Аккорд

Нина

1

Не злись, уймись и улыбнись, мой милый друг, святая юность...

Сперва позвольте поскулить. Совсем немного. Ведь капитальный ремонт души щенячью ностальгию в малых дозах допускает, не так ли? А если так, то вообразите протяжный томительный призыв океанского лайнера, которым он оглашает пустынный, безбрежный простор и от которого дрожат внутренности и замирает сердце. Это и есть вибрато моей первой любви.

Ах, Нина, моя застенчивая Нина! Моя Джульетта, мое чистое, лаковое, нежно рокочущее, нестихаемое ми-бемоль мажорное умиление! Опорная ступень, тоника того причудливого лада, что стал широким руслом драматичной оратории моей любви! Доставшаяся другому, она для меня по-прежнему непорочная юная девственница. Да, да, ироничные грамотеи - непорочная, юная и девственная: трижды масляное олимпийское масло! Нетронутая, нераспакованная, опечатанная сургучом моего обожания - такой она для меня была, есть и останется.

Щепетильности ради следует заметить, что Нина, которой я, следуя ее званию первая любовь, отвожу сегодня почетное место в тронном зале моего женского королевства, стала на самом деле бурной кодой чудесной, чувствительной прелюдии из детских и отроческих затмений. Похожие на беспорядочные звуки настраивающегося чувства, затмения эти случались просто, трогательно и с необъяснимой регулярностью: некое лунное существо с косичками неожиданно заслоняло собой солнце и примеривало на себя ее ослепительную корону.

Поскольку ни смысл, ни законы этой странной астрономии были мне тогда неведомы, то мои следующие физике приливов и отливов симпатии запомнились не столько подробностями, сколько крепнущей властью смущенного влечения. Словно внутри меня вдруг оживал некий сладкий, чарующий зов, совсем не похожий на материнский. В нем обнаруживалась непокорная родительскому попечению независимость, в нем жила томительная услада добровольного подчинения, неподвластная ни погоде, ни одежде, ни голоду, ни чему-либо другому, а лишь хотениям маленькой мучительницы.

И хотя был я ребенком активным и общительным, мои выразительные средства в ту пору не поспевали за чувствами, а потому лучшими способами общения были молчание и подглядывание. Следовать за ничего не подозревающей девочкой взглядом, следить за игрой ее лица, отделять ее от других детей, облаков, птиц, звуков, запахов - вот партитура моего обожания. Пожалуй, понять меня в такие минуты могли только скупые, одинокие звуки рояля.

Ввергая меня в состояние праздничного ожидания, влюбленности мои были лишены соперничества и ревности. Обратить на себя внимание и испытать ангельскую благодать - вот цель невинных побуждений, которые толкали меня порой на нелепые поступки. Вижу себя в детском саду, сидящим на стульчике возле очаровательной голубоглазой куклы и выдергивающим из ее мягкой, похожей на густой июльский луг кофточки пучки шерстяной травы, которые скатываются мною в невесомый клубок. Я не знаю, зачем я это делаю. Знаю только, что мне повезло оказаться рядом с чудной пятилетней девочкой из сказки, и что это счастье нужно продлить каким угодно способом. И тот оглушительный скандал, которым воспитательница, обнаружив мое вредительство, прервала мое упоение (Васильев, ты что, совсем дурак?!), сопровождался не раскаянием, а слезами обиды.

Замечу, кстати, что устойчивая тяга моих симпатий к большеглазой, ясноокой и светловолосой кукле обнаружилась именно в то время и потом долго еще служила мне маяком при выборе подружек.

К десяти годам ухаживания мои, став более осмысленными, не превосходили того возбужденного апофеоза всех детских игр, когда интриганка-девочка вынуждает доверчивого мальчика броситься за ней в погоню, визгом своим обнаруживая повадки преследуемой и желающей быть пойманной дичи. Это ли не раннее проявление древнего женского инстинкта, от которого, говоря словами Малларме, женщина как молний свет трепещет и испытывает тайный страх, что есть в плоти, как запрет?

Существовали и другие, взрослые способы добиться внимания. Для этого следовало быть либо ловчее и находчивее других, либо уметь смешить. Я рано выбрал себе маску по сердцу: не шут гороховый, а герой после подвига - усталый и снисходительный, которому к лицу даже неожиданные попытки причинить солнцу боль. Так кусает изнывающий от нежности щенок, так царапает хозяина ревнивая кошка, так исподтишка щиплет невнимательную девочку влюбленный в нее мальчик. Совокупный пример неразвитого, омраченного любовью сознания. Собственно говоря, ничего такого, что не укладывалось бы в хрестоматию детского поведения тут нет, но удивляет цепкая живучесть обожания, что при всех разочарованиях сохраняет способность к реинкарнации.

Безусловно, то была самая доверчивая, самая чистоголосая, самая певучая пора моей жизни, и мир ее был ярок, резок, звучен и пахуч. И если я упоминаю о ней, то только потому, что нельзя не считаться с важностью инкубационного периода болезни по имени любовь, который, как и регистратуру поликлиники, невозможно миновать стороной. Сегодня от моих детских увлечений не осталось ни лиц, ни имен, ни особых примет. Вскипев одно за другим, они испарились, повысив температуру Вселенной на бесконечно малую долю градуса. Их невинность подтверждена умилениями памяти, их следы нежны и возвышенны, а ценностью они превосходят самый дорогой антиквариат. Они как малые острова экзотического архипелага, которые я обживал, прежде чем причалить к любовному материку. Но перед тем как ступить на него я пережил героический возраст от десяти до двенадцати, на протяжении которого все попытки девчонок заставить себя догнать терпели крах, а сами они были на одно лицо и к тому же дуры. Отмеченное непризнанием за женским полом какой-либо пользы для меня и остального мира, это оскопленное мировоззрение безбрежным горизонтом опоясало мое двухлетнее плаванье.

