Мерзкие забавы

Мерзкие забавы

от Алексея Оутерицкого

1998 г., (с) Алексей Оутерицкий

Все права защищены

Автор: Алексей Оутерицкий

alkn@inbox.ru

Обложка: издательство «AO Project», Рига

Корректор: Лариса Шикина

ISBN 978-9934-8087-6-0

E-Book Distribution: XinXii

www.xinxii.com

Эта цифровая книга, в том числе ее части, защищена авторским правом и не может быть воспроизведена перепродана или передана без разрешения автора.

Алексей Оутерицкий

Мерзкие забавы

Роман

Серия «КЛиП» – Криминал, Любовь и Приключения

Все происходящие в романе события – вымышлены.

Любое сходство персонажей с реально существующими людьми – случайно.

Любое созвучие фамилий с фамилиями реально существующих людей – случайно.

Глава 1

– Хотелось бы знать, долго нам тут еще мерзнуть, – недовольным тоном сказал напарнику парень ростом повыше.

– Думаю, Коля, за такие бабки можно и померзнуть, – заметил тот. – Не согласен?

Облаченные в старые рваные ватники и бесформенные шапки-ушанки, двое небритых парней изображали партизан времен Великой Отечественной войны, прячущихся от немцев в небольшом леске. Вместе с ними в заснеженном овраге находилась женщина-радистка. Точнее, это была девушка лет девятнадцати – двадцати, ровесница парней. Подобно своим соратникам, она была обряжена в поношенный ветхий бушлат, но даже в нем, в отличие от ребят, выглядела какой-то более аккуратной, ухоженной. Возможно, такое впечатление складывалось потому, что она была стройной и очень миловидной. Все трое участвовали в съемках фильма и, согласно замыслу режиссера, являлись небольшой боевой группой, случайно отбившейся от своей партизанской бригады и преследуемой сейчас превосходящими силами немцев. Точнее, они лишь считали, что принимают участие в обычных съемках, на деле же все обстояло несколько иначе...

– Ты как, не мерзнешь? – спросил режиссер, Вадим Долгов, мужчина в пушистой меховой шапке.

Изрядно облысевшую голову его коллеги, Валерия Зимина, согревала вязаная шапочка. Куртка, как и шапочка, была спортивного стиля и опускалась чуть ниже пояса. Он с удовольствием надел бы дубленку, как это сделал товарищ по работе, но из-за своего маленького роста носить подобного рода одежду не решался. Ему достаточно было представить, как выглядел бы подобный недомерок в дубленке: конечно, он казался бы еще более низкорослым и почти квадратным – зрелище на грани гротеска. Впрочем, куртка была довольно теплой, а еще он предусмотрительно надел комплект шерстяного нижнего белья, так что жаловаться на мороз причин не имелось. Поэтому Зимин отрицательно мотнул головой:

– Нет, Вадим. Да не так уж и холодно, кстати.

– Ну, смотри. – Приятель хмыкнул. – Я ведь к тому спрашиваю, что во второй половине дня состоится еще одно представление, уже в павильоне. Тоже, конечно, не Ташкент, павильон не отапливается, но там хотя бы нет ветра. Так что, если хочешь зрелищ, не обязательно мерзнуть на улице, можешь просто дождаться следующих съемок.

– Да говорю же, не холодно, – повторил Зимин. – А вторых съемок я ждать не могу – время поджимает... Кстати, где охраннички? По-моему, пора бы им объявиться.

– Да вон они, – сказал Долгов, заметив появившуюся вдали грузовую автомашину с тентом в маскировочных разводах. Подобные, давно устаревшего образца, можно было увидеть в фильмах про Великую Отечественную войну. – Слушай, а давай, сходим, проверим, готов ли наш клиент. Заодно посмотришь на него, оценишь. Колоритнейшая, надо отметить, фигура.

– Пойдем, – согласился приятель и спустя минуту двое уже входили в деревянную избу-новодел, отапливаемую несколькими электрическими обогревателями.

– Господин Козинцев, можно? – громко спросил Долгов из то ли большого коридора, то ли средних размеров комнаты, находившейся сразу за дверью. Как называются подобные помещения в деревенских избах, он не знал – кажется, сени или что-то подобное. В другие помещения вели три двери, одна из которых немедленно приоткрылась, и оттуда выглянул седоволосый человек, облаченный в форму немецкого офицера.

– Заходите. Еще пара минут, и я буду готов окончательно.

Они вошли в комнату и застали Козинцева примеряющим шинель.

– Вижу, вам все пришлось впору, – заметил Долгов.

– О, да! – Седоволосый удовлетворенно кивнул. – Чувствую себя в этом, словно проносил всю жизнь. Должен признать, у вас превосходные портные. – Некоторое время он разглядывал свое отражение в стенном зеркале, а двое молчали, с любопытством за ним наблюдая. – Это мои помощники? – поинтересовался Козинцев, заслышав урчание двигателя.

– Да, – подтвердил режиссер, – шесть человек, как оговорено в контракте. Итак, господин Козинцев, напоминаю вам, что...

– Прошу прощения, господин режиссер, но я бы попросил называть меня «герр оберст», если, конечно, это вас не затруднит, – перебил Козинцев. – Понимаете, – несколько смущенно принялся объяснять он, – хотелось бы получше вжиться в роль, поэтому...

– О, я прекрасно все понимаю, герр оберст, – в свою очередь тоже перебил его режиссер, ничуть подобной просьбе не удивившись. – На нашей киностудии уважительно относятся к любым пожеланиям клиентов – главных героев кинокартин, – поэтому я уже имел честь обращаться как подобает и к великому императору Франции, и к не менее великому римскому полководцу, даже со снежным человеком доводилось общаться на его языке, было такое дело. – Рассмеялись все трое. – Однако напоследок я хотел бы еще раз кое-что уточнить, – продолжил режиссер. – Не сомневайтесь, ваш сценарий был нашей стороной тщательно изучен и проработан, но дело в том, что иные заказчики порой склонны менять некоторые детали как раз в самый последний момент, вот как сейчас, например. Ну, если не менять, то дополнять общую картину какими-то мелкими деталями, вносить, так сказать, последние штрихи. Поэтому, уточним самое, пожалуй, главное... Вы насилуете пойманную девушку? Я имею в виду, сами, лично.

– Простите. Вы, наверное, хотели сказать «русскую радистку», – суховато поправил его вживающийся в роль Козинцев.

– О, да, прошу меня великодушно извинить, герр оберст. Именно так, русскую радистку! Я бы даже сказал – пианистку. Соответственно военному жаргону или жаргону разведчиков так, пожалуй, будет еще точнее. Итак...

Козинцев задумался.

– Нет. Точнее – скорее всего, нет, – наконец ответил он. – Видите ли, определиться с этим вопросом абсолютно точно я сам смогу только в самый последний момент. Ну, здесь вы должны меня понять, господа. Конечно, я еще достаточно здоров и бодр, однако мне уже семьдесят три... А это что, так важно?

– Есть некоторые нюансы, поэтому хотелось бы знать, заранее, – уклончиво ответил режиссер и кивнул. – Хорошо. На сей счет ваши помощники будут ждать вашего специального распоряжения.

– Кстати, ребята говорят по-немецки? – неожиданно поинтересовался «герр оберст».

Долгов развел руками.

– Увы, они просто получили инструкции употреблять как можно больше таких слов, как «йа», «йаволь», ну и далее в том же духе. Этого ведь, как мы оговаривали ранее, достаточно?

– Вполне, – подтвердил Козинцев. – К сожалению, я и сам не знаю этого прекрасного языка, не то мои требования к вам в этом вопросе были бы гораздо жестче.

– Нет проблем. – Режиссер улыбнулся. – Всегда действуем в полном соответствии с пожеланиями заказчика. Потребуется – организуем людей, говорящих хоть на хинди, хоть на суахили; да на каком угодно, в конце концов! Вопрос лишь в цене... Да, вот еще одно уточнение – пожалуй, едва ли не самое важное. Скажите определенно, позволительно ли оператору брать вас крупным планом.

