Эли Шехтман "ЭРЕВ", Том - I (EREV, Vol. - I) Перевод с идиша - Альма Шин. From Yiddish - Alma Shin.

Table of Contents

Cover

Эрев

Книга Первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Книга Вторая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Книга Третья

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Книга Четвертая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Guide

Cover

Эрев

Эрев

Том первый

———

Эли Шехтман

Перевод с идиша:

Альма Шин

Eli Schechtman

Original title:Erev

Translated from Yiddish by Alma Shin

Copyright © 2015 by [ L&L Berny]

All rights reserved. This book or any portion thereof may not be reproduced or used in any manner whatsoeverwithout the express written permission of the publisherexcept for the use of brief quotations in a book review.

Printed in [Israel]

almashin@gmail.com

ISBN [965-90910-0-1]

Created. 1/9/2015. Format: epub 3.0

Верному, преданному другу

моей жизни - Жене - с любовью.

Страница рукописи романа

Книга Первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 1

И чем больше, чем сильнее росло его упрямство, тем быстрее таяли и угасали в нем последние силы. Наконец, почти совсем обессилев, человек остановился. Больная, согнутая в колене левая нога мучительно ныла и горела. Глаза – единственные оконца, еще светящиеся жизнью, – заволокло горькими, жгучими слезами. Сердце билось в кровавой тоске.

Человек стоял посреди ночи – одной из самых холодных, темных, бесконечно длинных ночей поздней осени с яростными, порывистыми ветрами, – и если бы не костыли, он упал бы лицом в песок.

Над предзимним лесом, откуда-то издалека, из высоких, бескрайних, отчужденно-холодных, но щедро вызвездившихся небес, из зеленовато-серебристой проруби вдруг выплыла большая, почти полная луна.

Человек вытирает рукавом глаза, поднимает голову и смотрит прямо на луну. Он ни о чем не думает. Но ему кажется: блестящая мокрая луна трепещет на ветру... Красные продолговатые капли падают на землю, две из них даже попали ему в уголок рта. Он слизывает их сухим языком. Очень соленые капли... Человек тяжело дышит. Открытым ртом, шумно. Ветер доносит откуда-то давно забытый запах опаленных солнцем листьев. Земля уже пахнет снегом.

Намного раньше, задолго до того как он нашел сестру, лежащую в крови на пороге дома, намного раньше он потерял счет не только дням, но и неделям.

По городам и весям, дорогам и бездорожью, полуголодный, – протянуть руку он не может, ждет, чтобы человек сам понял; а когда наконец подают что-нибудь, подаяние обижает и унижает его, – раскаленными днями и холодными дождливыми ночами прыгает солдат на костылях с японской войны домой...

Солдат знает – и это единственное утешение, единственный источник, питающий его мужество и волю, – что его ждет отчий дом, родной очаг. Где бы он ни был, где бы ни находился, никогда, ни на миг не забывал он свой дом, всегда видел его перед глазами... Вот отец, стоя на лестнице, обеими руками снимает с дерева румяные яблоки и осторожно укладывает их в корзину. В пятницу вечером, после тяжелой недели, сидит он на завалинке под покосившимися окнами, курит последнюю предсубботнюю трубку и, склонив голову к плечу, то и дело пощелкивает пальцами левой руки... А мама – белый платочек заложен за уши – грузной, но тихой поступью выходит из коровника, держа в натруженных руках подойник с еще совсем новыми деревянными обручами. В семье маму называют Тихое лето...

А под старой приземистой раскидистой грушей стоит его брат Даниэль. Седой, как голубь, с кистью в руке, на плечах зеленый шерстяной шарф. Изредка он смотрит куда-то вдаль и рисует. Его жена, Малка, говорит: Это мой свет, моя гордость и мое горе...

И чем яснее видел их солдат, тем больше ему казалось: дома нет, это лишь прекрасный сон, и только... Он остался один, совсем один. А если они, родные, и существуют где-нибудь, то так далеко, в таком заброшенном уголке, что он, Аврум Бояр, туда, к ним, на костылях никогда не доберется.

Лето умирало на глазах. Догорали, угасая, последние солнечные дни. У дороги уже отцвела полынь. Чахло все вокруг. Высоко в небе шумно улетали аисты. Вытянутой змейкой тянулись дикие утки. Низко, вдоль реки, летели вальдшнепы. Деревья тихо роняли желтовато-восковые листья. Только рябина еще стояла в огненной короне.

Тяжело у солдата на душе. Но как только он добрался до первых полесских болот, поросших светлым мхом, тростником и осинником, едва увидел деревянные хаты с желтыми тыквами на почерневших соломенных крышах, глиняные кувшины на плетнях и подсолнухи на огородах – большие, с густыми золотистыми ресницами глаза позднего лета, – все это, впервые за долгое время мучительных страданий и тяжелейших испытаний, радостным трепетом отозвалось в его теле.

