Император Александр I

Цари и императоры династии Романовых

Михаил Федорович

(1613—1645)

Алексей Михайлович

(1645—1676)

Федор Алексеевич

(1676—1682)

Иоанн V Алексеевич

(1682—1696)

Петр I

(1682—1725)

Екатерина I

(1725—1727)

Петр II

(1727—1730)

Анна Иоанновна

(1730—1740)

Иоанн VI Антонович

(1740—1741)

Елизавета Петровна

(1741—1761)

Петр III

(1761—1762)

Екатерина II (Великая)

(1762—1796)

Павел I

(1796—1801)

Александр I

(1801—1825)

Николай I

(1825—1855)

Александр II

(1855—1881)

Александр III

(1881—1894)

Николай II

(1894—1917)

Александр I.

Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I; Ключевский В. Александр I  — Montreal: «LITERARY HERITAGE», 2008

(РОМАНОВЫ. ДИНАСТИИ ВЕЛИКОЙ РОССИИ).

Великий князь Николай Михайлович (1859—1919) — военный деятель, историк, автор ряда книг о жизни членов императорской фамилии XIX в.; внук императора Николая I.

Ключевский Василий Осипович (1841—1911) — русский историк, академик, автор «Курса русской истории».

В данном томе представлены работы этих авторов о российском императоре Александре I, вошедшем в историю как победитель Наполеона.

© Электронное издание. Москва: «LITERARY HERITAGE», «Aegitas», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

РОМАНОВЫ

Романовы — старинный русский дворянский род, носивший такую фамилию с середины XVI века, а затем так стала называться династия русских царей и императоров.

Родоначальником Романовых считается Андрей Иванович Кобыла, отец которого (согласно преданию), Гланда-Камбила Дивонович, в крещении Иван, приехал в Россию в последней четверти XIV века из Литвы. (Однако некоторые историки считают, что Романовы происходили из Новгорода.)

Андрей Иванович Кобыла имел пятерых сыновей: Семена Жеребца, Александра Ёлку, Василия Ивантая, Гавриила Гавшу и Федора Кошку, которые были родоначальниками 17 русских дворянских домов.

В первом колене Андрей Иванович Кобыла и его сыновья прозывались Кобылиными.

Сын Андрея Кобылы — Федор Андреевич Кошка и его сын Иван — звались Кошкиными.

Сын Ивана Кошкина — Захарий — Кошкиным-Захарьиным.

Потомки Захария отбросили прозвище Кошкины и оставили себе только фамилию Захарьиных. С 6-го колена — с Юрия Захарьевича — их начали называть Захарьиными-Юрьевыми.

Дети Петра Яковлевича и брата его Василия в 6, 7 и 8-м коленах прозывались Яковлевыми. Начиная с Романа Юрьевича — Захарьиными-Романовыми и, наконец, потомки Романа Юрьевича стали зваться просто Романовы.

Благодаря браку Ивана IV Грозного с представительницей рода Романовых Анастасией Романовной Захарьиной род Захарьиных-Романовых стал в XVI веке близким к царскому двору, и после пресечения московской ветви Рюриковичей стал претендовать на престол.

В 1613 году внучатый племянник Анастасии Романовны Захарьиной — Михаил Федорович был избран на царский престол. И потомство царя Михаила, которое традиционно принято было называть Дом Романовых, правило Россией вплоть до 1917 года.

Долгий период времени члены царской, а затем императорской семьи не носили вообще никаких фамилий (например, «царевич Иван Алексеевич», «великий князь Николай Николаевич»). Несмотря на это, названия «Романовы» и «Дом Романовых» было принято употреблять для неофициального обозначения Российского императорского дома, герб бояр Романовых был включен в официальное законодательство, и в 1913 году широко отмечалось 300-летие правления дома Романовых.

После 1917 года фамилию Романовых официально стали носить практически все члены бывшего царствовавшего дома, и в настоящее время ее носят многие их потомки.