– Пожалуй, так... – после короткого раздумья принял решение Козинцев. – Пусть моих «крупняков» будет побольше – уж больно мне эта форма оказалась к лицу. – Режиссер понимающе кивнул. – Но!.. – «Герр оберст» красивым жестом, словно уже для камеры, взметнул указательный палец, видимо, все больше вживаясь в избранную роль, потому что и речь его внезапно стала отрывистой, гортанной, в общем, более «немецкой». – Но чтобы при этом нельзя было увязать мою персону с кем-либо из моего окружения. Как с «партизанами», так и с вашими помощниками. То есть, если возникает крупный план – лицо или в рост, – на нем только я и больше никого. Но поскольку для качественного развития сюжета, и вообще, художественной ценности картины, групповые съемки необходимы – снимать меня в таковых исключительно со спины. Мысль мою понимаете?

– Более чем, – подтвердил Долгов. – «Без привязки к другим действующим лицам» это называется, и наши операторы давно набили на таких съемках руку. На крупных планах просто будет запечатлено, как вы курите, вглядываетесь вдаль, хмуритесь или улыбаетесь, командуете или стреляете... Увязать вас с какими-либо конкретными событиями или персонажами фильма юридически будет невозможно. Ведь вы это имеете в виду?

– Именно так, – согласился «герр оберст». – Как обстоят дела с оружием? Все согласно нашей предварительной договоренности; то есть, за исключением меня, у всех холостые патроны?

– Да, – подтвердил Долгов и напоследок окинул клиента коротким оценивающим взглядом. – Итак, мы выходим на улицу и ждем вас. Пяти минут до полной готовности вам хватит?

– Йаволь! – рявкнул новоявленный немецкий полковник, опять повернувшись к зеркалу и теряя к собеседнику интерес. – Фюнф минутен!..

– Слышь, командир... – шестеро помощников в немецких шинелях, покуривая, нетерпеливо переминались, – скоро эта немчура соберется?

– Скоро, скоро, – буркнул режиссер. – Чем болтать, давно бы разобрали лыжи. Через пару минут приступаем.

– Да чего там, – бойко сказал парень с лицом, усеянным оспинами. – Готовы мы, командир, давно готовы. – И неожиданно подмигнул режиссеру по-свойски. – Радисточка-то хоть хорошенькая?

– Слушай, ты! – вспылил Долгов. – Если ты или кто-то из ваших еще раз позволит себе подобную фамильярность... – Но через мгновение усилием воли взял себя в руки. Ему не хотелось заводиться перед началом работы самому и – еще больше – заводить исполнителей. – Напоминаю последний раз. На работе задавать вопросы только по существу, – примирительно, сглаживая вырвавшуюся резкость, закончил он. – Попрошу на будущее твердо это запомнить. Всех касается.

– Да ладно, все понятно, начальник, – загалдели «немцы», бодро расхватывая лыжи...

– Слушайте, я уже совсем окоченела, – плаксивым голосом пожаловалась девушка. – Скоро они там?

– А что, Ленка, может, давай мы с Колей сейчас погреем тебя на пару? – подмигнул ей низенький. Вопрос был задан вроде бы шутливо, но во взгляде парня угадывалась некоторая – скорее, формальная, – надежда на положительный ответ.

– Ага! – Девушка возмущенно вскинула на него глаза. – Делать мне больше нечего, как с вами тут на морозе...

– А чем еще тут заниматься. И вообще, ты сейчас что имела в виду? Давай, давай, договаривай, – не отставал от нее парень. – А то, может, мы совсем о разном говорим.

– Знаю я прекрасно, о чем ты! – Девушка, не выдержав, рассмеялась. – Ладно, Миш, отстань, в самом деле. Знаешь, мне ведь и так предстоит черт знает что, а тут еще ты со своими подначками. Вам-то попроще будет. – Она посмотрела на ребят с легкой с завистью. – Одного якобы вешают – и все, конец съемкам. Другого – еще чего-то там... расстреливают, что ли... И на этом его актерская деятельность тоже заканчивается. И вот вы оба уже свободны, а мне еще сцена допроса предстоит. В общем, для меня, наоборот, все только начинается.

– И все равно не понимаю, чем наша красавица недовольна, – весело спросил второй парень.

– Чем, чем... – буркнула девушка. Она сняла варежки и подула на озябшие руки. – В сценарии написано, что меня уводят в какой-то сарай, запирают на замок, я там сижу, наблюдая за вашей «казнью» в щелку, потом ко мне вваливаются немцы, начинается допрос, а потом... потом непонятно. – Она пожала плечами. – В сценарии об этом как-то туманно говорится – дальше, мол, импровизация... Это как, это каждый делает, что ему в голову взбредет? Я правильно понимаю?

– Ага, – подмигнув приятелю, подтвердил высокий. – Именно что в голову взбредет, ты все правильно ухватила. А вот что им конкретно взбредет... Хрен их, немцев, знает. – Он многозначительно посмотрел на нахмурившуюся, почуявшую подвох Лену. – А вдруг им вздумается пытать тебя своими... этими... ну, знаешь, есть у мужиков такие специальные инструменты для особо изощренных пыток. Они еще между ног обычно болтаются. – Он был чрезвычайно доволен, что опять вогнал девушку в краску. – Так что подумай над предложением Мишки. Может, он прав? Может, давай мы тебя сейчас сами «попытаем» слегка, поимпровизируем, чтобы ты подготовилась к настоящим пыткам. Мы-то вроде как свои, партизаны, мы тебя любя пытать будем, по-свойски. Пообвыкнешься маленько, тогда и немцы нестрашными покажутся.

– Да ну вас обоих! – Лена густо покраснела. – И ты туда же. Я-то думала, это только Мишка у нас баламут, а вы оба такие... Лучше расскажите, что с деньгами думаете делать, – спросила она просто так, чтобы отвлечь ребят от щекотливой, не нравящейся ей темы.

– А чего там думать. С деньгами всегда найдется что делать, их много не бывает. – Миша кивнул, словно соглашаясь с самим собой. – Получу, тогда и придумаю. А тебя, Лена, где на съемки завербовали? – в свою очередь поинтересовался он. – Небось, на конкурсе красоты заприметили?

– Ну, так уж прямо на конкурсе. – Но, протестуя, девушка улыбнулась, польщенная таким мнением парня о своей внешности. – Прямо на улице, возле центрального вокзала меня остановили. Шла себе, шла... Вдруг подваливает один и предлагает сниматься. Нет, не так. Сначала спросил, где я живу. А я к знакомым в гости приехала, только с поезда сошла. Ну, сказала ему. А он кричит: «Да бросьте вы, девушка, поехали лучше к нам, на студию, у нас вы такие деньжищи заколотите! Времени, девушка, нет ни минуты, решайтесь прямо сейчас!» Ну, с виду вроде приличный, не маньяк какой, глазами откровенно не раздевает... Вот я и решилась. До своих знакомых так и не добралась в итоге. Ну, к которым погостить приехала. Даже позвонить им не успела, сказать, что уже в городе нахожусь.

– У меня примерно так же вышло, – озадаченно сказал Коля.

– И у меня. – Миша нахмурился. – Слушайте, ребята, а ведь ерунда какая-то получается. Подозрительно все это.

– Да бросьте, ребята! – Лена, подумав об обещанном заработке, наоборот, заметно приободрилась. – Не повесят же нас по-настоящему, в самом-то деле. Скоро мы будем свободны как птицы в полете, да еще с деньгами в карманах.

– Нам-то, может, и ничего не будет, а вот тебе несладко придется, – так и не унялся Миша. – Это ж немцы, чего с них взять.

– Слушайте, ну сколько можно! – уже не на шутку рассердилась Лена. – Знаешь, что я тебе скажу, дорогой... – Но договорить она не успела, потому что Коля, внезапно насторожившись, сказал:

– Тихо! Кажись, что-то слышно... Ага, точно. Едут. Ну все, начинается...

– Подъезжаем, герр оберст, – предупредил режиссер Козинцева, разместившегося на переднем сиденье легковой немецкой автомашины времен Великой Отечественной войны. Сам режиссер с коллегой Валерием и оператором сидели сзади. Последний уже успел запечатлеть несколько моментов из жизни «мужественного немецкого офицера»: как тот, надменно вскинув голову, вглядывается вдаль, как усаживается в автомашину, что-то объясняет солдатам... Те сейчас ехали сзади, в грузовике с тентом, сопровождаемые еще одним оператором. – Стоп! – скомандовал режиссер. И когда водитель остановил машину, сказал Козинцеву: – Приехали. Если вы желаете лично руководить поимкой партизан, вам выдадут комплект лыж.