С чем сравнить те дерзкие, непочтительные к женской участи откровения бывалых малолетних матросов, что изрекались ими с верхней палубы плывущего среди звездной бездны корабля моего отрочества? Наверное, только с богохульством отпетых пиратов. Такое впечатление, что у них не было матерей, и свое происхождение они вели от безымянных волчиц. Я слушал их с тайным стыдом, не особо заботясь о том, что половой авторитет малолетних разбойников подкреплялся лишь щербатой ухмылкой, вонючей папиросой, прищуренным глазом и непомерным сквернословием. Да и правда ли, что в каждом порту их ждала девушка?

Обозначая женщин хмыкающей кличкой бабы, они втаптывали их прелести в грязь с тем же воинственным чувством, с каким защищали себя от собственной похоти средневековые монахи. Извращенные, опасные гимны воздержанию, уместные, быть может, в богоугодных заведениях и в кругосветном плавании, но не на виду мирского континента. Кто был тот древний, получивший отказ неудачник, что изобразив в отместку растянутыми губами самую сакральную часть женского тела, испустил сквозь них свою звенящую злость, снабдил ее двусложным проклятьем и фальшивой монетой запустил в жизненно важный, круглосуточный словооборот? Кто бы он ни был, своей цели он достиг: к материку я подплывал с крепнущим мужским достоинством в кулаке, чье гордое, стерильное одиночество нельзя было, как мне тогда внушалось, доверить ни одной из женщин.

Подросток является таковым только в глазах взрослых, в то время как сам он видит себя взрослым гораздо раньше, чем им становится. Но даже если он уже курит и ругается матом, его любовное чувство в эту пору абсолютно и бескорыстно. И только этим он, по существу, отличается от взрослого мужчины. Всему свое время: как плачет от восторга согрешивший монах, так в нужное время влюбляется самый рьяный хулитель женского пола. Весной, видите ли, в мужчинах просыпается то, что дремлет в веках.

В тринадцать лет, после двухлетнего карантина и за год до моей встречи с Ниной я пережил два коротких увлечения, отмеченных в первую очередь гулом сходившей с моих размороженных чувств лавины детского цинизма. Именно тогда мои предпочтения обрели имена, лица и повадки. Чудные, надо сказать, имена, прелестные лица и повадки! И если их нет в моем аккорде, то только потому, что они оказались лишь форшлагами к будущей тонике. Для тех, кто не знает, что это такое, поясняю: форшлаги - это легкие и короткие, как моргание нотки, без которых немыслим джаз любви. Словно зыбкая золотая мошкара вьются они вокруг основных ступеней лада, обнаруживая долготу, широту и прозрачность музыкального пространства. Каждому из нас, смею вас заверить, приходилось быть форшлагом, даже если мы об этом не подозревали. Другое дело, что кого-то такая подсобная роль устраивает, а кого-то нет.

В ту пору я впервые познал окрыляющую силу взаимности, пусть даже и мнимой. Васильев, я тебя люблю! - читал я подсунутую мне на перемене записку и после ломал голову над тем, кто мог ее написать. Я искал ответ на лице моей очередной возлюбленной, но на меня смотрели безмятежным карим взором, лишенным всяких следов смущения. Мне ничего не оставалось, как приписать авторство ей и возрадоваться. Верный образу героя, я несколько дней донимал мою избранницу утомленными, снисходительными взглядами.

Когда кто-то долго на вас смотрит, вы обязательно обернетесь. Так и я: однажды, беспокойно обернувшись, я поймал ускользающий взгляд неуклюжей близорукой одноклассницы и догадался, кто был настоящим автором признания. Разочарование было так велико, что затопило костер моего безответного чувства, и он, обдав меня шипящим паром обиды, потух. В отместку я переадресовал волны моей любовной энергии подруге бесчувственной милашки и быстро добился ее внимания - столь же капризного, как и ревнивого. Все это я сообщаю для того, чтобы вы знали, в каком непростом положении я оказался накануне встречи с Ниной.

2

Опрятным золотом сияет строкою красной новый день...

Уж, кажется, что-что, а день моей первой встречи с Ниной должен являться мне по первому зову и во всех подробностях. А между тем я его едва помню. И если он все же является, то только потому, что я знаю, каким должен был быть четырнадцатилетний, раскрасневшийся, принаряженный день первого сентября 1975 года в городе Подольске, что под Москвой.

Ну, вот, теперь вы знаете мой возраст. Да, я стар, но не старше Космоса: Гагарин стартовал двенадцатого, а я - тринадцатого апреля того же года. Разумеется, своим признанием я рискую отпугнуть от себя весомую часть молодых читателей (если они, конечно, не сбежали еще раньше) - тех, для которых события, возрастом превосходящие год их рождения, представляют унылый исторический интерес. К тому же они убеждены, что нет ничего старомоднее и скучнее, чем любовь их родителей. На то у меня есть три возражения:

Во-первых, мы в свое время думали также.

Во-вторых, тем мальчишкам, что собираются дожить хотя бы до моего возраста, полезно знать, что их ждет после того, как они начнут бриться каждый день.

