Эли Шехтман «Вспахать Бездну» («Кольца на душе» (3,4) «Ringen oyf der Neshome» (3,4)) Перевод с идиша – Альма Шин. From Yiddish - Alma Shin.

Table of Contents

Cover

Вспахать Бездну

Книга Первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Книга Вторая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Guide

Cover

Вспахать Бездну

Вспахать Бездну

———

Эли Шехтман

Перевод с идиша:

Альма Шин

Eli Schechtman

Original title:

Ringen oyf der neshome

(Volume II, books 3 and 4)

Translated from Yiddish by Alma Shin

Copyright © 2014 by [L&L Berny]

All rights reserved. This book or any portion thereof may not be reproduced or used in any manner whatsoeverwithout the express written permission of the publisherexcept for the use of brief quotations in a book review.

Printed in [Israel]

almashin@gmail.com

ISBN [965-90910-0-1]

Created. 1/9/2015. Format: epub 3.0

Моей родной, моей дорогой дочери

– Ларочке –

которая чувствовала, как огненные

кольца врезались не только в мою,

но и в ее юную одинокую душу...

С большой любовью

и большой надеждой

Иосиф узнал братьев своих,

но они не узнали его.

Бытие, 42, 8

Есть род, который проклинает отца своего

и не благословляет матери своей.

Притчи Соломона, 30, 11

Я заклинаю вас сегодня, птицы,

вас, ветры, вас, гроза и град –

над жизнию моей не нависайте,

не побивайте бытие мое –

я нес его на собственных плечах

по дальним длинным тропам и дорогам,

сквозь странствия, скитания мои…

Давид Гофштейн

Книга Первая

Третья часть романа

Кольца на душе

Страница рукописи романа

Моим детям и внукам -

с любовью и надеждой...

Глава 1

И затем, спустя годы, когда вопреки всему, словно по велению высших сил, почти чудом преодолев все тайные опасные пороги и воронки уже полуслепой, с палкой – единственной опорой в дерзкой жилистой руке, накинув полосатый шерстяной шарф на несогнутые, все еще приподнятые от удивления плечи, освещенный кровавым светом поминальных свечей, в вечном трауре, отверженный и одинокий – но разве жил когда-нибудь поэт, которому бы выпала судьба читать поминальную молитву по своему истребленному и сожженному народу?.. Когда он, Элиша бен-Меир-бен-Арье-a-коэн, погрузился в еще более глубокую старость, спустившись в долину заката, добравшись до трех четвертей столетия своей жизни, – длинный, неистово-судьбоносный путь, начавшийся давно, в сумерках позднего лета, в далеком полесском селе, где его мама, Наадия, по матери и дочь реб-Аарона a-Леви, родила его, своего восьмого ребенка, прямо на огороде, среди сизых кочанов капусты и темно-коричневых головок мака на чернеющих стебельках, среди уже ослепших подсолнухов и желтовато-пузатых тыкв с вытянутыми, словно на заклание, шеями... Среди благоуханий еще цветущих мальв, настурций, георгинов и астр; там, на огороде, в предвечерне-длинной тени старой развесистой груши, под уже холодными низкими небесами, его первый крик на этой земле, потонул в шуме и гаме птичьих стай, в обрамленной золотом лиловой дымке над сельским осенним прудом... Из того далекого села, что у самого леса, с синими мазанками под соломенными крышами, выгоревшими на солнце, как мужицкие бороды; с теплыми садами, уже ждущими листопада, яркими и пестрыми, как празднично вышитые рубашки; с осенне-винным ароматом яблок, мокрых верб и тополей с повисшими на их верхушках красноватыми лунными серпами, раскачивающимися по ночам; с густой пылью позднего лета, которую поднимает на дорогах скотина, с ревом идущая с пашни, с покрытых стерней полей, – из почти черных на розовом вымени сосков уже каплет молоко..