Он остановился. Ему все еще кажется, что и этот, до боли знакомый остролистый клен, и эти старые вербы в сумрачно-влажной низине, и высокие, с торчащими из земли корнями сосны, все еще остро пахнущие теплой смолой, и три пестрые ярко-белые березки, и даже светлые песчаные холмики, тянущиеся вдаль на долгие версты, – не более чем прекрасный сон, наваждение, мираж...

И желая убедиться, солдат зажмурился. Несколько мгновений простоял с закрытыми глазами. Потом поднял запыленные ресницы – нет, он не грезит. Все, о чем долгие месяцы он так мучительно тосковал, воочию стоит перед его глазами. И вдруг под своей единственной ногой он ощутил полесскую землю – ту самую, на которой родился и вырос.

– Прискакал, а? – спрашивает он сам себя. – Ну, Аврум, держись... Уже близко... Денек отдохнешь у Рохл. Погостишь у нее на славу... Хорошо быть гостем... А потом – домой!

И с какой-то хмельной радостью он ударяет костылем в землю и кричит:

– Ма-а-ма! – и с гордостью, что все вынес, выстоял и выдержал, добавляет про себя, совсем тихо: – Я иду, мама, иду...

Изможденный, с полузакрытыми глазами и косматой круглой бородой, с побелевшими потрескавшимися губами – серый призрак с кокардой на овчинной шапке, в короткой заляпанной шинели, с ранцем на плече, прыгает он, отслуживший солдат, на костылях, полубосой, все дальше и дальше – домой, к отцу и матери, которые там, в маленькой спаленке, по утрам и вечерам уже читают по нему поминальную молитву кадиш...

Но родной очаг все еще очень далеко – где-то там, в глубине Полесья. До сестры, до Рохл, еще тоже не так близко...

И с каждым днем солдат все глубже погружается в осень... Вначале дороги были оживленнее – вокруг пахали, сеяли на зиму, выкапывали и вывозили на телегах картошку. По стерне бродил пасущийся скот. А в долинах вокруг пылающих костров сидели пастухи.

Иногда его нагоняла крестьянская телега – каждый мужик готов подкинуть солдата. В каждой хате предлагали ночлег и горячий ужин.

И лежа вечером на свежем сене, усталый и разбитый, он слушал хорошо знакомую, щемящую душу украинскую песню, летящую над селом:

Щось у лici зашумiло,

Сонце з вiтром говорило,

Ой, вiтру, ти мiй вiтру,

Ти не ломай моє зiлля,

Ти не кидай на дорогу...

И на глазах солдата выступают слезы. Он вслушивается, как песня летит в ночную даль и как ее уносит ветром к лесам. А леса вокруг шумят, шумят. Он бы не мог объяснить, почему эта песня так трогает его. Давит на душу, тяжело.

Где-то совсем близко, в скирдах, под чьими-то пальцами дрогнули струны, и теплый голос проникновенно затянул:

Ой, бувай здорова, моя чорноброва.

Не забувай мене, коли ласка твоя...

И солдат улыбается сквозь слезы:

– Нет, – говорит он уверенно, – Добця меня не забыла...

Заложив руки за голову, он начинает тихо напевать:

Что же ты, голубушка, сделала со мной?

Сердце мое бедное утратило покой.

Ничего не сделала ты, милая, со мной,

Просто полюбил тебя и маюсь сам не свой...

И всю ночь снилась ему девушка с черными глазами и длинными русыми косами. А он все спрашивал и спрашивал: Разве ты не догадывалась, разве не видела, что я влюблен?.. Как только ты приехала к своему дяде Зхарье, как только сошла с телеги, ты обеими ногами вошла в мою душу...

Глава 2

Остановиться, как он мечтал, у сестры Авруму не довелось, и отдохнуть, пожив у нее дорогим гостем, тоже не пришлось. Он приковылял в местечко после полудня, уже после резни, и нашел ее, Рохеле, лежащей в крови на пороге дома. В тот же день, уже поздним вечером, при свете десятков фонарей, ее похоронили по еврейскому обычаю.

Вначале никто даже не догадывался, кто он, этот заросший, в папахе с кокардой солдат, прыгающий на костылях у самых носилок и изо всех сил норовящий подставить плечо... Но весть передавалась из уст в уста, пока не узнали все:

– Это же ее родной брат...

– Возвращается с войны домой...

– Пришел погостить у сестры...

– Какое горе – для всех...

И снова ночь огласилась громкими рыданиями и отчаянными стенаниями, летящими до самых небес.

И той же ночью, едва засыпали могилу, он, прыгая на костылях, в спешке, не поддаваясь ни на какие уговоры, прямо с кладбища пустился своей дорогой дальше. Нужно скорее попасть домой, может быть, и там все уже лежат на пороге...

И Аврум Бояр, подобно осеннему лесу, становился все чернее и молчаливее. Нигде не останавливался даже на ночлег. Он допрыгал уже до той части Полесья, где вокруг сплошные болота и почти никто не живет. Деревень очень мало, а хутора разбросаны на десятки верст.

