— Я вот чего дожидаюсь, чтобы она по уши влюбилась в Рэдклифффского героя, а Филипп чтобы принялся ее ревновать к нему.

— Чарли! Ну, не совестно ли тебе это говорить?

— А что такое? Разве это редкость, чтобы девушка влюбилась в юношу, находящегося под опекой ее отца? В романах это вещь известная.

— Неправда, романы всегда кончаются тем, что молодая девушка остается жить одна со стариком-отцом или со злой тетушкой, старой девой.

— И отлично, Эмми! Вот ты и оставайся старой девушкой, теткой, в нашей семье.— При этих словах его Лора снова вернулась в гостиную.

— Знаешь ли что, сестра? — сказал больной:— мы с Эмми сейчас решили, что ни один герой романа не обходится без того, чтобы не влюбиться в красавицу-дочь своего опекуна.

— Да, если эта дочь в самом деле красавица, мудреного ничего нет, — отвечала Лора, догадавшись, в чем дело и стараясь не конфузиться.

— Какова? — прямо напрашивается на комплимент, — сказал Чарльз.

Но Эмми, не любившая, чтобы ее сестру дразнили, села играть на фортепиано, чтобы прекратить разговор. Лора в свою очередь принялась за рисование, а Чарльз, зевая, начал перелистывать газеты. Бледное, измученное лицо его, которое могло бы назваться красивым, если бы было не так худощаво и бесцветно, постепенно теряло свое оживленное, отчасти насмешливое выражение и сделалось тоскливым и недовольным.

Чарльзу был 19-тый год; лет десять сряду он страдал болью в суставе и, не смотря на лечение и заботы домашних, боль эта до того увеличивалась, что нога скорчилась от страдания и сделала его калекой на всю жизнь. Весь организм мальчика до того расстроился, что за ним нужно было ухаживать самым старательным образом. Мать была его постоянной сиделкой, забывая всех и все ради больного сына. Отец исполнял малейшую его прихоть, а сестры считались его покорными слугами. Это был самовластный деспот всей семьи.

Две старшие дочери, Лора и Эмми, за два месяца до начала нашей повести, находились под надзором гувернантки; но теперь, для Лоры, настала пора выезжать в свет, гувернантку отпустили, и обе сестры сделались неизменными собеседницами Чарльза, когда тот спускался вниз, в гостиную. Мистрисс же Эдмонстон, в это время, лично занималась уроками с Шарлоттой.

Глава II.

Комната мистрисс Эдмонстон находилась во втором этаже, прямо над гостиной. Светлые, большие окна с глубокими амбразурами, щегольской туалет с зеркалом в раме из черного дерева с позолотою, фигурная, резная мебель — все вместе придавало комнате очень изящный вид. В ней были две двери; одна из них вела в спальню, другая в комнату Чарльза. Тут мать семейства учила свою меньшую дочь, занималась счетами по хозяйству, писала свои письма, и тут же лежал целые дни Чарльз, когда ему, по болезни, нельзя было спуститься вниз. Все в этой комнате дышало комфортом; большие ширмы с фантастическими рисунками, полки с книгами, столы и столики разных размеров, покойные кресла всевозможных форм, большой мягкий диван для больного и камин, в котором постоянно горел огонь — все это доказывало, что чья то заботливая рука обращает на эту комнату особенное внимание.

Был вечер; яркий огонь пылал в камине, ставни в уборной были заперты, занавесы опущены. Чарльз лежал на диване в дорогом, китайском, шелковом халате с великолепными узорами: подле него, скорчившись на скамеечке, сидела Шарлотта. Брат не всегда обращался ласково с девочкой; между ними нередко происходили стычки, потому что и она была балованным ребенком матери, делала часто, что хотела, и под час дерзала надоедать больному; но на этот раз она состояла в милости у Чарльза, у них был общий интерес, вследствие которого он удостаивал ее своим вниманием.

— Бьет 6 часов, — говорила Шарлотта: — значит, они скоро будут. Хоть бы мама пустила меня вниз, а то мне придется дожидаться конца обеда!