Оттуда, с той далекой, утопающей в песке проселочной дороги, по которой тянется след кривых колес дедовой телеги, он, Элиша бен-Меир, потомок рода Наадия, мечтает услышать, как прежде, в лесу, на закате, мамин голос, ее дивную речь, ее задушевное пение... Ведь те дороги, что ведут с приднепровских холмов сюда, к Иудейским горам, завалены раскаленными камнями страданий, объяты дымом клубящегося пламени... Вцепившись зубами в последнюю звезду, очутившись – со всеми своими гильгулим – на краю бездны, он оказался пред теми вратами, у порога которых оставляют самые сокровенные мечты и надежды...

И тем не менее сюда, в страну своих праотцев, он, последний писатель великого иудейского колена галута, сюда, к Иерусалимским холмам, добрался оттуда, где каждый вечер на закате вдоль Днепра шагал по глубоким зыбким пескам в полном одиночестве и тишине, – не дай Бог, не расплескать ни капли той радости, которую нес в своем, уже довольно больном сердце после возрождения Страны. И так, изо дня в день, выйдя из тюрьмы, чудом, Божьей милостью спасенный от сталинско-смердяковского топора, который годами, на виду у всего мира, висел, никому не мешая, и, никем не отведенный, обрушился на еврейскую культуру и ее творцов... Он, Элиша, после длинного дня шлифовки каждой строки, каждого слова о Боярах шагал под угасающим солнцем, по глубокому песку, шагал к Еврейскому государству, к выстраданной мечте своего народа, к последней надежде двухтысячелетнего кровавого галута... Шагал вдоль Днепра, еле вытаскивая ноги из глубокого зыбкого песка, шел с неутешно-жгучей болью в душе – ведь носители этой мечты, гордые и праведные, с детьми и женами уже лежали в Бабьем Яре, Понарах, в пепле Освенцима и Треблинки... Мечта сбылась, а он, мечтатель, остался у пламени погребальных свечей!.. И уже почти четверть века он, Элиша бен-Меир-бен-Арье-а-коэн, с гневными, скорбными кольцами, врезавшимися в его душу, шел по глубоким зыбким пескам вдоль Днепра из далекой джунглишвили-страны туда, к свершившейся мечте – шел и дошел!

И уже тут, на твердой почве, где надеялся и должен был обрести наконец крышу над своей творческой жизнью, уже тут, у выстраданных и вымечтанных иерусалимских холмов, уже тут он, еврейский писатель, услышал от них, создавших новые скрижали, от новых пророков, дети которых без стыда и совести на весь мир орут: Мы не евреи, мы – израильтяне!.. Они, эти новые израильтяне, его, Элишу бен-Меир-бен-Арье-a-коэна, причислили к писателям, творящим на иностранных языках, и уже здесь – здесь! – вновь обрекли на отверженность и одиночество... Уже здесь, где из черепков и осколков пытаются склеить волшебный кувшин, где из осиновых щепок силятся восстановить вековое древо, где надеются наполнить росой пересохший родник; уже здесь – так же, как там, у Днепра, – ответом и сопротивлением его, измученного и отверженного, вновь стали молчание и одиночество... По ночам, в полосатом шарфе на плечах, сбивая в кровь ноги, со все еще запорошенными пылью долгих скитаний и мытарств ресницами, со все еще пересохшими от холода и зноя, ветра и метелей губами, с огненными, врезавшимися в душу мучительными кольцами, у черных поминальных свечей кровью сердца писал, чеканил и шлифовал завещание будущим поколениям, а на рассвете, в полудремоте слышал голос дочери из далеких Карпат, видел отца с огромными жаждущими Спасения глазами, видел его, стоящего на ежегодной ярмарке с протянутой рукой, вымаливающего у мира хоть каплю счастья – и не для себя, и даже не для нее, своей надежды и опоры, любимой Наадия, а для них, для своих детей, которые, укладываясь на полу спать, не плакали от голода, а смеялись... И еще – здесь, в полудреме, на рассвете – он видел, как чей-то окровавленный палец выскребает ногтем по теням трех кипарисов на стене: В доме нет мира, а в мире нет дома.