Дни стали намного короче. Уходит еще один день. И хотя ветер шумит, вокруг стоит пугающая тишина. Изредка долетает стук дятла по сухому стволу, еще реже – предвечерний свист синички.

Ветер доносит запах воды – где-то совсем рядом река. В ранце еще несколько картофелин, головка капусты, две луковицы, щепотка соли; сейчас он спустится к реке, разложит на берегу костер и сварит что-нибудь поесть. От голода так ноет под ложечкой, что он едва держится на ногах.

И хотя голод нещадно изматывает, он (такова уж его натура) все делает не спеша, аккуратно, стараясь, будто не для себя, а для кого-то другого, крайне истощенного и больного, которого надо приласкать и накормить.

На задубелой шинели он чистит картошку, рубит капусту, нарезает большие сизые луковицы и бросает все это в почерневший от копоти медный солдатский котелок, а потом, опираясь на один костыль, сползает с высокого крутого песчаного берега вниз, к реке. Вода еще движется, но уже студеная, вот-вот замерзнет. Низкое солнце почти не отражается в потемневшей застывающей воде. Он моет руки, затем лицо и только потом перемывает содержимое котелка, обращаясь к матери:

– Я иду, мама, я иду!..

В густой свинцовой воде, где уже не плавает низко висящее солнце, он вдруг увидел горящие фонари и услышал, как падают в могилу на убитую сестру первые комья земли. Он в ужасе отшатнулся – его потянуло в воду...

Взобраться с полным котелком на крутую, высокую гору было очень тяжело. Песок то и дело осыпался под его соскальзывающей ногой, будто земля уходила из-под нее. Обливаясь потом, еле держась на одной ноге, он наконец добирается туда, где оставил шинель, ранец и второй костыль. Отдышавшись, он роет руками ямку и раскладывает костер.

Сложив хворост, набросав сухие шишки, валявшиеся вокруг, он опускает руку в карман, чтобы вынуть спички, но его лицо вдруг чернеет еще больше, глаза становятся еще суше и блестят еще сильнее. Он шарит, вытряхивает, перетряхивает, выворачивает все карманы, ранец – спичек нигде нет.

И опять, той же дорогой, он сползает вниз. Ищет, рыщет... Присаживается у воды, смотрит на медленно текущую реку. Садится солнце. Ворона на сосне чистит о ветку клюв. И ему кажется: кроме него, на земле больше нет ни одной живой души... И его снова потянуло в воду.

Торопливо, на четвереньках, он карабкается наверх и, закрыв глаза, падает на землю... Чувствует во рту вкус горячей картошки и вдыхает сладковато-соленый запах грибного супа... Аврум вскакивает и так ударяет костылем по котелку, что содержимое разлетается в разные стороны, а котелок, дребезжа, скатывается вниз, в реку.

Солдат смотрит вниз. Котелок не пошел ко дну. Наполнившись до половины, он глубоко погрузился в воду и поплыл по течению. Вот его вынесло на мель, к островку, где на воде раскачивается одинокая сосна, – видно, еще весной она оторвалась от плота...

Аврум Бояр снова пустился в путь. После заката на западе засияло серебристо-белое мерцание. Лесники знают, это – к морозу. Сильные ветры срывают по ночам звезды с неба. Такие ветры могут завершиться снежной метелью.

И обливаясь холодным потом, прыгает солдат дальше, по городам и весям, вдоль опустевших черных лесов, и приговаривает:

– Я иду, мама, я иду...

Ночь возносится с земли и нисходит с неба. Удивительно звездная, очень темная и длинная ночь поздней осени и кануна зимы. Костыли утопают в песке так, что их не вытащить. Раненая нога начинает опухать. Боль поднимается все выше и выше, добираясь до затылка и ударяя в голову и глаза... Его упрямство растет. Но его последние силы угасают и тают.

Аврум стоит посреди ночи на песчаной дороге, в забытьи, его лицо пылает, глаза заволокло жгучими слезами, а сердце бьется в кровавой тоске. Ужас охватывает его, и, если бы не костыли, он бы давно упал лицом в землю.

А мокрая луна все еще трепещет на ветру... Длинные, причудливо изогнутые тени ползут по песчаным холмикам. Тени поднимаются, пляшут и снова падают. Авруму чудится, что кто-то преследует его, крадется за ним. Он даже слышит, как у того под ногами трещат сухие ветки...

Рохл, – бормочет он, – Рохл, это ты?.. И вдруг начинает кричать: Что вам здесь нужно? Что вы от меня хотите? Никто не отвечает, его голос тонет в болотах. Где-то там, в трясине, кричит больная птица. Аврум прислушивается к резкому отрывистому крику, вырвавшемуся из пересохшего горла, и забывает обо всем. Его единственное страстное желание – пойти и отыскать на болоте больную птицу. Кто еще может ей помочь? Ему кажется, что он идет... Но кто-то снова следует за ним по пятам – тоже на одной ноге, спрыгивает с холмика и начинает потихоньку вытягивать у солдата из-под мышек оба костыля... Луна срывается с неба, падает на дерево, осыпая землю искрами.