Великий князь

Николай Михайлович

Император Александр I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Внашем новом труде мы не намерены излагать историю царствования Александра Благословенного. Мы стремимся дать опыт исторического исследования характера и деятельности Александра Павловича, не только как Государя и повелителя земли русской, но и как человека. Задача наша не из легких — мы это сознаем: во-первых, потому, что многие источники отсутствуют, благодаря систематическому истреблению их Императором Николаем I; другие хотя и существуют, но с большими пробелами, как, например, вся переписка Императрицы Марии Федоровны с сыном-первенцем; во-вторых, мы не могли воспользоваться полностью всеми иностранными архивами, несмотря на широкую любезность архивов иностранных дел, французского, австрийского и прусского; наконец, доступ к некоторым частным архивам, как русским, так и иностранным, еще не открыт. Главными источниками, которыми мы могли вполне свободно пользоваться, были документы и рукописи Собственной Его Императорского Величества библиотеки и Государственного архива, а также материалы, находящиеся в Архиве Канцелярии Военного Министерства, помещающемся в Петропавловской крепости.

Повторяем, мы не старались дать историю царствования Императора Александра I. До сих пор имеется в России только сочинение Николая Карловича Шильдера. Эта интереснейшая книга написана с вдохновением, увлекательно и талантливо, но, строго говоря, труд Шильдера нельзя назвать серьезной исторической работой. Она читается легко и, как исторический роман, каждому, занимающемуся этой эпохой, необходима, но в ней чувствуется какая-то незаконченность, много весьма досадных пробелов, недомолвок и неточностей. Покойный историк имел желание написать подробную историю царствования своего любимого героя; он успел подготовить обширнейший материал для этой цели, ныне находящийся в Императорской Публичной библиотеке, но преждевременная кончина прервала благие намерения Николая Карловича. Смеем выразить надежду, что к столетию кончины Императора Александра I, то есть к 1925 году, найдутся молодые силы, которые посвятят себя этой работе.

Наша же задача гораздо скромнее: мы давали и даем материалы, которыми будущие русские историки могут воспользоваться. Не нам также решать вопрос, возвеличит или понизит предлагаемое историческое исследование образ Благословенного монарха.

Думаем, что, как правитель великой страны, Александр I займет первенствующее место в летописях общей истории; как Русский Государь, он был в полном расцвете своих блестящих дарований лишь в годину Отечественной войны, в другие же периоды двадцатичетырехлетнего царствования интересы России, к сожалению, отходили на второй план. Что же касается личности Александра Павловича, как человека и простого смертного, то вряд ли облик его, так сильно очаровывавший современников, через сто лет беспристрастный исследователь признает столь же обаятельным.

Второе издание настоящего труда немного изменено. Выпущены многие приложения на французском языке, добавлены некоторые письма Императрицы Елизаветы Алексеевны, князя Петра Михайловича Волконского и камер-фурьера Бабкина, писанные все из Таганрога в 1825 и в начале 1826 годов. Кроме того, мы вставили во вторую главу текста письмо H. H. Новосильцева к Императору Александру I от 5 марта 1807 года, ранее нигде еще не напечатанное.

Н. М.

Глава первая

Годы колебаний.

1801—1807

Il serait difficile d’avoir plus d’esprit que n’en a l’Empereur Alexandre; mais je trouve qu’il y manque une piéce, et il m’est impossible de découvrir laquelle[1].

Мнение об Императоре Александре,

высказанное Наполеоном

в одной из бесед с Меттернихом

Кончина отца, столь драматичная, застала Александра, когда ему было 23 года и 3 месяца от роду. Он был уже молодой человек и шесть лет женат, душой и телом вполне развит. Следовательно, ему было возможно наблюдать, размышлять и взвешивать все события. Два лица имели в детском возрасте преобладающее на него влияние. То были: великая его бабка Екатерина II и швейцарец-воспитатель Лагарп. Екатерина служила живым примером, как нужно царствовать и управлять народом, Лагарп преподал те рецепты, которые, по его мнению, наиболее были подходящи и современны для роли монарха обширной империи.

Александр многое усвоил, так как был восприимчив, но усвоил поверхностно и не вдумываясь в суть дела и не стараясь понять духа русского человека. Потому его решения были торопливы и необдуманны, недоставало прочного фундамента.

