Мир тесен

90-е годы

НА РЕЧНОЙ ПРИСТАНИ В «МЕДВЕЖЬЕМ УГЛУ»

Унылую картину серенького осеннего дня на берегу неширокой таёжной речки, где под едва моросящий дождичек продолжали тихо врастать в землю с десяток домов, заброшенных неизвестно когда и неизвестно каким ветром в эту безлюдную глухомань, немного оживляли признаки жизни у такой же неказистой и полуразрушенной пристани из почерневших бревен. Здесь одиноко хлюпал на воде ржавый буксирчик, каким-то чудом удерживаемый против течения реки вконец излохмаченным пеньковым канатом. К горделивому, надо полагать, имени корабля «Резвый», на борту свежей краской в начале слова была подмалевана буква «Т», что превращало его в наводящий на размышление – «ТРезвый». А вот сикось-накось натянутые на верхней палубе веревки с мелкой рыбешкой, вперемежку со всяким тряпьём, хоть и под дождем, но все же создавали некое подобие обжитого человеком пространства и, если хотите, своеобразного уюта .

Неподалеку на берегу расположились у костра два колоритных мужа, коих можно повстречать только вдали от суетливых городов на просторах необъятной страны и обладающих своей «брутальностью», описать которую мы не беремся. Это экипаж судна, состоящий из двух человек. Матрос – по всем признакам с тяжелого похмелья, капитан, как дальше выяснится, «в завязке» уже целый третий день. В черном от копоти котелке булькает на огне дымящееся варево.

Матрос забрасывает в котелок горсть перловой крупы из матерчатого мешочка, затем обгорелым сучком ворошит в костре головешки, устремив на огонь вдумчивый взор:

– Вот, блин… Сорок пять лет – ни денег, ни женщин, ни положения в обществе...

Заскорузлыми, грязными руками достаёт из кармана рваной телогрейки футляр с видавшей виды пенковой трубкой и измятую упаковку голландского табаку.

– Тьфу ты!.. Пыль одна... И табак кончился... – пошарив в пакете пальцем и разочарованно сунув туда нос напоследок, швыряет его в огонь. – Можешь наконец толком сказать, – обращается он к своему капитану, бережно разбирая и укладывая за ненадобностью трубку обратно в футляр, – какого хрена мы тут встали, долго еще нам здесь торчать? И рассола в бочке на донышке, не черпанешь.

– Молчал бы уж, – нехотя откликается капитан. – Ты-то хоть сам по себе. Это у меня вот… деньги все пропил, дома дети, долги, жена больная на двух работах надрывается, на огороде задыхается, а я с тобой тут как скотина...

– Только без эксгибиционизма, пожалуйста. И так тошно.

– Чего, чего? Ты на кого?

– Кого, чего, на кого… чего слышал.

Капитан обдирает луковицу, незлобиво:

– Опять умничаешь? Таба-ак ему, тру-убка, рассол… Ты бросай свои барские замашки. Иди-ка вон лучше швартовый конец поменяй. Сколько раз повторять. Вконец ободрался и гнилой совсем. Не ровён час оборвётся. А торчать – не торчать, значит так имнть, и где торчать – не тебе решать.

– Щас!.. – заводится матрос, даже вскакивая на ноги и начиная оживленно жестикулировать. – Вот так все бросил и пошел тебе конец менять! Да ты понимаешь, вообще-то, с кем ты разговариваешь, и кем я был?.. Я научный сотрудник института Космических исследований! Завлаб! И знаешь, в каком отделе?!.. Когда меня… ну, это ладно… Академический институт!.. Десять лет!.. Потом в загранку в торговом флоте ходил радистом. Трубка моя ему далась! Знаешь хоть, что это за трубка? Из чего сделана? Меершаум! Переводится как морская пена, еще говорят, окаменевшие белые гребни волн! – многозначительно поднимает вверх указательный палец. – Понял, как звучит, деревня! Кольцо серебряное, 925 проба. В Турции купил, только там и делают. Со дна моря этот материал добывают. Белый. Спокон веку только паре семей заниматься дозволено. И только в одном месте сохранилось с доисторических времен. А табак мне до сих пор, по старой дружбе, такой человек присылает, дай Бог ему здоровья, ты таких и по телеку не видал!.. Вот… все, что и осталось-то… – израсходовав очередную порцию куража, устало выдыхает он последнюю фразу и, снова подсев к затухающему костру, подкладывает сухих сучьев под самый котелок. – Давай, давай, гори, гори, мать твою за ногу…