И в-третьих. Те великие и трагические, нелепые и унизительные, воспетые и оболганные события, свидетелем и участником которых я был, сегодня всего лишь мутноватый раствор в реторте новейшей истории страны - безобидный и нейтральный к тем чувствам и образам, которые я собираюсь в себе воскресить. Иначе говоря, средой обитания в моем случае мог бы быть и бронзовый век, и Древний Рим, и средние века, и даже будущие столетия. Я, знаете ли, согласен с теми, кто заявляет, что любовное чувство есть независимое, неуничтожимое и неизменное в веках основание и оправдание нашего существования. Оно материально и входит в мировой обмен веществ, говорят они. По их мнению, именно на медленном огне любви готовится космический суп из устриц созвездий, улиток галактик, раковин туманностей, мидий метеоритов, моллюсков планет, осьминогов черных дыр, морских звезд сверхновых и прочих звездных рифов. Более того: они уверенны, что когда Вселенная обратится в нуль и приготовится начать свое существование с чистого листа, то в следующей сингулярной точке не будет ни Материи, ни Времени, ни Пространства, а только бесплотный, дремлющий дух Любви. И не ее вина, что она обречена иметь дело с нашей глупостью.

Обещаю: никакого Хельсинского акта, ни мирового империализма, ни КПСС, ни КГБ, ни диссидентов, ни плодов их солидарных усилий - будущих гомункулов-олигархов. Любовь и только любовь: ничего кроме любви и ее воплощений!

Кстати, вот анекдот того времени. В Москве, у гостиницы Националь девушка легкого поведения отказывает американцу со словами: Не пойду с вами, пока не уберете ваши Першинги из Европы! Ну, разве такое гордое и ответственное время можно не любить?

Итак, оставляю в стороне заметенный белыми передниками и увешанный рябиновыми гроздьями пионерских галстуков школьный двор, солнечные часы тополей, невыспавшееся солнце, позевывающий ветерок, крошечные граммофоны петуний, испускающие дежурные звуки Школьного вальса и перевожу взгляд на Нину, имени которой в тот момент еще не знаю. Моему любопытству она представлена, как новенькая. На ней та же коричневая форма с белым передником, что и на повзрослевших за лето одноклассницах. Располагается она, как и положено новенькой, в стороне от их возбужденной и отутюженной компании. Вижу светловолосую головку и выбеленную белой лентой косу. Вижу резной профиль и опоясанную кружевным воротничком шейку. Сведя внизу тонкие, отороченные белыми манжетами запястья, она кончиками пальцев удерживает на весу черный портфель. Он прикрывает ее коленки, и она ими нервно, по очереди его подталкивает. Плечи ее немного отведены назад, отчего под фартуком отчетливо бугрится грудь. Новое волнующее качество, которое вдруг с заметной полнотой обнаруживается у некоторых моих скороспелых сверстниц. Роста она среднего, ни полная, ни худая, ни яркая, ни блеклая, ни резвая, ни смирная. Словом, отбившаяся от стаи белогрудая птичка, не более того.

Удовлетворив законное любопытство, я обернулся к милым моему сердцу друзьям и включился в коллективное сочинение на тему, кто, где и как провел лето. Ни сердцебиения, ни искры, ни таинственных флюидов, ни открытого рта, ни прочих характерных признаков любви с первого взгляда я не испытал. Потом объявили построение, и торжество поглотило и разделило нас.

В классе наша классная усадила ее за вторую парту, мне же удалось устроиться на предпоследней в том же ряду. Это уже после и по мере того, как во мне разгорался эпохальный пожар, я приспособился как бы ненароком ронять рядом с партой какой-нибудь предмет и, подбирая его, высовывался из ряда вон, чтобы быстрым взглядом обласкать локоток моей возлюбленной (увы, все остальное пряталось за плотной стеной спин и затылков). Молчать и подглядывать - о, как мне это было знакомо!

Несколько дней ушло на наведение порядка в изрядно запущенных за лето мужских делах. Тем временем Нина сблизилась с девчонками и обзавелась первыми подружками, одной из которых стала моя действующая пассия. Впрочем, пассия - слишком сильно сказано. Мой платонический интерес проявлялся в том, что я тем или иным неловким образом выделял ее среди других одноклассниц, и она, так же как и все, знала об этом и темпераментно подыгрывала. Этого было достаточно, чтобы мой друг Гоша при виде ее толкал меня локтем и ухмылялся: Вон твоя Валька идет! Не скрою, мне было приятно это слышать: Валька была порывистой рыжей ведьмой с широко распахнутыми небесными глазами и нужды в поклонниках не испытывала. Видимо, уверенная в своих чарах, она безбоязненно отрекомендовала меня Нине, как Васильева-который-умеет-играть-на-пианино.

Прошла неделя. По школе все еще витал запах свежей краски, и вот однажды я увидел их на перемене, стоящими в коридоре у окна. Валька подала мне знак, и я развязно приблизился. За неделю я так и не удосужился разглядеть новенькую вблизи, не находя в ней издалека достоинств, выше, скажем, Валькиных.

Вот тебя спросить хотят! - сообщила Валька, указывая на Нину. Я перевел взгляд на новенькую и тут впервые разглядел ее.

Да, я эстет! - без ложной скромности заявляю я сегодня. Всегда им был и останусь. И вздорная жизнь, вместо того чтобы приучить меня к компромиссам, только обострила этот мой недостаток. Знакомство с женщиной я начинаю с лица, и если оно не заставляет звучать мое лирическое чувство, им же и заканчиваю. Только некий тайный знак его принадлежности к миру прекрасного открывает мое сердце. При этом женщина может быть глупа и кривонога, но красивое лицо искупает ее недостатки, так же как прекрасное тело не в силах заставить меня полюбить некрасивое лицо. Увы, таково мое извращенное и одностороннее представление о предмете поклонения.