Солдат лежит на земле, и какая-то высоченная, непроходимо-густая лесная поросль опутывает его. Белая цапля на длинных черных ногах прыгает по нему с одного плеча на другое и зеленовато-ржавым клювом долбит его виски. Отбиться от птицы он не в силах. Еще немного, и костяным клювом она продырявит ему череп. Над лесом кружится черная береза, объятая пламенем. Раскаленно-тлеющая влажная земля залепила ему глаза... Солдат несется на разгоряченном коне, обнаженная сабля над головой, и кричит вместе с сотнями подобных ему:

– За ца-ря-я!..

Внезапно лошадь присела на задние ноги так, что всадник чуть не выпал из седла. Из ее горла бьет черная струя крови, и тут же, судорожно дергая ногами, она начинает сползать с горы вниз... Аврум Бояр пытается соскочить на землю, но вдруг ощущает острую боль: кто-то с жестокой яростью вонзает в его поднятое колено тупую раскаленную иглу...

Глава 3

Той же ночью, по той же проселочной дороге, где упал солдат, катилась телега. В ней сидело четверо. После долгого и бурного спора о личности и обществе, индивидууме и толпе, двое более молодых мужчин крепко уснули.

Третий – пожилой, но на редкость крепкий еврей, которого возницы-балагулы и по сей день называют Лейзер-Ашмадай, – сидит впереди на козлах. Снизу он очень широк, а вверху – узок. Заячья ушанка, нахлобученная на глаза, торчит на его голове, упавшей на грудь; глаза прикрыты, и можно подумать, что балагула спит. Но он не спит, Ашмадай. И пока его не трогают, он, обычно, дремлет.

Четвертой была женщина, что не спала и не дремала и за всю длинную дорогу ни с кем не обмолвилась ни словом.

Она сидит, ссутулившись, подперев голову руками, широко раскрыв глаза, словно не сомневаясь: именно этой ясной ветреной звездной ночью, под этой восходящей луной, именно в этом лесу она встретит того, кто если и не поможет, то хотя бы посоветует, научит, как положить конец такой жизни, как разорвать ту незримую веревку, которую уже почти десять лет она носит на шее... Позорная жизнь... – думает она, – да, да, Ива, у тебя позорная жизнь...

Чем глубже они въезжают в лес, тем сильнее она ощущает одиночество и внутренний озноб.

Ее муж, с головой укутавшись в черный романовский тулуп, спит, растянувшись вдоль всей повозки, и бормочет что-то со сна. Она презрительно улыбается: Наверняка сводит счеты со своей мамочкой...

Второй спящий в телеге, доктор, лежит у ее ног, положив голову на мешок с овсом; его красивая черная борода ритмично покачивается, а в больших стеклах очков отражается луна.

Муж давно безразличен ей. Даже те привычки и манеры, что прежде выводили ее из себя, уже не вызывают никакой реакции. Последние годы она страдает самой тяжелой и опасной болезнью – равнодушием. На все и вся следует один и тот же страшный ответ: Какая разница, так или иначе... Жизнь проиграна, проиграна окончательно... Мне уже все равно.

Правда, она не может забыть и тем более простить то зло, которое он причинил ей как человеку и как женщине.

Но со временем стихли и улеглись и былая ненависть к нему, и враждебность. Муж давно занимает в ее жизни то же место, что и его дом – четырехэтажное строение со всеми его обитателями; ее не интересуют ни свекор Нусн Ланде – этот святоша, бывший даян, ни свекровь с длинными дорогими сережками и тройным подбородком – купчиха, которая ни на кого не полагается, никому не доверяет и ежегодно лично ездит на Лейпцигскую ярмарку...

В жизни Ивы муж занимает такое же место, как его чванливые сестры с мужьями и та домашняя утварь, среди которой она живет и которой они так кичатся... Да, в ее жизни он занимает то же место, что и вещи, ненужные, совершенно бесполезные, но требующие каждодневной заботы.

И чем глубже они въезжали в лесную чащу, чем больше приближались к дому, из которого ее так жестоко вырвали, тем сильнее ныли ее старые раны, оживали давние обиды и оскорбления... А рассуждения мужа о достоинстве индивидуума и о том, что только личность способна быть вождем, наставником толпы..., вновь возмущают ее до глубины души.

Она давно не обращала внимания на эту болтовню, даже не слышала ее, но когда эти разговоры все-таки долетали до нее, то вызывали у нее мимолетную горькую усмешку: Себя он, небось, тоже причисляет к личностям...

Но сейчас, на телеге, вытряхивающей душу, эти рассуждения вновь возмущают и оскорбляют ее... Меня он ни тогда, ни потом личностью не считал...

И те мысли, что временами все-таки мучили, не давая равнодушию свить теплое гнездышко в ее душе, мысли, которые не раз, ночами, в страхе за свою жизнь и от стыда перед людьми, приходилось душить и гнать от себя, эти самые мысли, – чем глубже телега въезжала в лес и приближалась к дому, туда, где начался пожар ее жизни, – вновь и уже все сразу еще теснее обступили Иву.