По свидетельству старого его дядьки Протасова, юноша был умный и даровитый, но ленивый и беспечный; он быстро схватывал всякую мысль, но скоро забывал, не умел сосредоточиться, мало читал, предпочитая другие развлечения, и особенно интересовался военными упражнениями. Так было, когда в 16 лет его женили, так оно и осталось в год смерти Павла. Эти недостатки характера как нельзя более наглядно сказались в той роли, которую сыграл Александр в событиях, доведших его до престола в марте 1801 года, а также в предшествовавших интригах к завершению этой драмы. Люди, с которыми приходилось ежедневно сталкиваться, были или придворные, или офицеры. Кроме них, при строгостях Павловского режима, Александру не с кем было встречаться. Ему было хорошо известно, как многие критиковали деятельность Государя, как боялись Павла одни и как ненавидели его другие, что недовольство и ропот слышались не только в столице, но и вне Петербурга, что такого рода отношение к его отцу не предвещало ничего отрадного и что все это могло довести до печальной развязки. Между тем Александр, слыша о ропоте и недовольстве, продолжал усердно и беспечно свои любимые военные занятия при любезном посредничестве опытного и старательного артиллерийского офицера Аракчеева; иногда вздыхал дома наедине со своей супругой и ничем не выражал своих истинных чувств, покорно повинуясь судьбе и не делая никаких попыток сблизиться с батюшкой, чтобы раскрыть ему глаза или уберечь его от готовящейся грозы.

А было над чем призадуматься. При известной встрече в бане с графом Паниным Никита Петрович еще почти за год, т. е. в 1800 году, прозрачно намекнул Александру на возможность заговора.

Нет сомнения, что и другие лица говорили ему то же самое. Наряду с этим Александру было известно, что в последние годы своей жизни Екатерина хотела лишить наследства на престол сына, отдав это наследство в руки любимого ее внука. 16 сентября 1796 года в разговорах с Александром престарелая Императрица лично изъявила свое желание передать непосредственно Всероссийский престол в руки возлюбленного ее внука, лишив престола Павла Петровича. Неделю спустя Александр письменно благодарил бабушку за оказанное ему доверие.

По этому поводу Шильдер старается доказать, что письмо, написанное Александром бабушке, было послано с ведома Павла Петровича. Говоря далее об этом вопросе, историк Александра до того увлекается, что допускает в области исторической науки право «отгадывать и восстанавливать — в особенности отгадывать».

Не можем допустить такой теории, потому что такого рода догадки только уводят от истины. Увлекаясь дальше, Шильдер сопоставляет даты писем Александра к Аракчееву и Александра к Екатерине и совсем голословно приходит к заключению, что свидетелем какой-то «присяги был Аракчеев», что будто бы «необъяснимая дружба» между Александром Павловичем и Аракчеевым кроется в этой присяге, данной Наследником отцу в присутствии гатчинского капрала. Все это требовало бы каких-либо доказательств, но они отсутствуют. Единственное свидетельство о происшедшей в царской семье размолвке по поводу намерения Императрицы Екатерины лишить Павла престола находится в приложениях к I тому истории Шильдера, а именно: «Записка великой княгини Анны Павловны», из материалов и бумаг, собранных М. А. Корфом для жизнеописания Императора Николая. Великая княгиня, много лет спустя, кому-то рассказала, что «в минуты откровения моя мать поведала моему супругу, что при рождении моего брата Николая (следовательно, в июне 1796 года, а вовсе не в сентябре, т. к. Николай Павлович родился 25 июня того же года) императрица Екатерина передала ей документ, в котором требовала у моего отца отказаться от прав на престол в пользу моего брата Александра. Она настаивала на подписи моей матери, дабы заручиться ее поддержкой. Моя мать искренне возмутилась и отказалась передавать эту бумагу.

Императрица Екатерина была вне себя, так как замыслы ее расстроились.

Позднее мой отец нашел этот документ среди прочих бумаг императрицы. Одна только мысль о возможной причастности моей матери к осуществлению подобного акта раздосадовала его, что в дальнейшем повлияло на их отношения и принесло много страдания маман»[2]. И это свидетельство подлежит некоторому сомнению. Едва ли Императрица Екатерина могла беспокоить свою невестку после родов такого рода откровением. В год смерти Николая Павловича королеве Нидерландской было 60 лет и если она лично и рассказывала что-либо подобное барону Корфу, то память могла ей изменить, ибо в 1796 году Анне Павловне минуло всего год жизни. Что касается мыслей, волновавших душу Александра, то это действительно останется загадкой, так как он ни с кем не говорил об этом крайне щекотливом для него вопросе. Если верить тому, что Александр писал в то время Лагарпу, покинувшему Россию за год до этого события, то могло казаться, что юноша был глубоко смущен всем происшедшим и даже намеревался удалиться навсегда с женой за границу. Но писать одно, а решать другое дело, и мы затрудняемся определенно высказаться, какие чувства преобладали в сердце Александра.