В лице Нины я разглядел не темперамент, не кокетство, а ту застенчивую гармонию тонких черт, на которую я так падок до сих пор. Она смотрела на меня большими, ясными, роковыми глазами (еще один родовой признак моих влюбленностей) и на губах ее теплилась нежная, смущенная улыбка.

Я не понимаю тех, кто восторгается Моной Лизой, кто приписывает ее судорожной гримасе некую мистическую тайну, утверждая, что так могла бы улыбаться богородица, если бы иконописцы позволили ей улыбаться. Я говорю им: Несчастные! Вы восторгаетесь Моной Лизой только потому, что не видели улыбки моей Нины!

Юра, - качнулся в мою сторону серебряный колокольчик ее голоса, - Валя сказала, что ты ходишь в музыкальную школу...

Да, хожу... - завороженно подтвердил я.

Оказалось, что ее отец - военный, и она с семьей переехала в наш город буквально накануне учебного года. Там, где они жили раньше, Нина ходила в музыкальную школу и теперь хотела бы знать...

Да, да, я могу даже показать, где она находится! - заторопился я. И в ту же секунду ее нежная, смущенная улыбка затянула петлю на горле моего чувства к Вальке.

Спешу заметить, что повествуя о генезисе моего чувства, для обозначения которого я вынужден воспользоваться изношенным до смущенных дыр словом любовь, я хотел бы отстраниться от тех чудовищных наслоений, что оставили на нем тысячелетия человеческой практики. Я не приобщался к любви - я открывал новое, незнакомое для себя чувство: некое особое состояние возвышенной, самоотверженной покорности слабому полу в его самом чистом, первозданном, языческом виде. С презумпцией непорочности и конституцией святости, ни на что не претендующее и не требующее ничего взамен. Любовь-вещь, а не любовь-слово, будь оно неладно!

Видя Нину на физкультуре в трусах и футболке, я отводил глаза и желал, чтобы урок поскорее закончился. Любоваться ею обнаженной я был тогда не готов, а богиня в спортивных трусах - согласитесь, это богохульство! Только школьная форма была к лицу ее изящной скромности притом, что фигурой она не уступала самым фигуристым. У нее была певучая походка, плавные, сдержанные жесты, а подростковая угловатость уступала место ранней женственности. Она была создана не для спортивной арены, а для алькова, говорю я сегодня и с запоздалым воплем взываю к небесам: Там должен был быть я, Юрка Васильев, любивший Нину как никто и никогда!!

Возможно, оглушенный воплем читатель спросит, поморщившись, зачем я ворошу тома памяти и что в них ищу. Партитуру утраченной гармонии - отвечу я. Оживить то, что когда-то умертвил, натянуть и заставить звучать порванные струны несбывшегося - вот цель моего эксперимента. Сегодня, когда каждый второй читатель претендует на звание психолога и литературу воспринимает, как невразумительное приложение к психологии, укрыться от их саркастических верю - не верю невозможно даже за скоморошьими обносками постмодернизма. И поскольку история всякого человека видится мне чем-то вроде кактуса, где колючки есть напоминание о несостоявшихся событиях, то я собираюсь заглянуть за кулисы моей колючей истории и попытаться разглядеть там контуры того нетвердого, зыбкого мира, что страдает, непонятый и обделенный, в ожидании признания. Только так смогу я успокоить свою и чужую совесть и умиротворить фантомы прошлого, только так обретут они покой, а я - прощение...

3

Открытки с видами чужой планеты мне шлешь во сне ты...

Если вы до сих пор не добрались до клавиатуры и не попробовали мой аккорд, так сказать, на зуб, значит, вам ничего не остается, как представить себе мальчонку - независимого, растерянного и одержимого новым, ошеломительным чувством, в крови которого, не умолкая, бурлит густая низкая вибрация ми-бемоль мажорной тональности.

Лучшие учителя мужчины - его женщины. Не было бы их - не было бы нас. Таково одно из моих упрямых заблуждений. Именно поэтому я выбираю из моего любовного архива только те эпизоды, где чувства с поучительной наглядностью переплавляются в опыт, а опыт становится наукой, которая, к сожалению, ничему не учит.

Способная и прилежная, Нина вела себя со всеми ровно, спокойно и рассудительно, и я был не единственный, кто краснел при разговоре с ней. Чужие попытки завладеть ее вниманием я встречал оскаленным, рычащим раздражением, от которого шерсть на моем загривке топорщилась тем больше, чем приветливее Нина к ним относилась. Ну, здравствуй, нежданная ревность! Совершенно не рад знакомству с тобой, черт бы тебя побрал!

Имелось у меня, однако, перед соперниками одно звучное преимущество - музыкальная школа. Несмотря на опоздание, Нину туда приняли, и хотя часы наших занятий не совпадали, все, что мне нужно было сделать, дождавшись ее - это как можно убедительнее изобразить удивление от встречи и не покраснеть при этом. Дома наши находились на чувствительном друг от друга расстоянии, но имелась достаточно продолжительная часть обратного пути, которая нас соединяла.

Мы брели по дороге и, поощряемый тихой улыбкой, я развлекал ее пересказом школьных новостей и сплетен в их мужской, так сказать, редакции. Заметив, что она, в отличие от Вальки, весьма неохотно обсуждает оплошности одноклассников, я быстро и радикально поменял тональность донесений, приспособившись порицать порицателей, что мне и самому нравилось куда больше.