Козинцев с сомнением покосился на глубокие сугробы, помялся и отрицательно покачал головой:

– Нет уж. В мои-то годы шариться в мороз по заснеженному лесу... Пусть они тащат этих орлов сюда. Я встречу их здесь, возле дороги.

Режиссер, не теряя времени, выбрался из автомашины и дал отмашку готовым к действиям лыжникам.

– Во-о-он туда, видите... Метров через двести найдете их в овраге. И смотрите у меня, чтоб без малейшей отсебятины, все четко по плану.

– Не впервой, – бодро откликнулся кто-то и шестеро в немецкой форме устремились в лес, сопровождаемые седьмым, оператором. Легкая заминка у них возникла лишь в самом начале – бойцы заспорили, кому идти первым. Прокладывать лыжню остальным дураков не находилось, но когда режиссер, которому изрядно надоели всяческого рода проблемы, периодически возникающие с подчиненными, рявкнул на них что-то нечленораздельное, ватага мгновенно восстановила взятый темп. Первым в итоге просто пошел тот, который оказался в этот момент ближе к лесу.

– Ничего, потом поменяемся... В гробу я видал ишачить за других, – буркнул он напоследок, оглянувшись на товарищей. Причем сказано это было с таким недовольством, словно предстоял нелегкий марш-бросок не в один десяток километров...

– Давай, что ли, пальнем, – с легкой нервозностью сказал Миша. Он натянуто усмехнулся и снял с плеча ППШ. – Не сдаваться же без боя.

– Давай, – согласился Николай. Помимо того, что стрелять им требовалось в соответствии со сценарием, парню просто не терпелось развлечься. – А ты, Ленка, валяй, передавай что-нибудь в центр! – Он засмеялся, а девушка, вздохнув, неохотно надела наушники.

– Холодные... Что передавать-то?

– Да так и передай, что тебя преследуют злые немецкие мужики. И что тебя это ничуть не огорчает, даже радует, потому как ты замерзла и мечтаешь, чтобы они побыстрей тебя догнали и... – Конец фразы Миши и его натужный смешок заглушила автоматная очередь – это Николай начал боевые действия.

– Партизанен!.. – заорали «немцы». Они бросились врассыпную и немедля открыли ответный огонь из своих «шмайсеров». Оператор шустро, насколько позволяли рельеф местности и глубокий снег, носился на лыжах вокруг и снимал разгоревшийся бой с разных точек, безошибочно выбирая наиболее выгодные ракурсы – чувствовалось, что он был неплохим профессионалом. Лес опять наполнился грохотом автоматных очередей, как это уже было когда-то, более пятидесяти лет назад, только на сей раз стреляли холостыми патронами. Пока холостыми...

– Герр оберст! – доложил, вытянувшись в струнку, один из шестерки. – Партизаны пойманы, среди наших потерь нет!

– Сколько их? – важно спросил Козинцев, хотя прекрасно видел троицу в ватниках, бредшую к дороге под дулами автоматов сопровождающих. ППШ у ребят уже отобрали и они шли налегке, а вот девушке повезло значительно меньше – немецкие солдаты неизвестно для чего заставили ее тащить свою рацию, не позволяя это сделать порывавшимся помочь парням. Может, так было сделано просто ради хохмы. Пришлось Лене, чертыхаясь, нести на плечах тяжеленный рюкзак, при этом чуть не по пояс проваливаясь в сугробы. Зато холодно не было уже никому – напротив, захваченным в плен даже пришлось расстегнуться, и сейчас от их разгоряченных тел валил густой белый пар.

– Трое, герр оберст! В точности, как доносила наша разведка, – отчеканил тот же солдат. – Двое, и с ними девка-радистка.

– Хорошо... – Козинцев приблизился к партизанам вплотную и грозно нахмурился. – Что, бандиты, добегались? Вздумали со мной в прятки играть? Воевать против регулярных частей доблестной германской армии, которая под руководством великого фюрера... – Он не договорил, заметив, что один из партизан едва сдерживает смех. Коле, действительно, лишь с усилием удавалось сдерживать неудержимо рвущееся наружу веселье. Хотя режиссер и предупреждал их строго-настрого насчет подобных штучек, этот немец так смешно пучил глаза... Да и потом; все же он не настоящий актер, которых учат разным там премудростям. – Тебе смешно, мерзавец? – вкрадчиво поинтересовался офицер и, не дожидаясь ответа, бросил подскочившим по его сигналу солдатам: – А ну-ка, всыпьте этим бандитам! Так, чтобы им стало не до смеха.

– Кому именно? – деловито поинтересовался живчик с усеянным оспинами лицом. Видимо, он числился в этой группе за старшего, хотя погоны у всех были одинаковыми – все шестеро играли роли простых рядовых. – Кто посмел?

– Всем... – сквозь зубы процедил полковник, постукивая стеком по краешку своей длиннополой шинели. – Чтобы впредь вели себя соответственно.

– Девке тоже? – уточнил старший.

– Ее... ей чуток поменьше, пожалуй, – решил офицер и, разозлившись из-за возникшей задержки, внезапно крикнул в голос: – Ну! Чего стоите! Выполнять!

На ребят посыпались азартные удары кулаками, прикладами автоматов, пинки кованых сапог... Они настигали со всех сторон, как ни старались жертвы прикрыться руками.

– Вы что, рехнулись? Что вы делаете! – отчаянно взвизгнул кто-то из парней, когда ему, уже растянувшемуся на снегу, достался сильный удар сапогом прямо по раскрасневшемуся от мороза носу. – Да я вас и вашего режиссера... – Он не договорил, потому что второй удар, не замедливший последовать за предыдущим, заставил парня потерять сознание. Крепко досталось и второму, только девушку пощадили, хотя и ее лицо украсили два синяка, мгновенно вспухшие под глазами, да из разбитого носа закапала кровь. Но, по крайней мере, ее хотя бы не сшибали на землю и не били сапогами по лицу.

– Это что ж творится... – Ребята очнулись от сильной тряски. Оказывается, они подобно кеглям перекатывались по днищу кузова грузовой машины, а девушка, забившись в угол, тихо плакала, размазывая по щекам все еще сочившуюся из носа кровь. – Они что, совсем одурели, – прошептал Коля, опасливо поглядывая на солдат, которые, усевшись у заднего борта, курили, не разговаривая друг с другом. – Режиссер, конечно, предупреждал, что все будет максимально приближенным к реальности, но... но не до такой же, черт побери, степени! Разве все это называется «слегка помять»? Да мне вообще, кажется, сломали челюсть... – Он попробовал сделать несколько жевательных движений и болезненно застонал.

Миша, получивший не меньше товарища, мрачно подтвердил:

– Мне, по-моему, зуб выбили. – Он поводил во рту языком. – Нет, кажись, только раскрошили. Но зато сразу два или три... Ну, козлы! – ругнулся он вполголоса, также опасаясь, что его услышат солдаты.

– Ничего, он нам еще заплатит, этот чертов режиссер, – злым шепотом пообещал Коля. – За все заплатит, гад, чтоб ему... Не отвертится. Нет, но это ж надо...

– Правильно. Пусть компенсирует, – поддержал его Миша, но чувствовалось, что ребята просто пытаются подбодрить сами себя. Они были напуганы до крайности – случившееся не лезло ни в какие ворота. – Ленка... – тихо позвал он и подполз к девушке поближе. – Ты как? Больно?

– А пошли вы все... – всхлипнула та. – Ничего мне больше не надо... Никакого кино! И денег тоже... Меня впервые в жизни так избили... – Она заревела громче.

– Да не плачь ты, ведь должна же эта дурь когда-нибудь закончиться, – попытался подбодрить ее Миша, но его слова прозвучали неубедительно и он сам прекрасно это ощущал. – Лен, ты уж как-нибудь потерпи.

– А ну, тихо там! Добавки захотели? – рявкнул, лениво к ним повернувшись, кто-то из солдат. – Это мы вмиг организуем. Только попробуйте вякнуть еще хоть полслова, я вас тогда... – Он сделал вид, что уже начинает подниматься, и ребята испуганно затихли...

– Что, бандиты, страшно? – Напрягая слух, Лена жадно ловила каждое слово из речи немецкого офицера. Ее бросили в какой-то сарай сразу по приезде, и здесь, в новой обстановке, девушку первым делом снял оператор. Он запечатлел, как ее швырнули на пол, как она подобралась к щели, чтобы рассмотреть, что происходит на улице... Лена добросовестно выполнила все, что заучила, читая сценарий. Ей было очень страшно и совсем не хотелось получить очередную трепку – ее действительно впервые в жизни так сильно избили. Да и то сказать, кто и за что мог ее когда-нибудь бить? Зачем кому бы то ни было могло вообще понадобиться ни с того ни с сего избивать ни в чем неповинную девушку? А вот на тебе, дождалась... Лена, не сдержавшись, опять тихо заплакала.