– Слыхали уже, однако, – невозмутимо говорит капитан, обдирая охотничьим ножом луковицу и не поднимая глаз. – Старая песня. Было и сплыло…Так тебе сегодня что ли стукнуло?

– Угу. Ох, тошно мне. Давно так не колбасило.

Капитан бросает ему очищенную луковицу, с усмешкой:

– На-ка вот! С юбилеем, однако!.. А чего ж ты раньше-то молчал, салага?

– Это кто салага?.. – уже не имея сил «скандалить», с бытовой спокойной интонацией ворчливо отвечает матрос и закидывает луковицу в котелок. – Капит-а-ан – он… А с кем говорить-то? С тобой что ли? Поправиться нечем, а мы мимо лабаза, с понтом под зонтом, с чистой шеей прошлёндали. Долго было остановиться? Садист! Сварить тебя здесь вот заживо – и то мало!

– Я же сказал, так надо! Много будешь знат, значит так имнть, в тюрьму посодют. А сколько у нас там долгу, у Маруськи, забыл?

– Сказа-ал он... Можно было еще разок попробовать. В аду гореть буду, не забуду.

Капитан прислушивается.

– Никак едут. Как подгадало тебе!

– Чего мне ещё подгадало-то? Ты хоть по-русски выражайся. «Значит так имнть, значит так имнть…» Хоть бы – ёшкин кот или ёкрн… тьфу… язык с вами сломаешь… ругаться по-человечески, и то не умеете!

– Какие мы представленные, однако. А я вот для тебя сегодня, выходит, подарочек приготовил.

– Ага! Спасибочки! Сейчас кондратий из-за куста нарисуется. Сначала -по почкам, потом – по печени! И такой подарочек приподнесёт... Да-а… одним словом, в день рожденьице кирдык тебе, собака, точка, ру!..

– Это кто – собака?

– Ох, трудно мне с вами… Вам не понять, вы не любили. Я человек с двумя высшими образованиями. У меня квартира в Питере, на Литейном была, я в детстве в кружок по моделированию во Дворец пионеров ходил, да я, если хочешь знать…

Капитан снова прислушивается, перебивает:

– Тихо ты, леший! Слышь?

– А что я должен слышать?

– Чего, чего… Эх ты, академик! Еще в загранку ходил! Радист! Ханку надо было меньше жрать! Однако, уже едет подарочек-то! Не чуешь что ли?

Откуда-то доносится отдаленный звук моторов.

– Чуешь, не чуешь…– матрос тоже прислушивается, – ну, тарахтит чего-то вроде, дальше что?

– Во-от… Тут тебе не твои загранки. До тракта, почитай, четыреста верст. Понимать надо. И если едет, значит так имнть, то едет. Тупой ты. И глухой, однако. Одно слово – «радист».

– А чего ж ты молчишь? – матрос слегка оживляется. – Сам что ли больно умный?

– Ну, умный – не умный, а капитан, значит так имнть. А ты матрос у меня. Захочу и выгоню. Тебя везде выгоняли, и я выгоню. Точка, тире! Вот будет тебе тогда совсем точка! Ха-ха! Ради-ист!