Приходилось нам обсуждать книги и новые фильмы, а также все, все, все, чем можно было заполнить неловкие паузы, которых я панически боялся. Мне казалось, что Нина тщательно скрывает скуку, и скука ее того и гляди прорвет тонкий покров замешательства и явится мне, оскорбительная и равнодушная. Но нет, чаще всего она первая нарушала молчание. Не в пример Вальке и прочим девчонкам, которые звали меня не иначе как Васильев, она обращалась ко мне Юра и делала это так часто, что к концу пути меня распирало от юродивой гордости.

Дважды мне довелось проводить ее до дома, в остальных же случаях она, расставаясь со мной на перекрестке четырех ветров, говорила: До свиданья, Юра, до завтра!, и я отправлялся домой за завтрашним днем. Утром мы осторожно улыбались друг другу, и я занимал свой наблюдательный пост, не смея нарушить равноудаленную от всех прочих дистанцию, чтобы не дать повода обвинить нас во взаимной симпатии. Времена тогда, знаете ли, не в пример нынешним были злые и насмешливые.

И все же правда просочилась. Возможно, кто-то увидел нас, возвращающихся вместе из музыкальной школы, а может, перехватил мой собачий взгляд, которым я на нее смотрел или обнаружил мой виляющий хвост. Вы же знаете - там, где порицание есть средство подчинения, всегда найдется шептун, который захочет им воспользоваться. В нашем случае шум подняла Валька, и мне открылось, что ревность, как и любовь бесцеремонна и беспощадна. Однажды, когда я в очередной раз собрался провожать Нину из музыкальной школы, она помялась и сказала:

Не надо, Юра...

Почему? - замер я.

Это нечестно...

Что нечестно? - изумился я.

Провожать меня. Ведь ты дружишь с Валей...

Неправда, я с ней не дружу! Я хочу дружить с тобой! - возопил я.

Она сказала, что ты дружишь со всеми девочками по очереди...

Она дура, твоя Валька! Дура набитая! - выкрикнул я.

И все равно - не надо меня провожать... - строго и непреклонно сказал дочь военного, повернулась и ушла, оставив меня в яростном изумлении.

Утром я отозвал Вальку в укромный угол и потребовал объяснений.

Подумаешь! - сверкнула лазурной молнией рыжая ведьма. - Недавно пришла, и сразу ей наших мальчишек подавай!

Ты, Валька, дура набитая, и я не хочу тебя больше знать! - окатил я ее шипящей ненавистью.

После Валькиного вмешательства наши и без того пугливые отношения выглядели следующим образом: Нина отдалилась от меня и от Вальки и сошлась с двумя тихими, незаметными девочками. В школе без особой нужды не задерживалась, провожать себя не разрешала, и остаток года и всю зиму я возвращался из музыкальной школы один. Единственное для меня утешение, такое же слабое, как и ненадежное, состояло в том, что ее сдержанность распространялась не только на меня, но и на всех мальчишек класса.

Я узнал, что такое любовное страдание - мучительное и безбрежное. Маска героя слетела с меня, во мне посилились тоскливое ожидание и ноющее недоумение - бесполые спутники безответной любви, мало что объясняющие в ее природе. Да, гормоны, да, химия. Но кто придумал их, и зачем было с их помощью ввергать меня в сумеречное состояние, от которого пользы ни мне, ни обществу?

Да, я мог бы объяснить себе и другим, чем Нина отличается от остальных девчонок. Но объяснить, почему я тоскую по ней, и зачем мне ее внимание я бы не смог. И так считал бы на моем месте всякий стихийный идолопоклонник.

На что я был готов ради нее? На все, кроме одного: встать и на весь класс сказать: Да, я люблю Нину Ермакову, и пошли вы все к черту! Не мог так сказать не потому что это было бы не по-детски дерзко и скандально, а потому что не познал еще формулу любви. Для этого надо было пройти путь мученика до конца. Тот тернистый, извилистый путь, что мы прокладываем среди себе подобных и который зовем жизнью.

Я был ловок и спортивен и, играя в баскетбол, срывал восторги девчонок. Однако надежное ранее средство на Нину не действовало: от нее веяло прохладной сдержанностью. Удивляя учителей ненормальным рвением, я тянул руку, чтобы выйдя к доске, попытаться поймать ее взгляд. Но его от меня рассеянно прятали, лишь иногда одаривая быстрой, виноватой улыбкой. Что еще я мог сделать? И я натягивал ненавистную маску шута и лез из кожи вон, чтобы возбудить ее нежную, смущенную улыбку. Я был неглуп и остроумен и, желая привлечь внимание Нины, регулярно подавал со своей камчатки удачные реплики, заставлявшие класс давиться смехом. Словом, я делал, все, что мог. Не позволил себе лишь одного: демонстративно приударить за другой девчонкой. Так и жил - непорочный, неприкаянный и одинокий.

Сообщу о некоторых открытиях, что совершил в то время, но сформулировал много позже. Итак:

Любовь - чувство самодостаточное: взаимность желательна, но не обязательна.

Так называемая первая любовь есть апофеоз бескорыстного детского и отроческого влечения, которое даже будучи отвергнуто, навсегда поселяется в душе, оставаясь последним прибежищем человечности даже самого отпетого негодяя.

Если капнуть на нее фиолетовым лакмусом плотского влечения, она не изменит своей белоснежной, ангельской сути. Поцелуй в этом возрасте есть лишь подтверждение взаимности, а вовсе не дверь в покои похоти.