Льстецов при дворах не оберешься. Люди, дрожавшие при виде Павла, подделывались одновременно и к Александру. Лучший пример тому — Алексей Андреевич Аракчеев. Другой любимец Императора Павла, Ростопчин, пока был в фаворе, не только искал ласки Наследника, но и старался понравиться и Елизавете Алексеевне, с которой часто имел случай беседовать. Что же сказать об остальных придворных? Да все делали то же.

Из офицеров Александр более знал семеновцев, состоя шефом этого полка. Князь П. М. Волконский был тогда его личным и шефским адъютантом. Многие другие офицеры Семеновского полка были впоследствии особо отличены Александром, а некоторые осчастливлены аксельбантами. Молва гласила, что из пехотных гвардейских частей семеновцы были наиболее озлоблены на царившие порядки. Вскоре это наглядно подтвердилось.

До разыгравшейся трагедии Александр много знавал князя Адама Чарторыжского, имевшего на него значительное влияние, тоже проявившееся гораздо позднее. Но с 1799 года Чарторыжский был в Италии, а его друг Новосильцов в Англии у графа С. Р. Воронцова. В рассматриваемые дни оставались в Петербурге и часто видели Наследника: граф П. А. Строганов, граф X. А. Ливен, граф Комаровский, Уваров, шеф кавалергардов, и князь П. П. Долгорукий. После удаления в Москву Ростопчина, а Аракчеева в Грузине, снова появились в столице братья Зубовы, которых Александр постоянно встречал при дворе своей бабки за последнее время ее управления. При дворе же его отца теперь появилась новая личность, назначенная Петербургским военным губернатором. То был граф П. А. Пален, известный своим железным характером и твердой волей. Благодаря этим качествам Император Павел и поручил ему наблюдение за столицей, в иду разных тревожных слухов, доходивших до душевно расстроенного венценосца. Несомненно, что Пален произвел глубокое впечатление и на Наследника престола. Они виделись ежедневно и вели продолжительные беседы. Пален не скрывал от сына, что положение изо дня в день делается более серьезным и тревожным, что необходим какой-либо выход, что ему, Александру, грозит постоянная опасность быть заключенным, словом, действовал на воображение юноши умело и искусно. Александр, сам отлично зная, что гроза неминуема, ни на что определенное не решался, опасаясь неожиданных последствий, но в конце концов дал Палену carte blanche действовать по его усмотрению. Что это означало? Да просто согласие Наследника на исполнение заговора (подробности которого не входят в нашу задачу). Раз заговор был решен, началась серия жутких дней, потому что без ведома Александра граф Пален действовать не собирался.

Нагляднейшим примером их отношений служит следующий эпизод, подтвержденный и самим Паленом, и другими заговорщиками в беседах и записках о минувшем событии. Ночное наступление на Михайловский замок было решено предварительно в ночь с 9 на 10 марта. Когда о сем было доложено Александру, он заметил Палену, что 9 марта было бы рискованно действовать, ибо в дворцовом карауле находятся преданные Государю преображенцы, а что, мол, с 11 на 12 марта будет там по очереди караул от 3-го батальона семеновцев, за преданность которых ему, Александру, он ручается.

Приводим целиком приказ по л.-гв. Семеновскому полку.

Воскресенье 10 марта 1801 года.

Завтра в караулы батальон (3) генерал-майора Депрерадовича.

В Главный: капитан Воронков, поручик Полторацкий, прапорщик Ивашкин.

К С.-Петербургским воротам подпоручик Усов 2-й.

К новым воротам поручик Жиленков.

Дежурный по караулам полковник Ситман.

Главным рундом и парадировать капитан Мордвинов.

Визитер рундом и парадировать подпоручик Леонтьев 2-й.

Из рассказов одного из офицеров, бывших в ту ночь в карауле, поручика Полторацкого, мы могли почерпнуть такие подробности:

«10 марта был сбор при Дворе. Павел прогуливался среди трепещущих военных, выстроенных по полкам.

Я был в Семеновском. Великий князь Александр, шеф нашего полка, приблизился ко мне и сказал: «Завтра вы заступите на караул в Михайловском замке». Я подчинился, но это вызвало у меня неудовольствие... заступать на караул не в свою очередь... Назавтра я оделся по уставу, взял денег, ибо мы никогда не были уверены, что нас не отправят из дворца в Сибирь, и направился в Михайловский замок с капитаном Воронковым и прапорщиком Ивашкиным. Мы заступили на караул во внутреннем дворе дворца в своего рода галерее. Мы ничего не знали о том, что готовилось; генерал Депрерадович, который должен был рассказать мне о готовившихся событиях, из-за волнений забыл это сделать. Ночь была холодной и дождливой. Мы устали. Воронков дремал на каком-то диванчике, Ивашкин на стуле, а я прилег перед камином в передней, где находились солдаты. Вдруг бежит лакей с криком «Императора убивают!». Внезапно разбуженные, дрожащие и испуганные, мы не знали, что делать. Воронков сбежал. Я остался старшим по званию, etc., etc.