– Итак, кто вас подговорил воевать против законной, установленной великим фюрером власти? – надменно выговаривал офицер. – Власти, несущей вам освобождение от большевистского ига. Молчите, скоты? Вам нечего сказать?

Парни действительно молчали. Они просто боялись что-либо отвечать, потому что сразу по приезде, после того как ребят буквально вышвырнули из кузова в снег, их тут же избили вновь, снимая все на пленку. Затем последовал короткий допрос, опять сопровождаемый избиением, и теперь все подходило к завершающей фазе – вскоре их должны были «повесить». Режиссер, скотина, старался держаться подальше, им так и не удалось высказать этой гниде то, что они о нем думают, ибо все их попытки заговорить не по существу немедленно пресекались самым решительным образом. У Миши, как он подозревал, было сломано несколько ребер и он не мог глубоко вдохнуть, а у Николая никак не получалось опереться на поврежденную ступню – ее сильно отбили ударом деревянного приклада.

Стоя на холодном пронизывающем ветру под насмешливыми взглядами «немецких солдат», они желали только одного – чтобы весь этот кошмар закончился как можно скорее. У них отобрали телогрейки, валенки, объяснив, что они нужны немецкой армии, и ребята чувствовали, что их ноги давно превратились в лед.

– Значит, вам нечего сказать представителю законной власти? – последний раз поинтересовался офицер и, не дождавшись ответа, взмахнул рукой: – Начинайте... Пойманные бандиты всегда на одно лицо, – пожаловался он неизвестно кому, потому что солдаты быстро забегали, подготавливая заключительное действие этой нелепой трагикомедии. – Упорствуют, ничего не желают говорить. Чувствуется, мерзавцы здорово обработаны большевистской пропагандой.

Его подчиненные уже сноровисто забрасывали веревки на перекладину, поддерживаемую высокими деревянными столбами, тащили две табуретки, делали что-то еще...

– Кого из них первого? – спросил подбежавший к офицеру солдат с рябым лицом и ребята замерли, напряженно ожидая решения старшего. Они почувствовали, как бешено заколотились их сердца – что-то ненормальное было в происходящем. Нечто гнетущее... Вообще, все пошло наперекосяк с самого начала. Ведь и в помине не было уговора так сильно их калечить. Неужели все это надо для того, чтобы их игра в каком-то дурацком фильме про войну выглядела как можно более естественной?

– Этого, – наконец ткнул пальцем режиссер и Коля неожиданно для себя истошно заорал:

– Нет! Не хочу! Оставьте меня, сволочи!..

Оператор лихорадочно засуетился, ловя такой отличный, не постановочный кадр. Миша стоял парализованный, его мозги словно были окутаны какой-то вязкой пеленой, мешающей нормально соображать. «Да что же все это значит?», – стучала в голове одна-единственная, оставшаяся там мысль.

– Именем великой немецкой... рейх... фюрер... законная власть... бандиты... радистка... пойманы в лесу... в назидание местному населению... – как сквозь звукоизолирующую вату долетали до него отдельные слова, а он никак не мог уловить их смысла, как ни старался это сделать. – Приговаривается к смертной казни через повешение! – наконец закончил офицер и решительно подошел к табуретке, на которой стоял парень со связанными за спиной руками.

Внезапно Коля как-то очень четко осознал, что сейчас для него все закончится. Все, абсолютно все... Их каким-то образом одурачили, но как, он не мог сообразить ни в какую. Ну разве могут прийти какие-нибудь дельные мысли в дырявую голову? Именно дырявую, потому что ему, кажется, чем-то ее пробили. Во всяком случае, у него было именно такое ощущение... Он хотел что-то крикнуть, спросить режиссера, который все-таки подошел, наконец, поближе – где же обещанная им хитроумная система веревок, незаметная для будущих зрителей и на которой он должен был, зацепленный на самом деле за плечи, болтаться после мнимого повешения. Но выкрикнуть что-либо ему мешала совсем другая веревка, расчетливо отпущенная как раз на такую длину, что ему приходилось стоять, приподнявшись на цыпочки, чтобы не затянуть ее до удушения. И ведь веревка накинута на шею... И никаких тебе хитроумных приспособлений.

– Я сам! – Офицер несколько суетливо растолкал подчиненных, подошел к Николаю и пристально вгляделся в его лицо. – Прощай, придурок, – уже совсем просто сказал он, вдруг отклонившись от играемого образа, и в следующий миг с силой ударил по табуретке ногой.

– А как же... – крикнул из последних сил Николай. Нет, он не крикнул, это ему лишь показалось. Он только хотел это сделать.

– Да вы... вы же его повесили, сволочи! – закричал в ужасе Михаил. Он не верил своим глазам – не хотел верить. – Вы что наделали, ублюдки! Вы же его просто повесили! – прокричал он еще раз. И опять застыл, впав в ступор от увиденного и не замечая, как ухмыляющийся офицер берет в руки автомат, заботливо подсовываемый ему режиссером. – Га-ады-ы! – проорал Миша, внезапно опомнившись. Он бросился прочь, отчаянно жалея, что у него связаны за спиной руки. Разве так ему удастся развить приличную скорость? Да еще по этим проклятым сугробам... Прозвучала автоматная очередь и он резко рванулся вправо – не хитря, чисто машинально, потому что чуть левее от него высоко взметнулись фонтанчики девственно белого снега.

– Черт, – пробормотал Козинцев. – Или сбит прицел, или же я просто... – Он прицелился вторично. – Фоер! – подбодрил он сам себя и нажал на спусковой крючок.

«Разве можно убежать от пули, дурачина?» – успела промелькнуть мысль, когда Мишу вдруг сильно ударило в спину и земля с бешеной скоростью устремилась навстречу, приближаясь с фатальной неумолимостью. «От настоящей. Настоящей пули, не холостой! И настоящей веревки... Эх, успеть бы убрать голову, ведь она сейчас крепко приложится к кочке. Хотя, какая теперь разница»...

Когда немцы вошли в сарай, Лена уже не смотрела в щель между досками, она больше не хотела ничего видеть. Девушка забилась в угол и глядела на появившихся мужчин обреченно, напоминая испуганного зверька, со всех сторон обложенного безжалостными охотниками. Теперь она уже нисколько не сомневалась, что ее партнеры по съемкам попросту убиты и та же участь ожидает ее. Неужели эти скоты после всего увиденного позволят ей жить? Не сомневалась она и в другом – ей предстоит пройти через, может быть, гораздо худшие муки и унижения, чем ее жестоко избитые перед смертью знакомые. Зачем, к примеру, нужно было устраивать в этом сарае обогрев электрическими калориферами, и зачем здесь же установлен широкий деревянный лежак? Она, кажется, догадывалась о его предназначении, и эти догадки... нет, скорее, уверенность – навевали на нее ужас. Уж лучше бы они ее тоже просто избили; избиение она бы еще как-нибудь перенесла. Ведь жива же она после того, первого...

– Ну что, бандитка, будем разговаривать, или... – Поигрывая стеком, «герр оберст» смотрел на нее пристально, растянув тонкие губы в холодной усмешке. Девушку уже выволокли на середину комнаты и усадили на массивную деревянную табуретку, подобную той, которую некоторое время назад этот старик самолично выбил из-под ног бедняги Коли.

– О чем... р-разговаривать? – стуча от страха зубами, спросила Лена.

– Боишься? Правильно, – сказал «немец» и неожиданно весело рассмеялся. – Немудрено, что маленькая ничтожная сучка испытывает страх, если мощи нашей доблестной армии боится вся Европа. И не только Европа – весь мир! – Он сделал шаг вперед, с силой ударил стеком по ножке табуретки, и девушка вздрогнула. – Что говорить, спрашиваешь? Говори шифры, частоты, на которых ты работала... контрольное время твоих передач в Москву, как часто ты выходила в эфир... Ну! – рявкнул Козинцев.