— Помни же, Шарлотта: — сказал брат, — как только войдешь в залу, подыми руки и воскликни!..

— Нет, Чарли, ничего не воскликну. Я уж дала обещание маме и Эмми, что ты меня более не проведешь своими штуками.

— Напрасно; зачем ты все полагаешься на других? Делай так, как хочется.

— Но Эмми мне велела смирно себя вести; бедный сэр Гэй, говорят, такой грустный, ему не до смеху теперь. А если Эмми что скажет, нужно непременно слушаться.

— Конечно! смеясь заметил Чарльз.

— А что, Чарли, будешь ты любить сэра Гэя? — спросила девочка.

— А вот, посмотрим, куда он зачесывает свои волосы, налево или направо.

— Филипп зачесывает их налево.

— О! тогда сэр Гэй — непременно направо. — Говорят, что про этих Морвилей из Рэдклифффа рассказывают какие-то ужасы. Ты ничего не слыхал, Чарли? Я спрашивала Лору, та не велела мне любопытничать; уж значит, что-нибудь да есть. Я спросила Эмми, та уверяет, будто история для меня не интересна.

— Приготовься же слушать.

— Что ты? Неужели? Чарлинька, так неужто ты мне все расскажешь?

— Слыхала ли ты слово: кровавая месть?

— Да; об ней говорится в истории Шотландии. Это слово означает месть из рода в род. Там есть рассказ о том, как один человек заставил детей своего врага есть из свиного корыта; отец их за это отрубил ему голову, поставил ее на стол и вложил ей в рот кусок хлеба.

— Ну, то-то же, вот когда сэр Гэй подаст нам к завтраку голову Филиппа и вложит ей кусок хлеба в рот, ты меня предупреди заранее.

— Чарли! Что это ты толкуешь? — возразила девочка, широко раскрыв испуганные глаза. — Ведь это происходило в древности!

— Это ничего не значит. Между обеими ветвями дома Морвиль ведется кровная месть.

— Но ведь это очень дурно?

— Конечно, нехорошо!

— Из-за чего ж Филиппу с ним ссориться? Да, нет, это что-нибудь не так. Я никогда не поверю, чтобы Филипп решился на какое-нибудь дурное дело.

— Я тебе говорю, — повторил Чарльз:— между ними таится кровавая месть, и мы должны всячески беречь их от столкновений.

— А разве ты имеешь причину думать, что они могут легко поссориться? — спросила девочка.

— Причин к ссоре будет много! — зловещим тоном произнес больной.

Послышался стук колес. Шарлотта бросилась опрометью на лестницу, откуда можно было видеть, что делается внизу, а брат ее остался очень доволен своей удавшейся мистификацией. Девочка вернулась на цыпочках: — Приехали папа и сэр Гэй, таинственно проговорила она, — а Филиппа я нигде не вижу.

— Что ж ты не посмотрела в карман шинели сэр Гэя? — спросил брат.

— Полно, не дразни меня! Неужели он там? — говорила Шарлотта, пристально глядя на него.

Чарльз хохотал от души над тем, что она не совсем еще уверена, шутит он, или нет. Он продолжал болтать ей всякий вздор, пока наконец Лора и Эмми не прибежали наверх с новостью.

— Приехал! приехал! — кричали они.

— Какой джентльмен! какой хорошенький! Что за глаза! Какое выразительное лицо! — тараторили обе молодые девушки. За дверью, которую они не успели запереть, послышался голос отца.— Тут у нас лежит бедный Чарльз, говорил он гостю — войдите, Гэй, и повидайтесь с ним, за раз уж познакомьтесь со всеми. Оба они вошли в комнату.

— Ну, брат Чарли, каково поживаешь? — спросил весело отец. — Лучше ли тебе сегодня? Жаль, что ты не мог спуститься вниз. Вот я к тебе сэр Гэя привел. Познакомьтесь!

Больной привстал и пожал руку гостю.

— Я ему уж говорил, — продолжал мистер Эдмонстон: — как мы все радуемся, что у тебя теперь всегда будет товарищ под рукою, продолжал отец. Ведь это отлично! не правда ли?