Я обожал великого князя Александра и был счастлив его восшествию на престол; я был молод, легкомыслен, и, ни с кем не посоветовавшись, побежал в его покои».

Граф Пален не сразу согласился отложить назначенное предприятие и заявил Наследнику, «qu’il ó va de vos jours»[3] и что весь заговор может быть раскрыт за эти два дня.

Но Александр стоял на своем, и Пален, признав доводы основательными, согласился отложить злополучное дело до ночи 11 марта. Тем не менее и Пален оказался отчасти правым, так как 10 марта Александр вместе с братом Константином были арестованы во дворце домашним арестом. Словом, для каждого ясно, что готовилось что-то необычное, но для современников, и в частности для Александра, надвигались тревожные часы. Очевидно, что и он сознавал вполне всю серьезность переживаемого момента, но, благодаря свойственной ему беспечности и не задумываясь глубоко о возможных последствиях, Александр, дав согласие, пребывал в состоянии полудремоты до окончания заговора.

Это нравственное состояние двадцатитрехлетнего юноши мало понятно для нас, пишущих эти строки, но описываемая полудремота в те дни глубокой драмы стоила Александру, с годами, ряда невыносимых мучений совести. Совесть заговорила скоро, уже с первых дней вступления его на престол, и не умолкла до гроба. Выходило такое невиданное положение вещей.

Наследник престола знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а напротив того, дал свое обдуманное согласие на действия злоумышленников, как бы закрывая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е. насильственную смерть отца. Ведь трудно допустить предположение, что Александр, дав согласие действовать, мог сомневаться, что жизни отца грозит опасность. Характер батюшки был прекрасно известен сыну, и вероятность отречения без бурной сцены или проблесков самозащиты вряд ли была допустима. И это заключение должно было постоянно приходить на ум в будущем, тревожить совесть Александра, столь чуткого по природе, и испортить всю последующую его жизнь на земле. Оно так и было в действительности, что подтвердили все современники Благословенного монарха.

Мало понятна также сцена, происшедшая между Императрицей Марией Федоровной и сыном после катастрофы.

Мать точно сомневалась в участии сына и, убедившись в невиновности своего первенца, бросилась ему в объятия. Никто, конечно, не присутствовал при этой сцене, и можно судить о ней только по догадкам. Психология Марии Федоровны, как нам кажется, была не вполне та, которую приписали ей историки этой эпохи, хотя после кончины мужа и первого порыва отчаяния Мария Федоровна явно хотела взять бразды правления, но она сознавала, что это немыслимо при популярности Александра, а внешние проявления ее властолюбия были сделаны более для эффекта и впечатления на сына, чем обдуманы заранее. Гораздо труднее определить, знала ли Императрица сама о готовящемся заговоре или не подозревала этого; современники и историки безмолвствуют насчет заданного предположения, а дневники Марии Федоровны, могущие раскрыть свет на эти события, сожжены Императором Николаем I тотчас же после смерти матери.

Лично мне кажется, что слухи о возможности заговора должны были быть известны Марии Федоровне, а что Император опасался такого исхода, то об этом она могла судить потому, что потаенная дверь, ведущая в ее апартаменты, была изнутри заперта на ключ, но остается невыясненным по распоряжению кого именно. Все, кто описывал подробности ночной драмы, единогласно свидетельствуют, что дверь была заперта со стороны лестницы, и когда Павел бросился к ней, то не мог отворить ее. Одно это уже доказывает, что и в новом дворце верили в возможность нападения, если не императорская семья, то приближенные или прислуга. Вероятно, до кончины Павла ни мать, ни сын не говорили между собой о заговоре и вряд ли говорили часто об этом событии и позже.

Говорили о заговорщиках и о их ролях, это не подлежит сомнению, но не о самом заговоре, так как эта тема была едва ли приятна Александру, а мать избегала всегда раздражать сына, чтобы не терять желанного влияния.