– Я... я ничего не знаю... – растерянно пролепетала девушка. Она бы и в самом деле рассказала этому страшному старику с дьявольски горящими глазами все, что ему надо, но... ведь режиссер ни о чем подобном ее не предупреждал. И в сценарии об этом не было ни слова... Импровизация! – вдруг вспыхнуло в мозгу Лены спасительное слово, и она, подобно утопающему, хватающемуся за любую соломинку, мгновенно за него уцепилась. Может, именно импровизация сейчас от нее и требуется? Может, тогда ее отпустят...

– Шифр 28438956, частота 879, время выхода в эфир с 20-00 до 20-30 по нечетным дням... – наугад забросала Лена наводящего на нее ужас человека первыми пришедшими на ум цифрами, еще испытывая слабую надежду, что они, может быть, успокоят этого сумасшедшего.

– Врешь, мерзавка! Врешь, пособница бандитов! Жду еще ровно десять секунд, – прорычал «немец», сунув девушке под нос иностранные, явно очень дорогие часы – когда-то она видела подобные в одном фирменном магазине. – И если ты не надумаешь отвечать мне правду... – Сумасшедший старик не договорил, но, судя по его тону, можно было не сомневаться – в случае ответа, который по каким-либо причинам его не удовлетворит, Лену ожидает ужасное. – Время пошло!

Девушка растерянно молчала – что она могла еще придумать. Просто опять назвать первые пришедшие в голову цифры? Но ведь и они вряд ли устроят старого безумца, это же ясно... Девушка попробовала поискать глаза режиссера, может тот даст ей какую-нибудь подсказку, но эта сволочь, втянувшая ее в такую ужасную историю, просто отвернулась. А может, взять и грохнуться перед ними на колени? Может, тогда они разжалобятся и отпустят ее домой? Не надо ей никаких денег или славы, ей надо просто попасть домой!

– Я не знаю! – в отчаянии закричала Лена, падая перед офицером на колени. – Я ничего-ничего не знаю! Отпустите меня домой! Я больше... – Она хотела произнести, как когда-то в детстве: «Я больше не буду», но опомнилась. О чем это она? Чего она больше «не будет»? Да это им впору перед ней извиняться! Что вообще здесь происходит? Какое они имеют право!.. – И никакая я не радистка, я... я просто Лена! – выкрикивала она сквозь рыдания, глядя то на страшного старика, явно забавляющегося картиной ее унижения, то на его пособников, смотревших на нее вполне определенного рода взглядами, в значении которых девушка никак не могла ошибиться – навидалась уже.

– Значит, говоришь, ты просто девушка Лена... – Офицер-перестарок прищурился. – И никакая ты вовсе не радистка. И ничего-ничегошеньки не знаешь... – При каждом его вопросе-утверждении девушка согласно кивала, с надеждой глядя на него снизу вверх, ведь она так и не поднималась с колен, испытывая невероятное унижение, но и не в силах заставить себя подняться – так поступать диктовал ей страх; может, хоть таким образом удастся разжалобить главного мучителя.

– Курт! – внезапно выкрикнул офицер, и девушка вздрогнула, – принеси наш трофей! – Один из солдат быстро сбегал на улицу и ввалился назад с тяжелой рацией, с которой Лена была в лесу.

– Вот, герр оберст! – Солдат грохнул ею о стол, а рядом аккуратно положил наушники. – С ней эту девку и взяли.

– Чем же, в таком случае, является этот предмет? – ласково спросил Козинцев. – Ведь именно с этим тебя поймали в лесу. В наушниках, отправляющей радиограмму врагам законной власти! – Девушка потерянно молчала, не зная, что сказать – происходящее смахивало на кошмар, пришедший с ночным сном. – Тебе просто нечего ответить, вражеская подстилка! – внезапно заорал офицер, и Лена опять вздрогнула от неожиданности: слишком резким оказался переход к бешеному крику от недавних ласковых – пусть они были наигранными – интонаций. – Тварь! – продолжал разоряться тот. – И ведь какая опытная мерзавка! Поймана с поличным, но тем не менее продолжает запираться... Приступайте! – бросил он солдатам после короткой паузы, и Лена как-то сразу поняла, что сейчас произойдет – слишком уж характерным огнем загорелись их глаза, предвкушая предстоящее удовольствие.

Девушка с ужасом обреченной смотрела на рябое лицо, расплывшееся в циничной ухмылке, в то время как руки этого скота на ощупь шарили где-то в районе ширинки. На ощупь, потому что его взгляд был намертво прикован к ней, к ее голому телу, удерживаемому сразу четырьмя негодяями, каждый из которых вцепился в ее руку или ногу, прочно фиксируя ее на том самом деревянном лежаке. А этот ублюдочный старик смотрит на происходящее с нескрываемым вожделением и его руки тоже лихорадочно нашаривают что-то в паху...

– Да отпустите вы ее... – прохрипел рябой, совершив несколько дерганых движений. – Куда она теперь денется... – Солдаты, загоготав, перестали удерживать ее тело и, сгрудившись, о чем-то оживленно заспорили. «Решают, кто за кем пойдет», – с омерзением успела понять Лена, прежде чем закрыть глаза, чтобы хотя бы не видеть все эти ненавистные рожи...

– Твою мать! – выругался герр оберст, когда шестеро закончили свое дело, а ему так и не удалось возбудиться. Собственно, он на это не очень-то и рассчитывал, но все же... «А ведь все из-за таких вот сучек, как эта!», – с внезапной яростью подумал он. Сколько раз такие вот наивные с виду симпатяшки награждали его всевозможными гонореями и трихомонозами, черт их побери! Воспаления, простатиты-уретриты, и все из-за таких, как она! Ведь ему всего лишь семьдесят три, некоторые в этом возрасте запросто делают детей! Так почему же именно он с некоторых пор почти ничего не может...

– Что дальше? – Перед ним, изображая подобострастие, вытянулся рябой. Он был вполне доволен сегодняшним развлечением – еще бы. Приговорить двух глупых баранов, добровольно пришедших на бойню, да еще позабавиться с очень даже неплохой девчонкой. Жаль, конечно, что не он лично вышиб табуретку из-под ног одного и послал очередь вдогонку другому, но разве они плохо повеселились? – Может быть, вы прикажете, и мы ее еще разок...

– Повесить! – неожиданно сорвавшись на фальцет, выкрикнул «офицер». – Повесить эту чертову дрянь! Форвертс!.. Да вперед же, мудаки! – рявкнул он, видя, что его помощнички-«немцы» не поняли команды.

Те шустро рванули к девушке, которая, захлебываясь слезами, сидела на краю деревянного лежака и даже не пыталась прикрыться, и вдруг, заколебавшись, остановились, оглянулись на патрона. Тот понял их нерешительность верно:

– Тащите ее прямо так, в чем она есть!

В девичье тело опять вцепились руки насильников...

– Что, сучка, отгулялась? – ухмыльнулся Козинцев.

Он опять расхаживал перед табуреткой, установленной на деревянном помосте. На табуретке со связанными за спиной руками неподвижно застыла девушка. Она совсем не дрожала от холода и, казалось, вообще не понимала, что сейчас с ней будет делать этот ужасный старик, перед которым она и ее недавние приятели в чем-то, наверное, очень провинились, если тот решил расправиться с ними таким ужасным способом.

Скорее всего, – подумалось режиссеру, привычно, без эмоций наблюдавшему за происходящим со стороны, – девушка либо сошла с ума, либо находится в состоянии, близком к этому. Он давно не удивлялся подобному, в его работе это было обычным делом – осознав, что гибель неминуема, у актеров частенько не выдерживала психика.

Сейчас Лена не чувствовала ни холода, ни похотливых взглядов солдат, продолжавших таращиться на ее не защищенное одеждой тело – совсем ничего. Лишь когда человек, изображавший немецкого офицера, приблизился к ней вплотную, девушка внезапно встрепенулась, собралась с силами и плюнула ему в лицо. Этого негодяя она возненавидела больше остальных – ведь ясно, что надругавшиеся над ней недоумки всего лишь плясали под дудку этого старого, выжившего из ума мерзавца. Ну, и еще гада-режиссера, конечно... Слюна, вперемешку с кровью из разбитых перед изнасилованием губ, попала ненавистному старику точно в выбритую щеку.

– Ах ты сука! – Не утираясь, Козинцев опять сам, лично, выбил табуретку из-под ног очередной жертвы, и девичье тело, нелепо выгнувшись, закачалось на холодном пронизывающем ветру... – Все, конец фильма! Убрать эту падаль! – отдал он последнюю команду и направился к избе, в которой совсем недавно, всего несколько часов назад, заканчивал последние приготовления к съемкам. За ним поспешили режиссер со своим приятелем, тихо переговариваясь на ходу.