И так же, как тогда, в ночи погасших звезд, среди теней трех кипарисов на стене маячит та самая, огненная борода его учителя Талмуда реб-Шмуэль-Йосла: "Гойрл, Элиша, гойрл! Судьбу, Элиша, изменить нельзя. В темной судьбе, Элиша, не горит ни одна свеча. В темной судьбе гаснут даже свечи святого Храма... Если ты рожден в сентябре, на закате, то всю свою жизнь пролежишь на холодной земле... Гойрл, Элиша, гойрл!"

И вдруг за спиной Шмуэля-Йосла там, среди теней трех кипарисов, он, Элиша, замечает сумасшедшего Пиче – выпучив вытекший бордовый глаз, запустив окровавленные пальцы обеих рук в угольно-черную бороду, он стоял босиком в насквозь промокшем белом китле, словно только что вытащил его из воды, и громко хохотал:

– Гойрл, гойрл... Родился в огороде... Евреи родились в пустыне... Праотец Авраам вырос в доме идолопоклонника Тераха... Козы Ханины бен-Досы принесли медведей на своих рогах... Праматерь Сарра родила Ицхака в сто лет... Гойрл, гойрл! Родился в огороде, на закате... Тот, кто лежит на земле, смотрит прямо в небо... После заката, реб-Шмуэль-Йосл, наступает восход... Десять мер страдания отпущено миру, девять из них получил Иерусалим и только одну – весь остальной мир... Ха-ха-ха... Гойрл, гойрл!

А он, старый писатель, одинокий и отвергнутый, не в силах передать и воссоздать, что творится в его сердце, – где, откуда взять столько сил?! И кому это уже удалось передать, – что творится там, в глубине сердца, какие пожары бушуют в нем? Когда ежедневно, еженощно, ежечасно и ежеминутно при свете поминальных свечей там, в его сердце, вырастают золотые мосты, которые – и это сразу видно! – ведут в черную бездну; в его сердце поднимаются хрустальные дворцы, что тут же становятся теснее тюрьмы; там, в его сердце простираются весенние небеса, в которых больше могил, чем на земле...

И вот так – чужой в собственной мечте, отверженный и одинокий еще больше, чем у Днепра, где ночами с потухшими звездами еще сильнее и острее видел приближение жизни; где у тех, переполненных скорбью и гневом колодцев боялся потерять свет возродившейся Страны и шел, как миме Либе, что по дороге к своему ребенку, Даниэльке, попала в метель...

И уже здесь, чужой в своей стране, – старожил, прибывший десять лет назад, – он вдруг оказался востребованным: ему, Элише бен-Меиру позвонили с телевидения и предложили дать интервью. Он отвечает, что, разумеется, давно пора, но говорить он будет на идише... По ту сторону трубки замолчали, словно потеряли дар речи... Идиш? Можно вести передачи на английском, немецком, французском... Но на идише? Это как-то не принято...

И снова отверженный и одинокий, но не сдавшийся и не согнувшийся, полуслепой, спустившийся, опираясь на палку, на дно своей жизни, он все еще видел себя посреди пути, полагая, что последнего слова еще не сказал и священной миссии иудейского колена с вавилонских рек России еще не выполнил – тех самых евреев изгнания, тех галутных евреев, никогда и не перед кем не гнувшихся в душе, обладавших пылающими сердцами, выстоявших, переживших и выдержавших жесточайшие страдания и муки, которые – ни разу не потеряв веры в Спасение, – полными горя и сострадания глазами смотрели на изуверский мир...

И уже тут, в долине заката, продолжал нести свои одиночество и отверженность не как проклятие, а как благословенный Всевышним дар, ибо так же, как у Днепра, он страдал за любовь и преданность своему истребленному народу, за тот родник, что журчал и пел на идише во всех уголках его души... Уже тут, в долине заката, догорала седьмая свеча его Меноры – он дописывал седьмую сагу о великом колене Бояров, о тех евреях, что созданы не из глины, а из кремня, которые в тяжелой огненной борьбе муками и кровью, душой и телом в течение многих поколений выстрадали и проложили дорогу к своей Стране, – а все эти разговоры, вся эти выдумки о галутных евреях не более, чем напраслина, черная ложь и злобный антисемитизм...