А тот, кто во имя собственных страстей и услад насильно повел ее под хупу и стал отцом ее ребенка, он, Александр Ланде, владелец сотен ткацких станков и молодой красивой жены, лежит, растянувшись на телеге, укутавшись в тулуп, – не дай бог, продует, – и бормочет что-то со сна... Очевидно, все еще болтает о роли личности, и ей, Иве, так хочется схватить его за плечи, растолкать и сказать:

– Послушай, Александр, хватит притворяться... Знай, что не к больной матери я еду, а к Даниэлю... Ему я везу врача...

Вдруг страшная мысль пронзает ее: Нет, и не к Даниэлю я еду... Я еду на могилу своей любви...

Она сидит, сгорбившись и устремив широко распахнутые глаза в ночную тьму, – ждет чего-то или кого-то...

Луна плывет над Полесьем. Земля покрыта сверкающим инеем. На болотах все еще кричит больная птица. Крепнущий мороз и яркие звезды обещают близкий рассвет.

Вдруг лошади рванули телегу. Ашмадай – казалось, он забыл о своих обязанностях, уснул и ночью отпустил вожжи – сразу встрепенулся:

– Годи, ну... – натягивает он сильней поводья, – как раз с горы вас понесло. Тпрр-р! Обычно вы ползете как сонные мухи... Тпрр-р!

Предрассветный ветер уносит его слова – Ива не слышит, что Ашмадай говорит лошадям. В душе она молит его: не гони так, не гони лошадей. Это выше моих сил – вернуться в мой бывший дом, откуда меня с таким позором выгнали.

Она придвинулась к Ашмадаю и шепчет ему в затылок:

– Не гоните так, прошу вас, я не в силах встретиться с Даниэлем, с матерью... Она мой самый большой враг. Если бы не мама и ее братец Абушл, этого бы не произошло... Мама возненавидела меня еще с колыбели... Она всех ненавидела, но больше всех – меня... Одна-единственная дочь – и такая ненависть... За что?

Ветер хлестнул ее длинной бородой Ашмадая по лицу. Она ничего не чувствует. И только когда балагула обернулся, прикрикнув: "Мадам, годи, ну, держитесь за драбину!", только тогда она очнулась и увидела, что стоит около возницы на коленях, положив обе руки ему на плечи...

Неужели она действительно с ним говорила?! Не может быть! И она спрашивает:

– Я вам, милый, действительно что-то говорила?

Но Ашмадай, вскочив на ноги, вдруг загремел на весь лес: Годи, ну! И спрыгнул с телеги. И прежде чем Ива успела сообразить, что мог означать крик балагулы и его прыжок, телега уже лежала на боку, Ива была у Ашмадая на руках, а над ними в воздухе бешено крутилось колесо.

– Годи, ну, – сказал балагула, – нам еще повезло...

Она высвобождается из рук Ашмадая и встает.

– Мы ведь могли разбиться насмерть!

– Годи, ну, не мог же я наехать на человека...

– На какого человека?

– Там, – показывает он кнутом, – на дороге кто-то лежит.

Шум и грохот, испуганные крики из-под опрокинутой телеги и особенно громовой голос Ашмадая, всколыхнувший весь лес, – все это на какой-то миг вывело солдата из забытья.

Он открыл глаза. Перед ним, среди деревьев, перевернутая телега, люди, лошади с задранными головами и дышло, воткнутое в небо... И почти у самой земли, облокотившись на дерево, стоит луна, странно вытянутая, белая... Нет, это не луна, луна разбилась раньше, раскололась, рассыпалась на мелкие кусочки. Это просто ломоть пшеничного хлеба...

Он видит: из могилы выползает сестра, без головы. Только обнаженные окровавленные руки. Эти руки раскачиваются над песчаным бугром и растопыренными скрюченными пальцами тянутся к пшеничному ломтю.

Горечь во рту солдата становится еще острее. Язык – сухой, деревянный.

– Рохл, – умоляет он ее, – Рохл, не забирай весь хлеб, дай мне тоже ломтик...

Цапля на длинных черных ногах снова долбит зеленовато-ржавым клювом его виски – беспрерывно, до безумия.

И опять все погружается в горячий туман – телега, люди, окровавленные руки, ломоть пшеничного хлеба – все пропадает у него из глаз и исчезает.

Женщина довольна, что телега перевернулась. Пусть так, лишь бы удлинить дорогу... Ей очень страшно ехать на могилу своей юности.

Муж, все еще насмерть перепуганный, дико размахивая руками, набрасывается на доктора и, выкрикивая что-то странно-визгливым голоском, требует немедленных объяснений: сколько там грабителей и сможет ли Ашмадай с ними справиться – ведь среди балагул он славится богатырской силой...

– Я куплю ему лошадь. Скажите ему, что я куплю...