Притворство - такая же равноправная часть любви, как и искренность, а обман во имя любви порой весомее клятвы.

Если бы один человек умел читать мысли другого, это бы был совсем другой мир. Не читать их, но чувствовать - вот участь влюбленных.

И еще одно любопытное открытие, которое я по причине скудоумия не мог тогда сформулировать, и которое вошло в меня в образе коварной Вальки, а именно: здоровый эгоизм юности считал мое чувство к Нине уникальным и неповторимым, а Валькино ко мне - вздорным и несерьезным. Иначе говоря, я априори отказывал в высоком чувстве другим, удивляясь той ожесточенности, с которой они его отстаивали. Весьма, кстати говоря, живучее и долгоиграющее заблуждение. Можно только удивляться, что имея возвышенное основание, оно вместо того чтобы поделиться им с человечеством, делает многих его врагами.

Весной случилось чудо: моя красавица оттаяла. К этому времени весь класс сошел с ума. Никто не скрывал своих симпатий, Валька спуталась с Гошей, и мне, наконец, было позволено проводить мою принцессу до дома. Счастье мое было так велико, что накрыло собой весь мир. Дошло до того, что я добился ее разрешения сидеть с ней за одной партой! Наверстывая упущенное, мы шептались на уроке, как малые дети. Тем же самым была занята б0льшая часть класса. Моему счастью был отпущен целый месяц, и на выпускном я, обжигая пальцы о нарядное темно-синее платье Нины, первый раз в жизни и весь вечер с ней танцевал.

Я смотрю на фотографию из того времени. Мы с Ниной стоим в школьном саду под распустившейся, как наши чувства яблоней - юные и смущенные, словно нежно-розовые бутоны перед опылением. Она одного со мной роста и своим развитием превосходит меня. Нет, нет, ей, как и мне пятнадцать, она стройна и грациозна и все же очевидно старше меня. Она уже на самом пороге женственности, во мне же нет ни капли мужественности. Она одета в строгое демисезонное пальто, на мне - куцый пиджак, толстый свитер и мятые, пузырящиеся брюки. Ее волосы аккуратно забраны в косу, мои неопрятно лохматы. Она пребывает в том переходном, двусмысленном состоянии, когда женщина, одной рукой цепляясь за ангела, другой тянется к дьяволу. Во мне же бушует стерильное, безгреховное, неопалимое олимпийское пламя. Райская иллюзия, божья милость, вечный Эдем.

Начались каникулы, и я повадился приходить во двор ее дома, где ждал, когда она спустится ко мне, и мы пойдем дышать вечерним ароматом молодой липкой листвы, либо в душный зал кинотеатра. Она познакомила меня с родителями, я ее - со своими. Потом наступила жара, и мы пристрастились к речке, куда вдвоем или в компании добирались на автобусе. Там я впервые увидел ее в купальнике. Мы лежали рядом на песке, и я ощущал покалывающие признаки незнакомого смущения. От ее подрумяненного, сахарного тела исходило чудесное, незримое сияние, и мне казалось, что если я прикоснусь к нему (о чем я и помыслить не мог), то непременно обожгусь.

В июле я узнал новость: Нина уходит из школы и поступает в музыкальное училище. Новость была из разряда шокирующих. Ничего страшного! Мы будем ходить друг к другу в гости! - успокоила меня Нина.

Наступил хладонощный сентябрь, и время наших встреч вместе с долготой дня резко пошло на убыль. Мы стали реже видеться, зато по телефону говорили каждый вечер, и сюжеты нескончаемой очередью теснились к нам на прием. Нина, хватит занимать телефон! - слышал я строгий голос ее матери.

Новый год мы встретили у нее дома. На восьмое марта я, краснея, преподнес ей букет гвоздик. Летом мы принялись обживать Москву. Однажды в электричке она вынула из сумочки расческу и, смущаясь, расчесала мне волосы. После этого я стал за собой следить: чаще мыл голову, сбривал со щек и подбородка безобидный пушок, стриг ногти, требовал у матери чистые рубашки, гладил брюки и чистил обувь.

Мне стали сниться странные сны. В них неясное женоподобное существо, навязчивое и обнаженное, затевало со мной томительные игры, быстро и нежно касалось сокровенных частей моего тела, доводя меня до электрического помешательства. Сверкала молния, и я просыпался, горячий и вздрагивающий. Обнаруживая липкие последствия чужого вмешательства, я испытывал густой стыд и благодарил властелина снов за то, что дерзким существом была не Нина, ибо ей не пристало этим заниматься, так же как и знать о моем постыдном недостатке. Если бы мне было позволено, я бы взял ее на руки и унес подальше от людей. Усадил бы на трон в каком-нибудь заброшенном, увитом плющем дворце, и провел остаток дней у ее ног, покидая дворец только для того, чтобы сходить в магазин за продуктами. Дочь командира, она никогда не командовала и не повышала голос. Говорила мягко и убедительно, и из нее вышла бы замечательная, великая королева.