Чтобы кончить с этими гипотезами, упомяну о цесаревиче Константине, который ничего не ведал ни о заговоре, ни о переговорах брата с Паленом и про которого говорили, что он сказал знаменательную фразу, «qu’il ne voulait pas monter au trône souillé par le sang de son Pure»[4].

Гораздо труднее было Александру рассчитаться после своего воцарения с лицами, возведшими его так возмутительно нагло на престол предков.

И тут мы встретимся с целым рядом необъяснимых противоречий, которые трудно окончательно разгадать и выяснить. Главы первого и второго заговоров, графы Панин и Пален, удалены навсегда из Петербурга.

Панин жил в своих угодьях Дугине и Марфине до самой кончины (1837 г.) и только при Николае Павловиче получил разрешение наезжать в Москву.

Пален до смерти жил в своем родовом имении «Eckau» Kypляндской губ. и в Риге (скончался в 1826 г.). Но кары, собственно говоря, не было наложено никакой ни на главарей, ни на прочих исполнителей кровавого деяния. Явление это скорее понятно, потому что ни для кого не было выгодно затевать шумного судебного процесса, а тем более для воцарившегося Александра, так необдуманно вплетенного в замыслы Палена и заговорщиков. Те из них, которым молва приписывала активное воздействие в памятную ночь 11 марта, удалились в свои деревни.

Говорим о князе Яшвиле, Скарятине и Татаринове, а также о Горданове, Мансурове, Аргамакове и Марине. Впрочем, трое последних и не думали оставлять службы.

Братья Зубовы окончательно удалились со сцены, живя в своих имениях, и вскоре один за другим сошли в могилу. Талызин, бывший командиром преображенцев, на квартире которого собирались заговорщики до шествия во дворец, внезапно умер в мае 1801 года. Уверяли, что он отравился или его отравили, но слух остался слухом.

Командир семеновцев Депрерадович вышел в отставку только в 1807 году и жил в большой нищете до глубокой старости.

Беннигсен после временного удаления оставался на военной службе и участвовал видным деятелем во всех Наполеоновских кампаниях. Его берегли и ценили, как способного генерала. Но при дворе избегали его приглашать, и имя его почти никогда не встречается на страницах камер-фурьерского журнала. Временами его звезда восходила, особенно во время похода 1807 года и после Прейсиш-Эйлау и Фридланда, затем он сыграл видную роль в Отечественную войну и в следующих кампаниях. Но, повторяю, с Беннигсеном не прекращали отношений; бывали случаи, что и Государь, и вдовствующая Императрица его принимали у себя и писали ему деловые письма. Между тем его роль при вступлении на престол забыть было бы трудно; он занимал выдающееся положение именно тогда, и его сухая и высокая фигура должна была глубоко врезаться в воображении, если желали вспоминать злополучную ночь тревоги и ужаса.

Думается, что если на эту личность смотрели сквозь пальцы, то благодаря тому только, что он был иностранец, родом из Ганновера, и ценили его военные дарования. Между тем он никогда не скрывал своей деятельности в ту эпоху, любил даже беседовать с друзьями о былом и оставил подробные записки, где оправдывал свое возмутительное поведение. Генерал Александр Фок многое записал с его слов, а после его смерти немец Бернгарди издал в Германии часть записок Беннигсена. Но Александр все-таки не прощал ему прошлого и не дал ему фельдмаршальского жезла, так легко доставшегося двум другим немцам, Витгенштейну и Ф. В. Сакену, заслуги которых были менее крупны.

Оригинальная участь выпала на долю Уварова. Будучи раньше при Павле генерал-адъютантом, но потеряв вследствие немилости это звание, Уваров был первый назначен генерал-адъютантом при воцарении Александра. С ним Александр совершал свои обычные прогулки по столице пешком и верхом в первые годы царствования. Он почти ежедневно был зван к столу Государя, а также был «persona grata» у Марии Федоровны, что еще поразительнее. Вероятнее всего, что, благодаря его счастливому характеру и ничтожности его личности, на него смотрели сквозь пальцы, или Уварову удалось скрыть свою настоящую роль в тех событиях обычными шуточками и каламбурами, на которые он был мастер, под личиной постоянного благодушия и вечного коверкания французского языка, обычного тогда для всей аристократии, но плохо усвоенного Уваровым. Словом, он оставался l’enfant gàté[5] царской семьи до своей кончины в 1824 году, и немудрено, что ехидный грузинский временщик так зло сострил на его похоронах.