— Я не смею и рассчитывать на постоянную готовность заниматься мною, — с улыбкой возразил Чарльз, и пристально взглянул на гостя. Открытое, красивое лицо Гэя, его блестящие, большие глаза произвели на больного самое приятное впечатление, тем более, что мальчик смотрел на истощенную, слабую фигуру Чарли с чувством глубокого сострадания и даже нежности.

Пока они разговаривали, кто-то, постучавшись в дверь, тихо растворил ее — и вдруг прекрасный белый пудель вбежал в комнату.

— Буян! Буян! это ты? — закричал Гэй. — Ах! извините, пожалуйста! мне очень совестно, что он ворвался!

Буян, красивая белая собака, с черными, как смоль, ушами, красными подпалинами около глаз и такими же лапами, отличался необыкновенно шелковистой, кудрявой шерстью. Остановившись посреди комнаты, он тотчас же увидал своего хозяина и приветливо замахал хвостом; но, заметив неудовольствие на лице барина, не смел шевельнуться и не спускал с него глаз.

— Ах! какой красавец! — воскликнул Чарльз. — Поди сюда, хорошая моя собака!

Буян продолжал смотреть на хозяина и тихо шевелил хвостом.

— Право, я боюсь, чтобы вам не пришлось раскаиваться, что вы позволили мне привезти его с собою, — сказал Гэй мистеру Эдмонстон.

— Ничего, ничего, — возразил тот.— Мама никогда у нас не запрещает заводить в доме любопытных животных. Вот вам Эмми свидетельница, спросите ее.

— Папа, не трогайте этой слабой струны, — заметила Лора:— сестра до сих пор не может забыть Пеппера.

Эмми чуть не заплакала при воспоминании об умершем, милом терьере, и чтобы скрыть краску волнения, выступившую на ее лице, она нагнулась к пуделю и поманила его к себе. Тот пополз к ней, выразительно помахивая хвостом и оглядываясь беспрестанно на хозяина, как бы прося разрешения на эту смелость.

— Вам понравилась моя собака? — спросил Гэй у Чарльза.

— Еще бы! Сюда! сюда! красавец! — кликнул он пуделя.

— Иди ж, Буян, если тебя отсюда не гонят, — повторил Гэй, и пудель, быстро вскочив на ноги, прыжками подлетел прежде к хозяину, лизнул его руку мимоходом и затем отправился знакомиться с обществом. Чарльз обратил его особенное внимание. Буян положил передние лапы к нему на диван и, вытянувшись во весь рост, начал рассматривать больного с таким любопытством, что все расхохотались.

— Что брат? спросил Чарльз:— ты, видно, никогда таких халатов не видывал? Хорош? Давай сюда лапу, поклянемся в вечной дружбе.

— Вот у нас будет опять собака в доме, как я рада! — сказала Лора, и затем Буян с своим хозяином отправились вниз вслед за мистером Эдмонстон.

— Папа отлично всегда распорядится, — проворчал Чарльз, не дав еще времени отцу и гостю спуститься с лестницы. — Ну к чему он притащил сюда наверх этого Гэя? Право, если уж положено рядить меня в такие невозможные халаты, так пусть меня заранее предупреждают, что придут гости. А то отдают на посмешище и людям и животным!

— Боже мой! вот одолжил то! У меня всё лицо горит, — сказала вполголоса Лора, обращаясь к сестре.

— Полно, он не расслышал слов Чарльза, — успокоивала ее Эмми.

— Что ж это никто не спросит, где Филипп, — заговорила очень серьезно Шарлотта.

— Он гостит теперь у лорда Торндала и хотел проехать в Милдред, — сказала Лора.

— Шарлотта! ты можешь быть спокойна, — провозгласил многозначительно Чарльз, а бедная девочка опять не знала, шутит он, или нет.

— А хорош сэр Гэй? что вы ничего не скажете? — приставала она ко всем.

— Я желаю одного, чтобы хозяин был не хуже собаки, — колко заметил больной.