Не от любви, не от тоски по родине они, все эти ругатели, рвались в Израиль, а от ненависти к народу галута, ибо те народы, среди которых евреи жили в изгнании, их, ругателей, близко к себе не подпускали, есть с ними за одним столом не хотели... И тогда они, эти ненужные и выгнанные, вспомнили о стране предков и побежали в Эрец-Исраэль и, добравшись, решили вылепить из себя новый народ... Великий Моисей опасался стать основателем нового народа, а вот они, эти избранные с комплексом неполноценности, посчитали себя достойными, вылитыми из золота... Они не пошли со своим народом, приняв его обычаи и язык, не пошли, как Эзра а-Софер, возглавивший изгнанников Вавилона...

И уже здесь, в долине заката, когда, почти совсем потеряв зрение, он заканчивал последнюю книгу романа Эрев, она, его верная Шейндл, не слушая обычных отговорок, не желая больше полагаться на чудеса, положила его, Элишу, на операцию – уже четвертую: необходимо было спасти его единственный, еще зрячий глаз.

герои произведений Э. Шехтманаметаморфоза, здесь – период жизнисудьбагерои произведений Э. Шехтманагерои произведений Э. Шехтмана

Глава 2

И уже через неделю под полной предрассветно-бледной, почти осенней иерусалимской луной над широко распростертыми, пугающе-глубокими оврагами у больницы Адаса – от этих первозданных оврагов всегда веет на него, старого еврейского писателя, ужасом и жгучей тоской – над этими предрассветными оврагами он снова увидел свою босую старшую дочь и услышал, как она кричит оттуда, из глубины влажного темно-синего тумана:

– Что же мне делать?! Я так далеко от вас – вы там, в раскаленных пустынных песках, а я здесь, в холодных, густо покрытых лесами, чужих Карпатских горах... Я не могу отсюда выбраться, не вижу к вам никакой дороги. Из-под этих черных теней, из-под этих нелепых, дико разросшихся мрачных бровей, из этого вечно черного рассвета мы с тобой оба не можем выбраться!

Он хочет успокоить дочь, которой выпала такая тяжкая и мучительная судьба, хочет напоить ее душу верой и надеждой, утешить боль, что можно выкричать только диким странствующим ветрам; он, ее отец, хочет успокоить и утешить эту страшную боль, но тут его руки и ноги начинают привязывать к узенькой кроватке, голову вставляют между двух стеночек – надо лежать абсолютно неподвижно – делают довольно болезненный укол под правым глазом и включают над ним большие яркие лампы: операция начинается... Спасут ли его правый глаз, или подобно левому, прооперированному дважды, можно будет различать только свет и тьму, и он, Элиша бен-Меир, навсегда останется у черных поминальных свечей, не видя, куда писать следующее слово... На память, диктовать он не умеет, он должен сидеть за столом, держать ручку в руке и, как могильным заступом, докапываться до все новых, самых потаенных родников души, переполненных болью и гневом, – и только затем рожденное из них, раскаленное в пламени сердца слово, очищенное и отшлифованное, будет вплетено, согласно мелодии и ритму, в его строку.

Но – и это главное, – спустившись в долину заката, там, на дне своей жизни, он, Элиша бен-Меир, понял, что они, эти родники уже не могут утолить жажду его творчества, не могут унять его раскаленную душу; понял, что больше не может заниматься преходяще-земным, ибо совсем иная печаль, совсем иная любовь, о которых он и не ведал, совсем иная, неземная тоска вошла в его душу, терзает его, старого еврейского писателя, сердце, застилает ему глаза... Он должен – и уже нет для него здесь, на этой земле, другого пути – должен из этих, полных боли и гнева, но все же преходяще-земных потоков вырваться и броситься в бушующее море вечности. Но как ему, уже почти слепому, туда добраться?