Каково было участие другого царского приближенного, князя Петра Михайловича Волконского, установить трудно. Вероятно, роль его, как молодого офицера, ограничивалась сочувствием к заговору, разделяемым большинством тогдашней гвардейской молодежи, но, как шефский адъютант Семеновского полка, он не мог относиться безучастно к разыгравшимся событиям. Во всяком случае, князь Волконский остался другом царской семьи на всю свою жизнь, а следовательно, не было поводов оказывать ему недоверие, и мы готовы допустить, что активного участия он и не принимал в мартовском эпилоге.

Ни записок, ни воспоминаний Петр Михайлович не оставил, так что его личное свидетельство отсутствует, но имя его тем не менее встречается в ходивших тогда списках заговорщиков. О людях меньшего калибра мы не будем распространяться, но многим из участников удалось выдвинуться на последующей службе. Примером может служить Сергей Марин, назначенный флигель-адъютантом и получавший позднее неоднократно доверительные поручения Государя. Он умер в 1813 году. Если приходится распространяться о личностях, то потому именно, что некоторые историки ищут в составе удалившихся или удаленных заговорщиков ту среду дворянства, где образовалась оппозиция к мероприятиям Александра Павловича; так, в книжке Ю. Карцева и К. Военского «Причины войны 1812 года», на стр. 24 сказано: «Обманутые в честолюбивых надеждах заговорщики рассеялись по лицу России. Своими рассказами про роковую ночь 11 марта и про немилостивое отношение к ним Государя они положили начало общественному недовольству, с которым Александр должен был бороться вплоть до самого 1812 года». Вряд ли это верно, и вот почему: подверглись полнейшей опале только те, которые заведомо считались убийцами, как князь Яшвиль, Татаринов, Скарятин, и то не все; остальные же продолжали свою службу, и никто их никогда ничем не тревожил. Поэтому мы не допускаем мысли, чтобы эти немногие могли «положить начало общественному недовольству», с которым должен был бороться Государь, действительно, недовольство существовало в среде дворянства, но причины были иные, и главным образом до 1812 года — опасение за либеральные реформы, угрожавшие крепостному праву, а также союз с Наполеоном, сыном великой революции, и с Францией вообще, как рассадницей передовых идей, весьма мало имевших поклонников из дворян. Впрочем, авторы «Причин войны 1812 года» на той же странице выставляют и указанные нами только что причины недовольства, но почему связывают это с событием 11 марта 1801 года, неясно.

Один князь Яшвиль дерзнул написать Императору Александру вызывающее письмо, никем не читанное в ту эпоху, и только.

Нам неизвестно, дошло ли это письмо до Государя; если бы и дошло, то оно, конечно, не сохранилось в официальных архивах.

Это письмо князя Яшвиля, хранившееся у его потомков, характерно, как плод настроения некоторых из заговорщиков в ту годину. Но были и другие из видных деятелей этой драмы, которые до конца своих дней несли убеждение в правоте действий на столь незавидном поприще и даже гордились сыгранной ролью. Мы говорим и о графе Палене, и о генерале Беннигсене, современники коих одинаково свидетельствуют, что они оба считали себя чуть ли не спасителями России от сумасбродства тирана. Остальные их соучастники были гораздо скромнее и предпочитали не вспоминать, во всю остальную жизнь, о сомнительных подвигах юности.

Неугомонный Лагарп, примчавшийся в Петербург по вызову своего бывшего питомца, счел своим долгом высказать личное мнение о возможной расправе с заговорщиками и 30 октября 1801 года написал по этому поводу довольно-таки бестактное письмо Государю, особенно бестактное потому, что Лагарп был иностранец и должен был знать, что на Руси и Государь, и все подданные никогда не терпели такого рода вмешательств. Впрочем, Александр Павлович пропустил мимо ушей непрошеные советы, поступив мудро и логично по сложным обстоятельствам того времени.

Вот полный текст лагарповского послания.

«Санкт-Петербург, 30 октября 1801 года.

Государь, я осмеливаюсь обратиться к Вашему Императорскому Величеству с некоторыми размышлениями, порожденными нашей последней беседой.

Народ, доведенный до крайности суровостями, несомненно, может бороться с теми, кто их притесняет. Эта правда чувствований не нуждается ни в каких доказательствах, и поэтому излишне делать ее предметом поспешных выводов. Они могут иметь лишь неприятные последствия, причем лишь точно установленная необходимость может узаконить то, как они используются.