– И как тебе?

– Да так... – неопределенно ответил Зимин, думая о своем. Хотя, насмотревшись всякого, он давно к подобным зрелищам привык, и, более того, именно он завербовал для сегодняшних съемок этих молодых бедолаг-«актеров», ему вдруг стало немножко жаль эту наивную, совсем молоденькую девчонку. Не парней, а именно ее. Он припомнил, как только что она, лишенная одежды, стояла с петлей вокруг тонкой шеи на пронизывающем до костей морозе, и зябко поежился. Хотя он и готов был поклясться, что девушка пребывала в таком состоянии, что наверняка ничего не чувствовала, но... – Собственно, именно так я сегодняшние «военные действия» себе и представлял. Чувствуется, что у этого, сегодняшнего, с фантазией напряженка. И вообще, если откровенно, все они изрядные козлы. Да еще с комплексами.

– Но еще и с деньгами, – вяло заступился за клиентов Долгов. – А это вроде как оправдывает. Ну, в какой-то мере.

– Ну да, ну да... – механически согласился Зимин. Он опять пребывал мыслями не здесь. – Ладно, пойдем, что ли, греться. Что-то и впрямь холодно стало.

Двое двинулись прочь со съемочной площадки...

– Стой, мудак! – вдруг крикнул рябой, направляясь к виселице. Он увидел, что один из подельников-«солдат» собирается перерезать ножом вторую веревку. Полностью заледеневшее тело Николая чуть раньше, какую-нибудь минуту назад, с глухим стуком упало на деревянный помост. – Уж хотя бы с ней-то так не надо, она такого обращения не заслужила. – Он с неожиданной бережностью подхватил еще теплое тело, осторожно опустил его на расстеленный рядом брезент.

– Влюбился, что ли? – насмешливо крикнули сверху. – Так засади ей еще разок, пока теплая.

– Придержи язык, недоумок, – брезгливо бросил в ответ рябой. – Среди нас святых нет, но чувство меры все же знать надо. Над мертвыми-то чего изгаляться.

Кругом суетились остальные, стремясь побыстрее покончить с неприятной работой. В отличие от первых, увлекательных актов подобного рода развлечений, заключительные не нравились никому. Убирать трупы – ну их к черту.

Глава 2

– Как нравится служба, салага? – спросил стажера сержант Белобородько – молодой жизнерадостный мужчина лет двадцати пяти с объемистым животом и мощным задом, из которого произрастали столь же мощные ноги. Если бы не слегка узковатые для такой комплекции плечи, его фигуру вполне можно было назвать атлетической. – Хорошо у нас?

Рядовой Бакланов невольно поморщился. Его нос уловил резкий запах лука, водки, еще каких-то компонентов ядреного коктейля, намешанного не менее чем в пятилитровом животе собеседника, и его охватило отвращение. Неужели и от меня так разит, – брезгливо подумал он, а вслух не очень уверенно произнес:

– Ну... как-как... нормально.

– Ишь ты, «нормально»... – Сержант нахмурился. – Что-то ты, парень, не того. Не радует меня твое настроение, в общем... Ну да ничего, притрешься, – тут же решил он. – Какое у тебя дежурство? Третье? Значит, все еще впереди, распробуешь. Хотя вот я, к примеру, с самого первого раза четко во все вклинился. – Он снисходительно усмехнулся. – Уже к окончанию первого дежурства я для себя решил, что меня отсюда хрена лысого кто выгонит, зубами за это место цепляться буду, а не уйду! А ты нос воротишь... На-ка вот, хлебни. – Он плеснул себе и собеседнику по полстакана водки. – Это я тебе как старший по званию и должности приказываю, – с нажимом произнес Белобородько, заметив, что собутыльник не спешит протягивать за налитым руку. И удостоверившись, что Бакланов, хоть и без особого желания, стакан все же взял, первым, показывая пример, опрокинул водку в широко распахнутый рот. – Ничего, скоро наши возвратятся, веселее станет, – закусив долькой лука и бросив вдогонку кусок соленого огурца, принялся размышлять сержант; он был в благодушном настроении и ему хотелось с кем-нибудь поговорить, а еще лучше – поучить жизни, пофилософствовать, для чего нынешний собеседник подходил как нельзя лучше. Действительно, для чего еще годится этот сидящий перед ним салажонок.

– А куда они поехали? – спросил Бакланов, запивая водку каким-то соком из налитого доверху стакана. Закуска почему-то не лезла ему в глотку.

– Как это куда, – искренне удивился Белобородько. – Мы где, по-твоему, работаем? Отвечай, когда старший спрашивает.

– В вытрезвителе, – промямлил Бакланов.

– А раз так, то куда они могли поехать?

– Ну, за алкашами, наверное.

– Во-о-от... Сам понимаешь, а спрашиваешь. Третий раз дежуришь, а словно до сих пор не понял, куда попал... Слушай, да что ты все время ерзаешь-то, – с раздражением заметил сержант. – Хорош, ей-богу, а то тебе будто шило в задницу вогнали.

– Да мебель тут какая-то... черт ее дери. – Бакланов и действительно все никак не мог пристроиться поудобнее. Канцелярский стол, за которым они восседали сейчас с сержантом и который был застелен газетами, на которых, в свою очередь, возвышалась гора простецкой закуски и несколько бутылок водки, был слишком жестким в качестве упора для его худых локтей, а стул все время норовил впиться в ногу каким-нибудь из своих углов.

– Нормальная мебель, – буркнул Белобородько. – Придумываешь черт-те чего.

– А зачем нам эти самые алкаши? Камера ведь и без того набита битком, – вдруг брякнул Бакланов и сержант разозлился уже всерьез. Кончиком указательного пальца он постучал себя по лбу.

– Нет, ну ты чего, в натуре! Прикидываешься, или и вправду такой, не от мира сего? Этих ведь сейчас выпускать будем, на кой ляд они нам сдались, голытьба хренова. Сейчас прибудут новые, и все равно, может даже еще одну партию искать придется. Тут ведь раз на раз не приходится, тут угадать нельзя, а план делать надо. Эй, ты что, уснул? Ну-ка, повтори, что я только что говорил.

– Надо делать план, – послушно повторил стажер.

– То-то же. А какой у нас план?

– Н-не знаю.

– Ладно, зайдем с другого конца. Возьмем для примера тебя. Сколько ты за прошлое дежурство получил? – Сержант уставился на собеседника в упор и терпеливо дожидался ответа, словно не сам выдавал ему деньги не далее чем позавчера.

– Ну, если на баксы перевести, то около сотни вышло, – нехотя сказал Бакланов. Происходящее здесь, на новой работе, было ему как-то не по душе, ведь он пришел в милицию с совершенно другим настроем, начитавшись в свое время еще тех, доперестроечных, книг, которые расписывали службу в органах в совершенно ином, мужественно-героическом свете, и в которых ни разу не прозвучало, что служащие вытрезвителя в наглую чистят карманы своих клиентов и это является их основной, настоящей работой... – А в позапрошлое – где-то около семидесяти, кажется.