И когда боль от уколов успокаивается и стихает, – сестричка, репатриантка из России, выглаживает его боль нежными пальцами, а он, старый коэн, благословляет ее руки, как благословлял заботливые и лечащие руки миме Либе, Ривки, Ивы и Стыси – дочерей рода Бояров, в чьих душах было столько тепла, сострадания, любви и самопожертвования. Он уже готов бежать туда, в ту долину, на краю которой, в дикой росистой траве, под побледневшей круглой, предвещающей дождь луной в синевато-темном тумане сидит пророк, сжав обеими руками голову, – от него, Ехезкеля бен-Бузи-а-коэна, этого пророка галута, он хочет получить, наконец, ясный, окончательный ответ: была ли рука Всевышнего там, на груде высохших костей?.. Но тут он, Элиша бен-Меир, вздрогнул от сильной боли – игла пронзила глазное яблоко... Видно, настал судьбоносный миг – эта игла должна освободить глаз от лишней жидкости, у которой не было выхода.

Но что происходит с ним и его глазом сейчас, он уже не чувствует – сейчас он очень далеко отсюда, на хуторе с тем собой, совсем юным, там, в лесу, на полянке, где пасутся козы, овцы и коровы.

Он лежит в траве у самого пруда, его глаза наполняют душу красками заката знойного полесского лета, и он слышит, как эти краски начинают петь словами, идущими откуда-то оттуда, из глубины опаленных небес...

Они пугают его, эти поющие слова-краски, он их не понимает – таким вечером в самый разгар лета, напоенного ароматами цветущих полей пшеницы и ржи, льна и конопли, опьяняющим пением иволги в лесу, под такими пламенеющими красками заката – откуда они берутся, откуда возникают эти странные слова:

Тучи, мама, тучи,

черный свод небесный,

и земля сырая давит мне на сердце.

Лес свой голос где-то прячет от меня...

И в песок горячий льется кровь моя,

льется кровь и гаснет в пламени огня.

И тут, обескураженный неожиданными красками-словами, лежа под жарким закатом у пруда, где в зеркальной воде, в жемчужном ее отражении купались и плескались два пастушка, сыновья Базиля Залесского... И вдруг оттуда, где угасают солнечные блики заходящего в пруду солнца, он слышит, как его ровесник, старший пастушок, Степан, который учит его вырезать из вербы сопилку, а потом и выводить на ней дивные мелодии, вычесывает его в поле твердым, сделанным из свиной щетины гребнем, называет по имени каждую травинку и цветочек, учит узнавать птичку по перышкам и по далекому свисту в глубине леса... Вдруг он услышит, как Степан зовет его и кричит странным, безумно испуганным голосом: Антек тонет!, пытаясь вытащить младшего братика, восьмилетнего Антека, из воронки, в которую тот попал.

Увидев, что и Степан уходит с головой под воду, Элиша, в чем был, бросился в пруд, подплыл к воронке – он до сих пор недоумевает, как они не затянули его внутрь, – и, вытащив обоих, спас братьев от верной смерти.

А спустя годы, их отец, горбун Базиль Залесский, спас четырнадцатилетнего Элишу, вытащив его из петли.

Но уже после того как полесский мужик спас его, четырнадцатилетнего юнца, а их всех – Базиля Залесского, его жену Ядвигу, их сыновей, Степана и Антека, двух красавиц-дочерей, Викторию и Антонину, их всех во времена коллективизации лишили нажитого тяжелым трудом хозяйства, теплых стен семейного очага и выслали в Сибирь на рабство и верную гибель – он, Элиша бен-Меир, вдруг потерял из виду и хутор, и запахи цветущего льна, и лес с нежным свистом иволги, и пруд с бликами заката на искрящейся воде; он, Элиша, уже не знает, где находится, и впадает в ту непроглядную тьму, в ту неземную тоску, что последние годы гложет его сердце, терзает его душу... И где-то там, в глубине сознания, маячат, мелькают две строчки:

Да, и пророк боролся, но со львами,

а ты, ты борешься – во тьме – с самим собой...