В эту минуту отец и мать пришли снова наверх. Первый, потирая руки, что он всегда делал, когда был чем-нибудь доволен, еще на пороге закричал очень громко: "Ну, Чарли, ну, барышни! каков молодчик, неправда ли?

— Слишком мал ростом по его годам, сухо заметил Чарльз.

— Ничего, вырастет! Ему еще нет 18-ти лет, успеет подняться. Да у него и теперь славный рост. Ведь не всем же тянуться за Филиппом. Малый то умный, вот что! Ну, а ты Чарли, как себя чувствуешь? Страдал?

— Да, немного, — коротко отвечал Чарльз.— Он терпеть не мог, чтобы его спрашивали о здоровье, когда он был в дурном расположении духа.

— Жаль, голубчик; а то я тебя не нашел в гостиной, да и привел сюда Гэя, думая, что тебе верно приятно будет взглянуть на него, — сказал мистер Эдмонстон, как бы извиняясь перед сыном.

— Зачем вы меня не предупредили заранее? спросил Чарльз. — Я по крайней мере приоделся бы хоть немного.

— Экая досада! А я вообразил, что ты доволен посещением Гэя, — отвечал бедный отец, не совсем еще раскусив, в чем дело. Впрочем, тебе сегодня вечером, кажется, действительно нехорошо!

Из огня, да в полымя! это было все равно, что заметить Чарльзу, что он капризничает. Больной еще более раздражился, особенно когда мать возобновила разговор о молодом Морвиле.

— Вы бы послушали, что об нем говорят в Рэдклифффе, — сказал мистер Эдмонстон. — По мнению тамошних людей, и подобного-то ему барина на белом свете нет. Священник, старик Мэркгам и все до одного человека только и толкуют о том, как любил он покойника своего деда, да какой он ласковый, веселый, со всеми равный в обращении. Я твердо уверен, что Гэй заставит всех забыть грехи своих предков.

Чарльз насмешливо улыбнулся.

— А в каких они отношениях с Филиппом? спросила Лора.

— В отличных. Лучших и желать не надо. Филиппу он очень понравился; а дорогой, я все время толковал Гэю, что лучшего друга ему не найти, чем Филипп, и тот теперь глядит на него не иначе, как на приятеля.

Чарльз сделал какую-то гримасу, которой отец не заметил.

— Это я ему велел привести с собой собаку, — продолжал мистер Эдмонстон.— Он хотел было оставить ее дома; но они, кажется, до того друг к другу привязаны, что мне жаль было их разлучать. Я ему заранее обещал, что у нас дома будут рады видеть его пуделя. Что, мама? ты не в претензии за это своеволие? — заключил он, обращаясь к жене.

— Конечно. Я очень довольна, что ты привез ее — отвечала она.

— Верховая лошадь и грум прибудут на днях. Лошадь у него великолепная, каракового цвета и статей превосходных. Мальчика надо развлекать, он страшно убит смертью деда.

Пора было обедать. Чарльз долго капризничал, когда мать начала ему предлагать то одно, то другое кушанье; наконец он удостоил выбрать некоторые из них, и вся семья удалилась, оставив одну Шарлотту на жертву больного. Он целый час ворчал, дразнил девочку до тех пор, пока наконец Эмми не пришла ее сменить, а Шарлотту послали вниз.

— Гм! начал Чарльз, когда они остались вдвоем:— у батюшки, значит, явился новый любимец?

— Разве Гэй тебе не понравился? — спросила Эмми.

— Что ж в нем хорошего? Поджарый молокосос!

— Однако, ты слышал, как его в Рэдклифффе все хвалят.

— Разве это редкость, чтобы наследниками, у которых часто больше десятин земли, чем мозгу в голове, все восхищались? Да я, впрочем, на это не обращаю внимания; а мне вот что странно: не успел Гэй узнать Филиппа, как уж обожает его. Воля твоя, или это он на себя накидывает, или это батюшкина фантазия, но я — поверить не могу.

— Полно, Чарли! ну, как тебе не стыдно?