– Вот видишь, – обрадовался сержант. – А все наивного из себя строишь. Сам посчитай, ведь всего за два дня работы ты хапнул столько, сколько иной инженеришка или учителишка за месяц пахоты получает, да и то, этих денег им по полгода дожидаться приходится из-за задержек там разных. И при всем при том ты еще словно недоволен чем-то. – Он посмотрел на собеседника с подозрением. – А как ты вообще в нашу систему втиснулся, кстати? Я, к примеру, знаешь сколько этой вакансии дожидался? Во сколько! – Сержант рубанул себя ребром ладони по мощной шее, красневшей за воротником расстегнутой на две пуговицы рубашки. – И не просто дожидался, а активно. Кому-то проставлялся, кому-то что-то сулил, кого-то умасливал как-то еще... Сейчас даже вспоминать тошно, сколько пришлось произвести унизительных телодвижений... А ты – р-раз, и уже в самом что ни на есть хлебном месте, хотя в органах без году неделя. И что самое главное, даже без особого желания. А ведь такую работу нужно выстрадать, иначе ты просто не сможешь оценить, до какого золотого дна тебе посчастливилось донырнуть. А между тем мы, менты – особая каста, нам дозволено все... Ну, или почти все, – немного подумав, поправился Белобородько. – А здесь, в вытрезвителе, так и вообще. Я, да и любой из нас, настоящий царь и бог! Захочешь в рыло кому заехать – пожалуйста. Хочешь с девкой покувыркаться – без проблем. И, заметь, не с шалашовкой какой подзаборной, а с приличной и при всех телесных достоинствах... Вот так, молодняк. Другому за такое немалый срок светит, а нам – ничего. Разве что поощрение за хорошую службу. А вздумай девка пожаловаться – так поди, докажи, попробуй. Сама приставала, вот тебе и весь сказ! Пьяная, и все тут. Или вообще ничего не было, просто сочиняет, чтобы опорочить. А свидетелей из алкашей можно хоть табун найти, эти пропитухи тебе все что хочешь подтвердят. За поллитровку или так просто, за то, чтоб в рыло не заехали... Понял? И все это не говоря о таких мелочах, как бесплатный проезд и прочее. В любом месте, где других обратно заворачивают, мы корочку под нос: «А ну, пропустить, я при исполнении!». И все, дело улажено. Жаль вот только, что сейчас не шибко-то разгуляешься, сейчас везде коммерция рулит. А ведь раньше мы силищей были – ого-го! И дефицит тебе на блюдечке подносили, и вообще... Понял? – Слегка успокоившись после прочувствованной речи, Белобородько снизил тон и опять подозрительно прищурился: – Значит, говоришь, случайно к нам попал? – Он налил еще по полстакана.

– Да не то чтобы... – замялся Бакланов. Ему не хотелось распространяться, что сюда он попал по протекции родственника по материнской линии, отставного полковника МВД. Видя, что отговорить сына от втемяшившейся в голову идеи службы в милиции не удастся, мать попросила того хотя бы пристроить свое чадо в местечко потеплее – не на улице же ему хулиганье да бандитов ловить. Пусть потусуется пока в безопасном месте, отбудет номер, а там ему и самому разонравится. Вот дядя подсуетился, поднял кое-какие связи. – Слушай, – он решил перекинуть внимание бывалого сержанта на другую, не столь скользкую тему, – а лейтенант наш... Он разве не выступает насчет всего этого?

– Это Киреев-то? – заглотнул наживку сержант, забыв о заданном стажеру вопросе. – Тоже мне, начальник... Ему бы только кирять, в полном соответствии с фамилией. Сам подумай, человеку почти сорок, а он все в летехах ходит. Да чего там говорить, взять хотя бы сегодняшнее дежурство. Всадил бутылку и дрыхнет, больше ему и не надо ничего. К концу смены очухается, а тут и мы – пожалуйте, господин Киреев, вот вам опохмелка и ваша сегодняшняя доля в конвертике. Чем ему плохо? Ну, разве что разомнется иногда кому-нибудь по мордасам или в плане покувыркаться с девкой... Но не часто. Его даже за нашим столом редко увидишь. Тягостно ему с другими пить и общаться – привык в одиночку. Принял на грудь – и на топчан.

– Понятно... – пробормотал Бакланов, не зная, что сказать еще; он чувствовал, что сержант сейчас вернется к старой теме. И тот не замедлил это сделать:

– Вот и ты туда же, словно мало нам одного. Все нос воротишь. Брезгуешь, что ли, коллективом. А ведь мы с самого первого твоего дежурства все поровну делим, все до копейки, хотя ты пока вроде ученика, как бы подмастерье... Ладно, давай вздрогнем, что ли. – Белобородько стукнул своим стаканом о стакан собутыльника, не дожидаясь, пока тот возьмет его в руки. Выпив, они почти одновременно крякнули и потянулись к закуске. – Ну да ничего. Кажется, я догадываюсь, чем тебя можно расшевелить. К водочке, вижу, у тебя душа не очень-то лежит?

– Ну... в общем-то...

– Значит, следует испробовать другие радости жизни. Может, понравится. – Сержант подмигнул с намеком. – Догадываешься, о чем я?

– Ну... я это...

– Да что ты все мямлишь! – разозлился сержант. – Точно, не от мира сего. Про баб я говорю, если не доходит. – И неожиданно спокойно, словно и не было только что вспышки раздражения, продолжил: – Короче, надо бы тебя к миру прекрасного попробовать приобщить. И я, как твой наставник, гарантирую, что совсем скоро – думаю даже, что не далее чем сегодня, к концу смены – ты у меня...

Бакланов хотел было что-то сказать, но не только потерял нить своей мысли, но вдруг даже перестал слышать собеседника – получалось, что тот теперь беззвучно шевелит мясистыми губами. Еще через секунду сидящий напротив здоровяк-сержант начал расплываться у него в глазах, и теперь плечи собутыльника уже не казались узковатыми для чрезмерно широкого таза, и вообще, этот сержант – парень что надо! Может, ему действительно надо вести себя проще, как его новые коллеги? Жри себе водку да получай законно заработанную денежку. Правда, водку он не очень-то любит, но ничего, привыкнет, раз это требуется для работы. С деньгами – вообще все ясно, деньги еще никому никогда не мешали. А вот женщины... По правде говоря, они ему всегда казались какими-то недосягаемыми, он был слишком стеснителен, чтобы даже просто познакомиться с кем-то, но теперь... Ведь, по словам сержанта, все так просто. И впрямь, на хрена, преодолевая стеснительность, знакомиться, ухаживать, когда взял любую за хобот, и все дела; ведь они, менты, особая каста!

Бакланову вдруг стало невыразимо хорошо на душе. Ничего... Все утрясется, надо просто чуток здесь пообтереться. И первым делом ему надо привыкнуть к водке – после нее все становится таким простым и ясным; к примеру, кто враг, а кто настоящий друг, вроде бывалого сержанта, да и проклятая застенчивость в момент куда-то улетучивается. Да чего там, сержант абсолютно прав – сейчас бы какую-нибудь девчонку, уж он бы с ней! И ничего, что у него никогда ничего ни с одной не было – выпил бы еще стакан и в момент разобрался, что и как надо...

Шум в голове Бакланова постепенно утих, мысли прояснились, и его рука как-то сама собой, в унисон приятным мыслям, потянулась к бутылке.

– О-о-о, братец, – Белобородько усмехнулся. – Да ты, как я погляжу, исправляешься прямо на глазах... Нет, водку пока отставить, давай-ка дождемся остальных, а то ты уже чуток поплыл. – Он не грубо, но твердо отстранил руку собеседника от бутылки и чутко прислушался. – Ага! Вот, кажись, и наши прикатили. Легки на помине.

В обитую железом массивную дверь, открытую сержантом, бодро вбежал раскрасневшийся на морозце младший сержант Поляков. Цепким профессиональным взглядом он мгновенно ухватил градус опьянения сослуживцев и с легким оттенком зависти констатировал:

– Хорошо сидите, ребята. Только учтите, если на сегодня постояльцев не хватит, ваша очередь это дерьмо с улиц соскребать. С меня хватит. Мало того что холод собачий, так еще печка в машине барахлит.

– Много набрали? – деловито поинтересовался Белобородько. – Приличные?

– Увидишь, – буркнул Поляков. – Ты иди, давай, разгружай, а мы с Шуваловым погреемся пока... Шувалов, ты где застрял! – В приоткрытую дверь вбежал еще один младший сержант, почти клон Полякова – оба были среднего роста и щуплыми, своей комплекцией не шедшие ни в какое сравнение с Белобородько. – Хватит, отъездились! Садись, накатим, а с грузом и без нас управятся.

– Черт с вами, грейтесь, – буркнул сержант. Поманив Бакланова, он, не одеваясь, первым неохотно вышел на мороз. Открыв торцевую дверь «лунохода», который опытный Шувалов для удобства подогнал к самым дверям вытрезвителя, Белобородько вгляделся в темноту и сухо скомандовал:

– А ну, алкашня, на выход! Милости просим к нашему шалашу.

В глубине машины послышалось неясное бормотание, началось какое-то шевеление и вскоре на утоптанный снег принялись неловко спрыгивать – или попросту вываливаться – помятые личности мужского пола. В общей сложности сержант насчитал десять человек.