– Ха-ха! Капита-ан! Чухонец ты зашибанов, жизни не знамши, не понимамши, как жить, а не капитан. По речкам-то чапать на галоше – не велика наука. А я, если захочу…

– Ладно, – перебивает его также незлобиво, – ты это… крутого того помнишь? На джипе подрулил, когда мы на разгрузку встали в прошлый раз в Беляихе? Хотя, ты тогда уже хорошенький был. И как только успеват человек!

– Сейчас все крутые. И все на джипах. По-питерски – гопники, блин! Видали мы такую публику! Всех не упомнишь.

К пристани, по разбитой проселочной дороге, издали приближается джип, следом за ним грузовой фургон. Капитан бойко вскакивает на ноги, лихо заламывает потрепанную фуражку с «крабом» и смачно сплевывает себе под ноги, не спуская глаз с подъезжающих машин.

– Ну! Если не соврал крутой, всю навигацию зараз оправдам. И шабашить! На всё хватит. И пошли бы они все!.. А ты, значит так имнть, пока не поздно, спрячь свою харю похмельную. Пулей в кубрик и одеяло на рожу натяни!

– Щас… – матрос криво ухмыльнулся.

– Ну!.. – в голосе капитана звучит нешуточная угроза.

– Ну, ну! Гну! Не запрягал!.. – матрос, с досадой, разбрасывает сапогом горящие головешки из костра под котелком с ухой, но все же выполняет приказание и идет к трапу на буксир.

– А сам-то! Уж кто-кто!.. – приговаривает он на ходу вполоборота к своему капитану. – Забыл небось, как в болоте нахлебался? Да если б не я тогда!.. Капита-ан!.. И скажи там, пускай за левый груз ящик ставят! Сейчас же! На каждого!..

– Учи ученого!.. – кричит тот ему вслед. – Ящик ему! Разбежался!.. Ты, вообще, кончай это дело! Вот как я! Третий день на просушке! Сказал – отрезал!..

– Поглядим, поглядим ещё… – бурчит матрос уже на палубе суденышка.

Тем временем на крошечный бревенчатый причал, едва поместившись наполовину длины, заезжает армейский грузовик с брезентовым тентом на кузове. Джип, немного не доезжая до кромки воды, останавливается тут же рядом, на травке. Из него появляются двое в штатском. Один – постарше, внушительной внешности, в хорошем костюме и при галстуке. Он солидно, словно на ковровую дорожку, ступает на эту Богом забытую землю, сверкнув лакированными туфлями. Из-за руля легко выскальзывает второй, в джинсах и кроссовках, судя по всему, его помощник или подчиненный, хоть и тоже далеко не мальчик.

– Всё затекло, всё отсидел, шея не шевелится, все болит. И чего я, как ты, не оделся в дорогу, дуралей. Надо было бы какие-нибудь шаровары прикупить да рубаху до колена, как у хиппи. В цветочках. Ха!.. Сильно бы смотрелся, а?.. Верно говорят, привычка – вторая натура… – брюзжит первый, сановитый, с сальной лоснящейся физиономией, неуклюже разминаясь возле машины, – кстати, Виктор Палыч, на днях в Думе анекдотец слышал. Про болезни. Даже запомнил.

– Про болезни, Ефрем Авдоныч, всегда вроде бы смешно, – сдержано отвечает второй с уважительными нотками в голосе, – хотя смешного, в общем-то, мало.

– Это, брат, ты верно подметил. Но ты ещё молодой, у тебя еще все впереди только.

– Как сказать…

– Молодой, молодой… еще вон, как огурец... Так вот. Анекдотец. Продаю бесплатно. «Болезни бывают разные. Приятные, неприятные и непонятные. Приятная болезнь – это чесотка. Почёсываешься, и тебе приятно. Неприятная – геморрой. Ни самому посмотреть, ни приятелю показать. А непонятная болезнь – это гонорея. Начинаешь мочиться, а глаза почему-то на лоб лезут…»

Оба смеются. К ним вразвалочку, «морской походкой», демонстративно поправив на голове фуражку с «крабом», приближается капитан доблестного буксира.