— Помилуй, да вероятно ли это, чтобы вследствие одного совета своего опекуна, Гэй согласился взять себе в менторы прескучного моралиста-кузена, в обер-офицерском чине и вдобавок — соперника по наследству. Повторяю тебе, это или плод воображения папа и басня, выдуманная самолюбием Филиппа, или несчастный юноша до того уж долго сидел в ежовых рукавицах, что лишился способности иметь свою собственную волю и мнение.

— А молодой Торндал, разве он так же не восхищается Филиппом? — спросила Эмми.

— Немудрено, если он сам — создание Филиппа. Но чтобы Гэй Морвиль выбрал себе в друзья-приятели человека, потому только, что его рекомендует опекун, которого он сам почти в первый раз видит, — это подлежит сильному сомнению! Уверяю тебя, Эмми, что так. Ну расскажи, каково сошел у вас обед?

— Что за смешная, оригинальная собака Буян!

— Я тебя о хозяине, а не о собаке, спрашиваю, возразил брать.

— Да он почти ни слова не говорил и часто вздрагивал, когда папа к нему обращался. Его передергивало каждый раз, когда его называли сэр Гэй, так что папа решил, что мы будем звать его просто по имени, без титула. Я очень рада: это будет как-то родственнее; его надо непременно приласкать, он такой грустный!

— Не трать попусту нежностей, душа моя. Мужчины не любят сострадания. Право, многие бы желали теперь поменяться с ним ролями; шутка ли сделаться полным господином такого имения, лесов, полей? Э! милая, и без твоего участия ему хорошо на свете! Однако, надоело мне об нем толковать. Поройся-ка в книгах, да почитай мне что-нибудь.

Эмма читала брату вслух, вплоть до чая. Когда их позвали вниз, они застали всю семью в сборе; шел жаркий разговор о Филиппе. Гэй очень интересовался своим молодым родственником.

— Филипп сын архидиакона Морвиля, родного брата моей жены, — рассказывал гостю мистер Эдмонстон.— Отец его был человек замечательного ума и редких достоинств; он умер пять лет тому назад. После него осталось трое детей: две дочери: Маргарита 25, Фанни 23 лет, и один сын — Филипп 17 лет. Мальчик был тогда уже первым учеником в школе. Его таланты, удивительные успехи в науках обещали золотые горы в будущем. Ему предстояла блестящая карьера по окончании курса в высшем учебном заведении, и вся семья заранее радовалась этому счастью. Но вдруг отец его занемог и умер почти скоропостижно, так что сына не успели даже вызвать в Стэйльгурст, где они жили. После смерти отца, наследство осталось очень ничтожное. Как только Филипп убедился, что на долю сестер приходится очень небольшое состояние, он отрекся от всех надежд на университетскую карьеру и купил себе чин в армии.

— Как это благородно с его стороны! Ах! Если бы дедушка это знал! — воскликнул Гэй, выслушав весь рассказ мистера Эдмонстона в сильном волнении.

— Я и сам был уверен, что дед ваш обратил бы внимание на его положение, но дело в том, что и мы то этого ничего не знали. Из опасения, что мы не дадим ему своего согласия на переход в армию, он скрыл свое намерение и решился действовать втихомолку. Он тайком написал о своем плане лорду Торндалу и даже сестрам своим ничего не сказал, пока все дело не уладилось. Меня это крайне удивило, признаюсь!

— Я ему от души завидую, что ему удалось принести себя в жертву, сказал Гэй:— а все таки жаль, что он испортил свою карьеру.

— Он действовал тогда по увлечению, поторопился немного. Попади он в то время в Оксфорд, он был бы теперь доволен, — заметила мистрисс Эдмонстон.

— Да. Теперь сестра его Фанни умерла, Маргарита вышла замуж, все его жертвы пропали даром, заключил ее муж.

— Я помню, что он мечтал, как они будут жить все вместе в Стэйльгурсте. У него был бы там свой угол по крайней мере. А теперь карьера его испорчена, а военная служба совсем ему не по сердцу.