– Все, что ли... – Он опять заглянул в фургон. – А вам особое приглашение требуется? – со злостью заорал он, заметив внутри неясные силуэты. Двое после его крика мгновенно вскочили со скамеек, расположенных вдоль бортов, а третий не отреагировал на команду сержанта никак, он просто лежал, растянувшись прямо на полу фургона. Видимо, ему уже настолько захорошело, что и мороз был совершенно нипочем. – А ну, стоп! – скомандовал Белобородько двоим, приготовившимся спрыгнуть вниз и застывшим в ожидании, когда он, отойдя в сторону, освободит им место. – Задний ход, ребята. Дружка своего заберите... Чего-чего? – с наигранным расположением, почти ласково переспросил он мужчину в расстегнутой дубленке. – Не твой, говоришь, дружок? А вот я тебе сейчас ка-а-ак...

Убеждать сержант умел. Еще до завершения фразы двое мужчин метнулись вглубь фургона, поднимать третьего.

– Та-а-ак... – Белобородько придирчиво оглядел разномастную понурую толпу и с удовлетворением отметил про себя, что Поляков не схалтурил – откровенных оборванцев было всего трое или четверо, остальные выглядели вполне прилично. А двое так и вообще – он это просто чуял своим натренированным служебным нюхом, – наверняка имели в карманах не скомканные россыпи разноцветных, мелкого достоинства купюр, а весьма солидные суммы, упакованные в красивые кожаные бумажники. Один, в пальто, даже держал в руке дорогой на вид дипломат с цифровыми замками. Он-то и попытался первым обозначить вслух свое отношение к задержанию его личности работниками медвытрезвителя:

– А на каком, собственно, основании... – запальчиво начал мужчина и даже стекла его очков, как показалось Белобородько, гневно сверкнули, поддакивая возмущению хозяина. – Я абсолютно трезв... Ну, почти, – замялся он, видимо совершенно не умея говорить пусть даже совсем маленькую неправду. – Я и выпил-то всего двести граммов.

Подобные хамские выпады в адрес работников органов сержант привык душить сразу, в зародыше, давая наглядный урок остальным, которые в случае послаблений с его стороны тоже неминуемо принялись бы качать права – кто раньше, кто чуть позже. Значит, время обучения этого грамотея правилам хорошего тона пришло. Только вот, как с неудовольствием отметил сержант, напрашивавшийся на грубость клиент действительно выглядел почти трезвым – скорее всего не врал, выпил где-то с полбутылки. Но и Полякова он понимал прекрасно – такой лакомый кусок нельзя было упускать, мало ли что у того могло оказаться в дипломате, да и вообще...

– Та-ак... – Он остановился напротив очкарика и принялся с преувеличенным вниманием рассматривать его, при этом укоризненно покачивая головой. – Умничаем, значит, – через некоторое время констатировал сержант все с тем же укором. Затем он сделал плавный шаг вперед и недальновидный бунтовщик растерянно попятился под напором мощного живота. – Интеллигент, значит, получается... Шибко, значит, грамотный, – как-то даже весело закончил Белобородько и столь же весело въехал кулаком в ненавистную интеллигентскую физиономию. – И чего ж ты, друг любезный, вдруг замолчал, – поинтересовался он, грузно-грозной массой возвышаясь над распростершимся в грязном, истоптанном снегу очкариком, – я весь внимание, продолжай. Всегда рад побеседовать с интеллигентным, коим и сам являюсь, человеком. Обменяться, так сказать, мнениями. Молчишь? А ну, поднимите эту падаль. Быстро, я кому сказал! – рявкнул он на стоявших поближе алкашей. – Не то вам сейчас тоже кое-чего перепадет... – И предупреждая вопрос подскочившего к нему Бакланова, процедил сквозь зубы: – Потом все объясню. Просто постой пока молча, присмотрись.

По недоуменному выражению на физиономии стажера сержант понял, что тот готов забросать его дурацкими вопросами. Потом, потом он популярно объяснит этому недоделанному практиканту, что к чему: во-первых, дисциплина. Первому, посмевшему вякнуть, должно доставаться сразу, без промедления, просто в назидание другим, независимо от его правоты либо наоборот. Так было всегда и везде, не обязательно в вытрезвителе – в армии, в местах специфических и не столь отдаленных; короче, кругом. Но существовала и вторая, на данный момент куда более веская причина. Белобородько был просто уверен, что этот недоношенный очкарик станет сегодня их основным финансовым донором, и наличность его, перекочевав в карманы призывно распахнутых милицейских штанов, весомо пополнит доходные статьи их семейных – или каких там еще – бюджетов. Но поскольку ни одно доброе дело в этой жизни не обходится без сложностей, была и в их работе одна досадная помеха, и звали ее Раисой Дмитриевной. Врач, «пристегнутый» к их смене в качестве независимого эксперта от гражданских, и без того выпила у них немало крови, а с некоторых пор так и вообще распоясалась. Вот и сейчас. Ведь она непременно поднимет вой, требуя немедленно отпустить восвояси этого «милейшего», почти совершенно трезвого мужчину. А это означало, что наглого очкаря необходимо прямо здесь и сейчас, на улице, довести до необходимой кондиции, а уж потом пусть эта хренова правозащитница попробует доказать, что он не пьян – запашок-то имеется.

– Потом, говорю, – торопливо повторил сержант, заметив, что стажер опять открыл рот. – Да скоро и сам поймешь.

Действительно, время для воспитательных бесед было неподходящим. Сейчас дорога была каждая секунда и действовать приходилось согласно воинскому уставу, решительно и смело, иначе его заветная мечта в любой момент могла накрыться большим медным тазом. Ведь он даже во сне видел себя разъезжающим на «Форде-Скорпио», и до воплощения этой мечты в реальность ему оставалось выпотрошить не такое уж большое количество таких вот, наподобие нынешнего, очкариков. Если же еще приплюсовать сюда возможность вовсю пользоваться некоторыми преимуществами служебного положения в виде дармовых баб и выпивки – то есть всего того, что совершенно бесплатно само лезло к нему в руки, – то до заветной цели оставалось всего-то чуть-чуть, не более одного суворовского перехода. И если сейчас позволить себе расслабиться или отвлечься на не относящиеся к делу разговоры...

– Ну так что, – с непринужденным весельем спросил Белобородько сплевывающего кровь интеллигента, – наговорился, или хочешь что-то добавить? – Мужчина молчал, видимо, потеряв всяческую ориентацию в пространстве. Очки упали в снег и он, поддерживаемый под руки двумя небритыми личностями, близоруко щурился, силясь разглядеть стоящего перед ним сержанта. А тот с удовлетворением отметил про себя, что задержанный уже стал более-менее походить на их клиента, по крайней мере, первый шаг к этому был сделан. Пальто с налипшим снегом, ошалелый от полученного удара взгляд и разбитые губы служили достаточно ярким подтверждением, что гражданин перебрал и нуждался в их спецуслугах. Но все же для полноты картины этого было маловато.

– Молчишь, интеллигентская твоя рожа, – задумчиво сказал Белобородько, и, сделав широкий шаг вперед, намеренно наступил на очки, отозвавшиеся из снега приглушенным хрустом треснувших стекол. – Тогда позволь сказать мне. Добавить кое-что для, так сказать, ясности... – И коротко, без замаха, подтверждая высокую квалификацию работника спецмедслужбы, ударил подопечного вторично. Тот вновь рухнул в снег, увлекая за собой двух поддерживающих его небритых.

Все, дело можно было считать завершенным. Теперь этот перепачканный в грязи, напрочь нокаутированный очкарик уже ничем не отличался от последнего, тринадцатого, недавно спавшего на полу фургона клиента, которого в данный момент точно так же поддерживали под руки два ассистента. Уж сейчас Раисе Дмитриевне возразить будет нечего.

– Заходи греться! – сделав шаг в сторону, задорно, подобно пионервожатому, скомандовал сержант. Прибывшие, не слишком напоминающие пионеров, неуверенно, вяло перебирая ногами, потянулась в тепло.

– Раиса Дмитриевна, прошу вас освидетельствовать очередную партеечку... – Белобородько заглянул в небольшую комнатушку, где пожилая полная женщина в белом халате, быстро двигая спицами, вязала что-то, похожее на детский шарф. Вздохнув, она отложила рукоделие и вышла в общий зал вслед за пригласившим ее сержантом.

– Предлагаю начать с этого. – Белобородько подволок к ней едва держащегося на ногах интеллигента. – Здесь, надеюсь, сомнений не будет? – И пристально уставился на врача прозрачными глазками-щелочками. – Подобран работниками смены возле кафе, в котором, согласно показаниям опрошенного