– Наше вам! С кисточкой!.. – громко и развязно, как закадычного приятеля, приветствует он Виктора Палыча еще на расстоянии. – Уж не знаю, как вас зват, величат, но – как договаривались! У меня такое слово. Сказал – отрезал!

– Извините, Ефрем Авдоныч, издержки производства… – вполголоса произносит Виктор Палыч, кивнув на капитана.

– Ничего, ничего. Я тут пройдусь, воздухом подышу. А то всё кабинет, кабинет… – отшутился тот и отошел на пару шагов.

– Ты чего орёшь, дубина ты стоеросовая? – шипит Виктор Палыч, хватает капитана под руку и оттаскивает его еще чуть в сторонку. – Не видишь, большой человек приехал?

– О-о-о… Так ведь я чего… как договаривались… – сразу осекается и, заметно скиснув, невнятно бормочет капитан буксира. – Дык ить у меня и своё начальство имеется, и своего фрахту хватат, и на хрена мне, имнть значит так, из своего графика вылазить, и рисково мне это, короче, надо бы подкинуть, а ежели нет, то и…

Тем временем матрос, пристроившись у маленького иллюминатора на судне незаметно подсматривает за ними и подслушивает весь разговор.

– Есть один маленький вариант… – Виктор Палыч грозит пальцем у самого носа капитана, – мне плевать с высокой колокольни на твое вшивое начальство, с тебя спрашивать буду лично я, и если ты мне за такие деньги…

В этот момент к ним подходит ехавший в грузовике офицер.

– Все готово, – говорит офицер, зачем-то отдавая честь под козырёк человеку в штатском, – так начинать, товарищ полк…

Виктор Палыч делает ему «страшные глаза», офицер невольно проглатывает последнее слово.

– Начинать, Виктор Палыч?.... – смущенно исправляется офицер.

– Давайте, давайте… – с раздражением отвечает тот ему. – Что спрашивать по сто раз одно и то же? Ставьте коробки прямо на палубу. И поживее…

– А-а…но тогда мы, однако, мы же с вами, мы-ы это, ну того… – невразумительно лепечет слегка «ущемленный в правах» капитан буксира в полной растерянности.

– Так бы сразу и сказал… – с усмешкой говорит Виктор Палыч, достаёт бумажник, отсчитывает деньги и засовывает ему в карман. – И нечего мне мычать здесь, как корова не доеная… Столько же – ровно через два дня на месте, как условились. – Смотрит на часы, постукивая по ним пальцем. – Ровно через два дня. Это будет вторник, четырнадцать ноль ноль… Не забыл где?.. А?.. Не запамятовал, бестолковый?..

– Дык ить чего ж тут забыват, но мы вроде как, значит так имнть…

– Есть один маленький вариант, – приезжий обрывает его потуги, – если опоздаешь хоть на минуту, с тебя самого будет вдвое больше. Усёк?

– А если…

– Ты меня достал, хеердал!.. – хватает его за грудки, притягивает к себе, шипит на ухо. – Тебе мало дают? Генералу жратвы на дачу захватить трудно? По пути к тому же, сам говорил. Да таких вариантов, как ты, с твоим плавучим керогазом на этой вашей вонючей тунгуске… – брезгливо отталкивает капитана от себя

– Какие еще дачи, значит так имнть?! – с определенным вызовом вопрошает обиженный капитан буксира, поправляя на груди фуфайку. – Здесь дач нету никаких. А ты, господин хороший, если так, так ведь и мы можем… и на аванс не посмотрим, а то…

– Ладно, ладно, капитан… – уже примирительно похлопывает его по плечу Виктор Палыч, идя на попятную, – не хорохорься и не обижайся. Пусть барышни обижаются. А мы мужики. Нам работать надо и деньги зарабатывать. Так?.. А дача через две недели будет. Только вот рабочих кормить надо? А генерала? Как думаешь? Надо?

– А чего обзыват? Я