— Ты однако не воображай, чтобы он не имел к ней способностей — возразил мистер Эдмонстон. О, нет! в лошадях он большой знаток, товарищ отличный и в полку очень любим.

— Папа! нужно рассказать сэр Гэю что-нибудь и о молодом Торндале, — заметила Лора.

— Ах, да, это ведь спутник своей кометы — Филиппа. Он наш сосед по имению, сэр Гэй. Вы должны знать его отца!

— Видел его как то во время судебных сессий, — отвечал Гэй:— но ведь Торндалы живут по другую сторону Мурорта; мы друг к другу не ездили.

— Юноша, о котором идет речь, второй сын лорда Торндаль; его зовут Джемсом, он был под командой Филиппа в школе.

— Да, Филипп часто его там сёк, — вмешалась неожиданно Шарлотта.

— Он его, говорят, выручал из многих бед, — продолжал отец, не слушая замечания дочери. — Лорд Торндал очень был за это обязан Филиппу, брал его к себе в дом, и вообще чрезвычайно за ним ухаживал. По его протекции, Филипп купил себе чин в армии, а лорд поместил своего сына в тот же самый полк, чтобы дать Филиппу возможность легко надзирать за ним. Джемс в настоящее время живет в Бродстоне, где стоит их полк; это прелесть что за молодой человек. Мы его пригласим к обеду как-нибудь, на днях, и Морица — если мама разрешит. Мориц — это мой двоюродный брат, уроженец Ирландии, славный малый, но беспардонная голова. Это я его на службу упрятал. Сказал его отцу, что лучше этого полка во всей армии нет. Ему нужен верный друг и хороший пример, все это он найдет в Филиппе. Я посоветовал, а Килькоран послушался и конечно теперь не раскаивается. Мориц в последнее время очень остепенился.

— Ах папа, — воскликнула Шарлотта.— Ты разве не слыхал, что случилось? Мориц катался на наемной лошади, стал гонятся наперегонки с мистером Гордоном, лошадь споткнулась и сломала себе ноги.

— Ну, вот! — сказал мистер Эдмонстон:— не успею я отвернуться — и пропал человек!

Затем семья начала рассуждать своих о домашних делах, совершенно забыв о молчаливом госте.

Глава III.

— На что бы мне употребить его? — рассуждал мысленно Чарльз, лежа однажды вечером у себя в комнате и внимательно рассматривая Гэя Морвиля, сидевшего тут же за столом, с книгой в руках.

Гэй имел вид не сложившегося еще вполне юноши и был так худ, что казался выше обыкновенного роста. Манеры у мальчика были очень живые, и если его кто-нибудь окликал, он быстро вскакивал со стула и пристально всматривался в говорившего. Красавцем назвать его нельзя было. Лучше всего у него были глаза: темно-карие, продолговатые, чрезвычайно блестящие, полузакрытые длинными, густыми черными ресницами; жесткие брови, черные как смоль, резко отличались от светло-русых, волнистых, мягких волос его головы. Лоб ослепительной белизны странно выделялся от нижней части лица, которое, равно как и маленькие, почти женские руки, покрыты было сплошным загаром от солнца и морского воздуха. Румяные щеки придавали всей физиономии Гэя необыкновенно много жизни.

— Ну, что мне с ним делать? — повторил Чарльз про себя. — Стоит ли мне его хлебом кормить, если он будет весь свой век молчать? Начитан он, как видно, больше, чем сам Филипп; держали его дома точно пуританина. Нет, уж лучше мне махнуть на него рукой! — и больной принялся за чтение, стараясь отвлечь свое внимание от Гэя. Не тут то было. Лицо мальчика так и притягивало к себе.

— Экая тоска! оторваться от него не могу, — с досадой ворчал Чарльз. — Не идет это спокойствие к его загорелой физиономии; да и глаза то у него смахивают на родовые Рэдклиффские.

В эту минуту мистрисс Эдмонстон вошла в комнату и, видя, что гость не занят, предложила ему поиграть в шахматы с Чэрльзом. Больной сделал гримасу, чтобы дать ей понять, что им обоим не до игры;