– Ты бы лучше помолчал, личность, – подходит к нему жена, – никто же на тебя не нападал... Ты еще больший трус, чем я думала...

Она помогает доктору подняться с земли:

– Идемте, на дороге лежит человек.

Доктор, повозившись с больным, стоит, скрестив руки и растерянно моргая: падая, он потерял очки и сейчас, несмотря на огромную луну и ее яркий свет, совсем не видит, что происходит вокруг. Муж тоже подошел поближе.

– Ну, что? – спрашивает он нервно. – Он не притворяется?

– Нет, он не притворяется, – отвечает доктор, вздыхая. – Потрогайте его руку. Он весь горит. – В голосе врача слышна такая растерянность, которая вызывает больше жалости к тому, кто оказывает помощь, чем к тому, кто в ней нуждается. – Да, тяжелый случай... Нога распухла. Здесь все может быть, даже гангрена... Очень может быть. Потрогайте, Александр Натанович, его ногу, и вы тоже почувствуете...

Александр Натанович надел тулуп.

– Как вам нравится этот холод? – кутаясь в тулуп, он прохаживается взад-вперед вдоль телеги. – Илья Ильич, узнайте у него, кто он такой.

– Узнать, кто он такой? Это-то как раз труднее всего.

Доктор снова наклоняется к больному и пытается прощупать его пульс.

– Больше всех от войн страдает простой человек. Это просто вопиет к небесам... Не сомневаюсь, что солдата выписали из госпиталя раньше времени.

– Илья Ильич, – говорит женщина, – давайте не будем зря терять время. Ведь больной сейчас в таком состоянии, что мы все равно ничего не узнаем.

– Разумеется, это безнадежно. К тому же, кто он такой, откуда и куда идет, сейчас роли не играет... Нам, надо полагать, осталось ехать не больше двадцати верст?

– Не больше, – и, повернувшись к балагуле, перепрягавшему лошадей, просит: – Принесите, пожалуйста, драбину.

– А драбина зачем? Я его возьму на руки, и годи...

– Нет, реб-Лейзер, принесите, пожалуйста, драбину. – И к мужу: – Солдата мы возьмем с собой, а там видно будет.

Старый холостяк с красивой черной бородой, доктор Илья Ильич, закрыв глаза, прислушивается к голосу женщины – что-то новое слышится в ее голосе, совсем по-другому звучит он здесь, в этом предзимнем морозно-лунном лесу.

– Ты согласен? – спрашивает она мужа.

Александр Ланде стоит у телеги, залитый с ног до головы лунным светом. От всей этой поездки он не в восторге. Губы скривлены. Он подозревает всех и во всем, везде и во всем ему чудится подвох... Его хотят погубить. Он уверен: Ашмадай нарочно перевернул телегу. Солдата тоже кто-то подложил на дороге. Да и солдат ли это? Ничего хорошего это не предвещает... И он еще сильнее чувствует старую боль в животе.

– Что же ты стоишь, Александр?

– А чем я могу ему помочь?

И как всегда, когда от него ждут помощи, он привычным движением сует руку в боковой карман – готов откупиться. Женщина подходит еще ближе и очень тихо говорит:

– Александр, надо помочь перенести солдата, может быть, он тоже личность.

Муж растерян, и он не узнает голос Ивы... Полный горечи и презрения.

большая решетчатая телега, лестница

член еврейского религиозного суда

Глава 4

Гаснут звезды. Луна уже не светит, вокруг – серебристый туман. Светает. Холодный, пронизывающий ветер усиливается – скоро восход. Взмыленные лошади идут тяжело. Скрипят колеса.

Ашмадай дремлет. Ему и в голову не приходит, что эти почтенные господа обязаны ему жизнью, что они должны были хотя бы добрым словом выразить ему признательность. Если бы он вовремя не спрыгнул с повозки, не подставил спину, они бы наверняка пострадали.

Женщина примостилась у больного в ногах. Он все еще в забытьи, но лежит спокойно, хотя часто и тяжело дышит.

Ива с доброй улыбкой смотрит, как доктор шагает рядом с подводой. Заложив руки за спину и задрав голову, он как-то странно задирает ноги. Его борода раздвоена ветром. Он насвистывает и напевает одну из своих любимых песенок:

Порвалось мое ситечко,

Рассыпалось дотла,

Рассыпалось дотла,

Ботинки истопталися,

В носках танцую я...

А дойдя до припева: танцуй, танцуй хоть капельку со мной..., он уже совсем по-мальчишески задорно присвистывает и еще выше задирает ноги.

Какой милый человек, – думает Ива о докторе, – такое впечатление, что он живет только для других. Уже пятый год, как его каждый вечер видят на низенькой двуколке. Между двумя кривыми оглоблями – высокая тощая рыжая кляча. Он объезжает бедные кварталы, покосившиеся домики. Даже говорят, что в губернском городе он поселился только потому, что там очень много бедноты... Он не ждет приглашения – сам обходит больных. И бедняки не стесняются его, не прячут ни своей бедности, ни своих болезней... Да, доктор – идеалист!