Кажется, операция уже кончилась, ибо они, Шейндл и Лара, которые совсем недавно сопровождали его в операционную, следуя за узкой кроваткой, напоминающей погребальные носилки, снова идут по обе стороны той же кроватки, на которой он лежит с перевязанными глазами... Он не знает, куда его везут, да и кто это может знать. Ведь все дороги ведут в никуда – земля-то круглая; все дороги ведут к некоему пристанищу... к изголовью, где можно кое-как заснуть... Он чувствует их, Шейндл и Ларины, руки на своих... И понимает, что его перекладывают на кровать с более высоким изголовьем... Это его последнее пристанище? Ему холодно. Он просит, чтобы его укрыли еще одним теплым одеялом. В этом убежище откуда-то дует... Тучи, мама, тучи падают с небес, тучи, мама, тучи от земли летят... И еще он просит, Элиша бен-Меир, чтобы ему чем-нибудь облегчили боль в глазу. И спрашивает:

– Где я?

– Ты уже после операции, – отвечает Шейндл.

– Это долго длилось?

– Нет, час с четвертью.

– Уже день или еще ночь?

– День, в самом разгаре... Через пару суток повязку с глаз снимут...

– И я вас тогда увижу?

– Естественно – как только у тебя будут новые очки.

– А потом? – думает Элиша уже молча, чтобы не расстраивать их, Шейндл и Лару, лишними вопросами. – А потом, когда ему выдадут новые очки, он увидит белый свет?

И тут же он услышал знакомый голос:

– Гойрл, Элиша, гойрл!.. Свой гойрл, Элиша, судьбу и дьявола человек одолеть не может. Нет, Элиша, нет! Нужно либо подчиниться, либо хлопнуть дверью и уйти из жизни...

– Реб-Шмуэль-Йосл, – спрашивает его Элиша, – судьба и дьявол – это одно и то же?

– Дьявол, Элиша, следует за судьбой, как тень... Днем он маленький, ночью – большой. А лунными ночами он, Сатана, и вовсе огромный! Ты в свои годы должен это уже знать... – но что учитель Талмуда еще сказал, Элиша уже не слышит. Слова реб-Шмуэля-Йосла падают в его огненную бороду, а Элиша, обессиленный и измученный, – лекарство начало действовать, и боль в глазу стихла – засыпает почти на целые сутки, уткнувшись в огненную бороду учителя.

герои произведений Э. Шехтмана

Глава 3

И уже дома, он, Элиша бен-Меир, в ожидании новых очков, два долгих зимних месяца бродил по холмам Иерусалима, очутившись в сумеречном, пепельно-облачном, полном странных зыбких теней мире, где все краски сливались и переливались, где все таилось за старинно-серебристой, зеленоватой завесой и, словно за семью печатями, было скрыто, как большая тайна..

И как раз тогда, – это было настоящим чудом, заслугой его предков – в те зимние месяцы не было ни дождей, ни ветров, ни веющих из пустыни холодов; все вокруг было пронизано мягким благословенным теплом, почти весенним солнцем и сладким ароматом цветущих роз... А Шейндл, у которой все еще болели ноги после двух операций, которые она тоже недавно перенесла, каждый день, по вечерам водила его за руку в близлежащий садик, где еще в густых, но уже пожелтевших кронах акаций заливались накануне холодов птички, захлебываясь радостью и тем восторгом, что бушует и в его душе, душе старого еврейского писателя – как бы тяжела ни оказалась его жизнь дальше, какие бы страдания и муки ни выпали бы на его долю, даже там, в долине заката, ничто не испортит, не согнет и не разрушит его радость – ведь мамины слова, ее великая мудрость, сокровища ее души всегда хранятся в его сердце:

– Тяжело, Элишенька, тяжело, ой, как тяжело, но мы должны это пережить и выстоять!

А там, в том садике, что между улицами Уругвай и Гватемала, у синагоги имени раби Акивы, величайшего знатока Талмуда, святого, одного из десяти мудрецов-мучеников, казненных римлянами, знаменитого пастуха известного иерусалимского богача Калба Савуа, в дочь которого, Рахель, он, Акива, был влюблен... Его, Акиву, стража