Драгоценная моя! Ты помнишь наш первый поцелуй в десятом классе? Это случилось на зимних каникулах. Возвращаясь из гостей, мы дошли до твоего подъезда, остановились и примолкли. Мягкая тишина окутала нас. Поскрипывал под переминающимися ногами снег, кружились в неслышном танце снежинки. Ты подняла ко мне лицо (к тому времени я уже был выше тебя) с вопросительным, немигающим взглядом, и я, плохо соображая, вдруг быстро склонился и коснулся твоих губ, боясь, что ты тут же отпрянешь. Но ты не стала уклоняться, и я, ощутив теплую, нежную опору, припал к ней. Мы стояли, слившись губами, и мир вокруг нас расцветал, как финал первого концерта Чайковского для фортепьяно с оркестром. Потом ты отстранилась, поправила на мне шарф, положила руки в вязаных рукавичках мне на грудь и сказала с новой, чудесной, глубокой заботой: Вот так носи, а то простынешь..., после чего сама потянулась ко мне. Возвращаясь домой, я останавливался, задирал голову и смотрел на восторженное звездное небо. Из его мерцающих глубин лились ликующие звуки сводного хора ангелов.

После этого нам открылась другая сторона любви, или, вернее, ее неожиданное продолжение. Поначалу невинные и смущенные, поцелуи наши становились все более горячими и затяжными. Отдельные части тела, обретавшие вдруг самостоятельность и силу, сигналили нам, что достигли красной черты, и мы переводили дыхание, краснели и отводили глаза, словно растерянные заговорщики, узнавшие истинную цель заговора.

Однажды голубино-сизым апрельским вечером мы остановились у ее дома, и я, зайдясь в пунцовом смущении, сказал: Нина, я тебя люблю... А ты меня? Она опустила глаза и тихо откликнулась: Я тоже.... Я продолжил: После школы мы поженимся. Хорошо? Хорошо... - так же тихо согласилась она.

Прочное, не допускающее ни малейших сомнений доверие установилось между нами. Нина превратилась в стройную, обворожительную красавицу, неподдельной скромностью лишь усугублявшую свою, прямо таки, роковую привлекательность. Я смотрел на шальных, повизгивающих одноклассниц, и мне хотелось поскорее оказаться рядом с Ниной. При встрече я торопился ее поцеловать, подтверждая тем самым нерушимость моего чувства. В ответ она смущенно улыбалась.

Завершилась выпускная суматоха, и я, явившись к Нине домой, сообщил ее отцу и матери, что намерен жениться на их дочери. Безусловно, что-то подобное они предполагали когда-нибудь услышать, но все-таки не так рано. И мне было отказано. И тогда я объявил своим родителям, что их сын готов стать мужем, а если потребуется, то и отцом. Поднялся большой переполох. Родители встретились, усадили нас рядышком, допросили и, убедившись, что интересные обстоятельства отсутствуют, облегченно вздохнули и разрешили нам пожениться через год. Резоны при этом приводились самые убедительные: Нине надо окончить училище, а мне закрепиться в институте. Другими словами, они не нашли ничего лучше, чем отложить жизнь на потом, поручив ее течение безответственной воле таинственных сил. Я согласился только потому, что дрогнула Нина.

Итак, она продолжила учебу, я поступил в московский институт, и мы стали привыкать к изменившимся обстоятельствам. Мои местечковые горизонты одним махом раздвинулись, открыв мир взрослых соблазнов и удовольствий. Я с ними справился, и летом следующего года вновь потребовал у ее родителей руки их дочери. На этот раз они, повздыхав, согласились. Мы подали заявление, и на сентябрь была назначена свадьба.

Радость моя! Ты помнишь эти солнечные, замирающие, предсвадебные дни и нас, полной грудью вдыхающих их один за другим?! Оба невинные и непорочные, мы мечтали добраться до райских яблок и вкусить запретный плод. Ты помнишь, моя недотрога, цветные подробности брачной ночи и как это было?

Ты отправила меня, изнывающего, в спальную и велела не подглядывать. Потом неслышно вошла, стряхнула с себя в темноте шелковые искры, легла, прижалась ко мне и замерла, словно моля о пощаде. Я обнял тебя, оглушенный и блаженный, и затих, не смея разорвать боязливые оковы и надругаться над твоим стыдом. Так мы лежали, привыкая к новой коже и обмениваясь приступами дрожи, пока ты не откинулась на спину и не потянула меня за собой. И я припал к тебе, и тогда в торжественной тишине легко и просто свершилось великое таинство: мы познали созидательную судорогу любви. Наконец-то мы были изгнаны из рая и отныне принадлежали только самим себе!

Среди наших друзей мы были первыми молодоженами. Нас порицали за поспешность, нам сулили скорое разочарование. Выйти замуж в восемнадцать с половиной лет - это почти нормально, но жениться в этом возрасте - это неслыханная глупость! На что рассчитывает невеста?! О чем думает жених?! У них, видите ли, любовь! - усмехались некоторые, произнося любовь, как любофь - с насмешливым фи. Откуда им было знать, что мы с тобой каждый день разоблачали их любовь - ту, что была до нас, и созидали свою - ту, что невозможно выразить словами, а только музыкой двух трепетных роялей.

Ты слышишь, моя хорошая, певучее трезвучие нашей жизни? Ты блестяще исполнила свою партию и родила мне двух сыновей. Мы столько лет вместе, а ты по-прежнему улыбаешься мне так же смущенно и нежно, как и тридцать с лишним лет назад, когда я впервые тебя увидел. Ты знаешь: я делал все для того, чтобы даже в самые тяжелые времена вы ни в чем не нуждались. За все время я ни разу не сфальшивил и не нарушил стройную гармонию нашей симфонии. Что нам гибель империи и региональные конфликты! Ведь у меня есть ты, а у тебя есть я, и впереди у нас - целая вечность!