Ива очень признательна, что ради нее он все оставил и пустился с ней в такой тяжкий путь. Но его доброта и преданность обременяют ее все больше и больше. От этой зависимости пора освобождаться – слишком многим она ему уже обязана...

Муж, не вынося запаха, несущегося от разгоряченных лошадей, зарылся головой в стоячий воротник. Сидя рядом с извозчиком, он курит турецкую сигару и доволен, что очень кстати, именно сейчас, когда рынок завален товаром, а его склады переполнены, рабочие объявили забастовку... Пусть себе митингуют на голодный желудок... Он, Александр Натанович Ланде, забрал ключи от фабрики и едет с женой навестить ее больную мать... Собственно, он едет скорее к ее отцу. Старый Гавриил Бояр напичкан деньгами. Неплохо бы заполучить его в компаньоны...

Жена, видя, как он, благодушный и чем-то очень довольный, с наслаждением курит сигару, обращается к нему со скрытой ненавистью:

– Александр, не может ли солдат умереть по дороге?

– Только этого нам не хватало, – вздрагивает он, – в такие времена...

– Как легко ты пугаешься... А ведь со мной ты был героем.

– Ива, что с тобой сегодня?

– Я тоже хочу, как ты, стать личностью...

Он не отвечает. Чем меньше говоришь с женой, тем лучше.

– Погоняй лошадей, не спи, – ткнул он локтем возницу. – И как это можно беспрерывно спать?!

Ашмадай не открывает глаз, почесывая кнутовищем у себя за ухом:

– Годи, ну, кони тащат в гору...

– С каких это пор ты жалеешь чужих лошадей?.. Погоняй, погоняй! Больного нужно поскорей доставить на место. Я думаю, мы его оставим в первом попавшемся доме. Мы для него уже сделали все возможное. В конце концов, нельзя же...

Ива хочет сказать ему: Я знаю, знаю, ты уже откупился от своей совести. Но тут же замечает, что солдат сбрасывает с себя покрывало, приподнимается на локтях и поворачивает голову. Его глаза закрыты. Шея напряженно вытянута. Белым языком он облизывает губы. Ива велит остановить лошадей, достает жестяной чайник, кладет голову больного себе на колени и, не дожидаясь, пока доктор подойдет к телеге и даст согласие, начинает поить больного.

Солдат пьет шумно, захлебываясь, его подбородок дрожит, зубы стучат о чайник. Крупный пот покрывают его лоб. Видя, с какой жадностью он пьет, как содрогается всем телом, женщина тоже начинает дрожать от жалости и сострадания. Не думая, во что может обойтись больному это ледяное питье, она старается как можно лучше утолить его жажду. Но чем больше она старается, тем хуже у нее получается. Чайник едва не выпадает у нее из рук, и вода течет по бороде солдата, по его шинели.

– Довольно, довольно, – подбегает доктор, – бог с вами, такую холодную воду при таком жаре... – он пытается поправить очки, но их нет на месте, их так и не нашли. Доктор еще раз проверяет пульс больного, опуская и тут же высоко поднимая брови. – Н-да, – говорит он, – сейчас ему бы не помешало немного вина.

– Все там, на месте, – отзывается вдруг Ашмадай и добавляет: – Немного вина не помешало бы и здоровому...

Женщина, обрадованная, что можно исправить ошибку, обращается к мужу:

– Александр, подай бутылку вина. Много он не выпьет. А если нужно будет для мамы, то мы...

– Что за разговоры, – перебивает он ее, – пусть пьет сколько хочет... Кажется, он что-то говорит. Может быть, удастся понять, кто он такой?

– Ни одного внятного слова, – отвечает доктор и наливает немного вина в крышку жестяного чайника, – ничего вы сейчас от него не добьетесь. Ну, Ива Гавриловна, – протягивает он ей крышку с вином, – можете дать ему попить.

Он стоит и с завистью смотрит, как она поит больного, как укрывает, как убирает волосы с его глаз, и почти сердито говорит:

– Вы были бы неплохой сестрой милосердия...

Она очень тепло смотрит на него:

– Сестрой – да!

Доктор вздыхает и, не дожидаясь, пока телега тронется с места, пускается дальше своей дорогой. Кто-то погасил последние звезды в небе.

Подвода снова поползла в гору. Светает. Лес стоит тихо, бесшумно... Послышалось веселое чириканье. После долгих пасмурно-хмурых дней вдруг наступило солнечное утро. Ашмадай открывает глаза, поднимает голову и подхлестывает лошадей.

И чем выше повозка поднимается в гору, тем шире и ярче разгорается небо.

Женщина сидит, опустив глаза. За последние десять лет она ни разу не видела восхода солнца... Она и сейчас смотрит сквозь опущенные ресницы. О чем-то спрашивает муж, что-то говорит доктор, но она от них очень далеко... Она там, в далеких летних рассветах.