То, что Ваш народ, Государь, был доведен до этой необходимости, к сожалению, слишком истинно. Чтобы предупредить гибельные последствия, которые повлекли бы за собой соразмерное противодействие, были необходимы быстрые и надежные средства. Те, что использовались в других странах, были несомненно применимы в положении Вашего отечества, и Ваши качества Наследника Престола, сына и гражданина вменяли Вам в обязанность прибегнуть к этим средствам. Это именно то, Государь, чего Вы должны были желать, и это также то, чего Вы действительно желали.

Но люди, назначенные привести в исполнение этот законный план, злоупотребили Вашим доверием и не выполнили Ваши приказы. Это формальное неповиновение указывает на виновных. Вероятно, те, кто вошел в покои Императора в соответствии с установленным планом, не были таковыми сначала; но они стали ими, потворствуя убийцам. Виновны не только те, кто наносил удары Государю и заставил его испустить дух в муках длительной агонии; их соучастниками были и те, кто допустил это зверство, в то время как их долгом было обнажить шпаги против убийц и неукоснительно подчиняться полученным указаниям. Как всего лишь три человека смогли бы совершить подобное покушение в окружении шестнадцати других, если бы не были ими поддержаны? И что думать о людях, которые хладнокровно наблюдали, как удушают их Императора, напрасно взывавшего к ним о помощи и погибшего лишь после долгого сопротивления? Итак, Государь, я не могу не думать, что от Вас умышленно скрыли истину! Я не хочу огорчать Ваше сердце пересказом подробностей, которые мне повторяли от Парижа до Санкт-Петербурга. Какова бы ни была согласованность этих рассказов, они, вероятно, преувеличенны, но та же согласованность касательно людей, рассматриваемых повсюду в качестве главных исполнителей, не позволяет считать их невиновными, пока они не оправдают себя. Молва много лжет, но она говорит и правду.

Недостаточно, чтобы Ваше Императорское Величество имело чистую совесть, или чтобы те, кто имеет честь знать Вас, были убеждены, что Вам пришлось уступить необходимости: нужно, чтобы все знали, что когда Вам, после долгого сопротивления, пришлось ради блага Вашей страны согласиться на то, что законно и с успехом было исполнено в других краях, Ваше доверие было постыдно обмануто; нужно, чтобы узнали, что вы повсюду покараете преступление, как только Вам станет о нем известно.

Убийство Императора посреди его дворца, в кругу его семьи, нельзя оставить безнаказанным, не поправ божественных и человеческих законов, не опорочив императорского сана, не подвергнув народ опасности стать жертвой недовольных, достаточно дерзких, чтобы отомстить монарху, распорядиться его троном и заставить его преемника признать их невиновность.

Вам, Государь, взошедшему на престол скрепя сердце, надлежит отныне служить опорой России, которую поколебали непрерывные перевороты. Но в ожидании, что установления, которые вы подготавливаете, сослужат ей свою службу, правосудию надлежит охранять закон. Оно карает жестокой смертью разбой на большой дороге, совершенный людьми, которых, быть может, на преступление толкнула нищета, и оно терпит рядом с Вашей особой тех, кого глас народа обвиняет в участии в убийстве Императора, и которые были, по меньшей мере, в сообществе с убийцами! Государь! Именно благодаря непредвзятому, гласному, строгому и быстрому правосудию подобные покушения могут и должны быть пресечены. С этим позором, когда цареубийцы, постоянно остающиеся безнаказанными и иногда даже вознаграждаемые, рыскают вокруг трона, готовые возобновить свои злодеяния, в России должно быть покончено.

Если бы Ваше Императорское Величество спросило моего мнения, я бы ответил, что можно принять только два решения. Первое состоит в том, чтобы допустить, что люди, вошедшие в покои Императора вместе с тремя убийцами, не смогли им помешать; благосклонное объяснение, которое, смягчая вину этих людей, могло бы обязать Ваше Императорское Величество просто удалить их от Вашей особы, что они давно должны были бы сделать сами.

Второе решение состоит в том, чтобы дать законам свободный ход.

Если бы Ваше Императорское Величество приняло это последнее решение, возможно, единственное, приличествующее Вашему сану, я бы сказал Вам: 1) Велите испытать в присутствии неподкупных людей, сначала по отдельности, а затем на очных ставках, тех, кто принадлежал к группе, вошедшей в покои Императора; это единственное средство узнать правду, которую Вам никак иначе не узнать, ибо страх или недоброжелательство извращают пути, по которым она могла бы дойти до Вас иначе. 2) Предайте