Я знаю - где-то на другой планете есть прекрасный, солнечный город. Там живем мы с тобой, там живут наши дети и внуки. Там каждую весну расцветает яблоня, и мы приходим к ней, чтобы любоваться ее свадебным нарядом и друг другом. Нужно лишь в это верить, мое счастье, верить и жить...

Натали

1

Богатство стен и бегство статуй пустой не терпит пьедестал.

Чувства важнее и сильнее разума. Они - наш внутренний океан, они - среда обитания нашей личности. В литературе важны не мысли, не слова, а образы. Только они одни и могут вернуть нас к чувственным вещам, чьи суверенные права узурпированы словами. Образы есть прочные сходни к наитию, а истинная литература - это гипноз. Когда я скажу три, вы заплачете. Раз, два...

Литературе интересны не поступки, а их последствия, не брачная ночь, а заявление о разводе. Взыскательному читателю следует помнить, что дотошность есть беспардонная сестра пытливости, а язвительная проницательность утомительнее навязчивого любопытства. Логика убивает чувства, и поскольку переживания сиюминутны, литература любит невзыскательных и доверчивых. И то сказать: как можно всерьез относиться к тем несуразным переживаниям, которыми бессердечные авторы пытают своих героев? Только приняв их на веру! Скажем откровенно: время изящных сервизов, столового серебра и высоких помыслов прошло. Наступила эпоха иллюстрированных кружек, одноразовой посуды и пошлых пародистов. Но что за дело порхающей над скошенным лугом бабочке до бескрылых энтомологов и их мнения о ней?

С другой стороны, снисходительность мудрее хулы, ибо конец у всех один, а жизнь подобна залу ожидания, где каждый убивает время как может. Мы убиваем время, а время убивает нас. К сему почтительнейше напоминаю, что предмет моего эссе есть некая вещь, условно именуемая любовь. What is this thing called love...

Если в истории с Ниной вы не заметили, как реальность постепенно растворяется в мечтательном вымысле и становится сном, то откроюсь: да, все так и было, но... большей частью без меня. Жизнь предлагает нам свою версию бытия, мы ей - свою, и правила игры у них разные. Согласитесь: между мать и твою мать есть существенная разница. Именно последнее, коннотативное значение я и употребил, узнав, что отца Нины переводят в Германию. Случилось это накануне девятого класса, в самый разгар наших трогательных и многообещающих отношений. Она уехала, и больше я ее никогда не видел. Проклятая Германия - она убила моего деда и вычеркнула из моей жизни Нину!

Если бы я получил годовую двойку по поведению (поповедение - это что еще за новый предмет?) и по остальным предметам впридачу, я бы переживал куда меньше. Мой чудесный мир разом рухнул, и окрестности его заволокло густой серой пылью на много, как мне казалось, лет вперед. Некие тайные силы, до этого благосклонные ко мне, навсегда подорвали мое к ним доверие, породив заодно вещий страх, который впоследствии исправно поднимал голову в минуты затянувшегося блаженства.

А между тем не было отбоя от претенденток на мое тоскующее сердце. Стыдно признаться, но я тоже предпринимал попытки к сближению, однако в какой-то момент моя печальная верность Нине превосходила силу нового влечения и словно эластичным канатом возвращала меня к ее незабвенному образу. По ночам мне снились ее лебединые руки, тонкие пальцы и нежные, смущенные черты.

Я вернул себе маску героя, подрисовал на ней улыбку всеохватной иронии и вместе с моими сверстниками с хохотом вступал в большую жизнь, имея чесоточное намерение все в ней поменять. И никто не знал о моей внутренней Волге, по берегу которой я, влюбленный бурлак, тянул баржу моей несчастной любви. Так и дотянул ее до десятого класса, с чем и ушел на каникулы.

В ту пору мне исполнилось шестнадцать, и был я зеленый и невинный, как трехрублевая денежная купюра на складе Госзнака. Мало того что сны мои населяли шустрые Венеры с вполне дееспособными руками, так еще сводили с ума Гошины рассказы о тех неслыханных бесстыдствах, которые ему позволяла Валька и о которых без жаркого, колкого смущения и слушать-то было невозможно!

Однажды в порыве дружеской откровенности он рассказал, как пришел к Вальке в гости, как они сели на диван и занялись тем, чем уже давно занимались, то есть, принялись целоваться. Как он положил руку на ее голое колено, а она - ничего. Он выше - она ничего. И тогда он сначала гладил ее через трусы(!), а затем залез в них рукой(!) и делал там все, что хотел(?)! От этого мокрая Валька стала часто дышать, изгибаться и закатывать глаза, а потом сама запустила руку ему в трусы, и тут он не выдержал и кончил(!!). Ну, чувак, вот это классный кайф, скажу я тебе! Нет, нет, самого главного она ему пока не позволяет, но рано или поздно позволит: куда она денется!

Я слушал его, красный как рак: я бы ему никогда про себя такого не рассказал!

Юрка, что ты ходишь один? - удивлялся он. - Валька говорит, с тобой все девчонки хотят дружить!

На следующий день в школе я смотрел на затянутую по горло в коричневую монашескую форму Вальку, на ее гордый, неприступный вид и никак не мог представить ее за бесстыжим занятием. Разговаривая с ней, я заметил в ее глазах новый, дерзкий, похожий на вызов огонек: дескать, вот, Васильев, не спутался бы ты с Нинкой, сейчас был бы на месте Гоши! Я представил себя на месте друга, и мне пришлось сунуть руку в карман, чтобы унять вожделение. Выходило, что в то время как Гоша хоть и наощупь, но знал потайные женские места, я имел о них лишь скабрезно-мифическое представление. Согласитесь -