Чтобы не попасться на глаза матери и братьям с невестками, она убегала на окраину села, к Даниэлю... Никогда не удавалось ей опередить его. Он всегда был на месте.

Она видит, как он сидит там, Даниэль. Восходит солнце. Он сидит, не поворачивая головы, запустив руки в густую шевелюру, – кажется, даже не замечает ее появления... Но как только она неслышно подсаживается, он обнимает ее правой рукой за шею и говорит:

– На ложе моем всю ночь искал я возлюбленную мою, искал и не находил...

Она прижимается головой к его плечу, и он целует ее волосы. Она отвечает:

– К тебе, мой возлюбленный, вышла я в поле, на заре поднялась я... Вместе мы пойдем в виноградники, вместе осмотрим каждый кустик... Может, расцвела уже виноградная лоза, налились виноградные гроздья, созрели гранаты...

– Ива, любимая, – перебивает он ее, – ты ведь знаешь – в моем сердце почки давно лопнули. Цветет весь виноградник.

Она обвивает его голову обеими руками и шепчет:

– Возлюбленный мой, тебе одному отдам я любовь свою... Тебе, Даниэль... Тебе одному...

Ресницы солдата дрогнули – первые лучи солнца, яркие и теплые, проникают под веки. Вино тоже действует. Тепло разливается по всему телу. Он открывает глаза, и... прямо перед ним – рукой подать – сияет огромное, круглое, как колесо, огненно-яркое солнце.

Опьяненный вином и солнцем, солдат смотрит на стоящих вокруг людей и расплывается в улыбке... Потом оглядывается вокруг очень сухими горящими глазами. Под слепящим солнцем его лицо горит еще больше.

– Где я? – еле слышно шепчет он. – Кто вы такие?..

Но солдат очень ослаб. И от усилия вспомнить, что с ним произошло, в его голове еще больше помутилось, глаза снова закрылись.

Однако доктору удалось выудить у него несколько слов:

– Старая корчма... Аврум...

От удивления Александр Ланде вынимает изо рта сигару и обращается почему-то к вознице:

– Ты слышал? Ты понял, что он сказал?

– Годи, ну, я, что, не говорю на идише?

– И что из этого? – говорит доктор. – Из этого еще ничего не следует. Старая корчма, Аврум... Что это значит?

– Ничего не значит, – отвечает Александр уже совсем равнодушно, – во всяком случае, можно не волноваться... Ива права, мы завезем его к тестю в дом, а там...

Но тут, к всеобщему изумлению, Ива радостно вскрикивает, наклоняется к солдату и начинает гладить его лицо.

– Авремеле, это ты, Авремеле?..

Солдат пробормотал что-то, улыбнулся и снова погрузился в сон. Женщина не отрывает от него глаз.

Сидящие на подводе наблюдают, как нежно она проводит пальцами по его густым бровям, по его запутанным волосам, выбившимся из-под шапки.

Она никому ничего не говорит. Только все выше и выше поднимает плечи: неужели это тот самый Авремеле, двенадцатилетний мальчик, братик Даниэля, что десять лет назад помог ей убежать из дому?.. Это он вместе с Акивой гнал сани лесом, везя ее в белом подвенечном платье той безумной ночью? Он, Авремеле, гнал тогда по бездорожью, хлестал лошадей изо всех своих детских сил. Акива даже боялся, что сани, которые швыряло из стороны в сторону, развалятся; они ударялись о заснеженные сосны, а Ива не переставала молить:

– Авремеле, быстрей, быстрей! Моя судьба в твоих руках!

Нет, он, Авремеле, был тогда не виноват, что братья поймали и вернули ее обратно...

Она очень пристально смотрит на раненого солдата, на его заросшее лицо и, не поднимая головы, говорит доктору:

– Становится страшно... Очень страшно... Как быстро летят даже самые тяжелые годы.

Глава 5

Нежданно-негаданно в дом прилетела весть: приезжают Ива с мужем. Их уже видели у корчмы. Где-то по дороге они подобрали и везут домой младшего сына Ицхока, солдата. Ива беседует с Даниэлем под грушей...

В доме поднялась настоящая паника – еще совсем не убрано и не прибрано. Халы еще в печи, да и чолнт далеко не готов. От этой прорвы домашней работы, да еще в канун субботы, и так целый день голова кругом идет. А тут еще гости... И какие!

После десятилетнего разрыва ее величество – единственная дочь, городская богачка – соизволили явиться собственной персоной. Это вам не миме-Либе, которая приходит пешком, с палочкой в руках, и которую приветствуют притворно-радостным криком: Посмотрите, какой гость к нам пожаловал! – и этим ограничивается весь почет...

Женщины носятся как угорелые, кричат, как на пожаре, созывают детей, запихивают их по одному в дом и льняными фартуками вытирают замаранные мордочки. Детишки, как всполошенные цыплята, бьются у них в руках. Малышей переодевают, у матерей все валится из рук, и весь гнев они вымещают на детях: ведь только на Песах им пошили новые штанишки, и на тебе, уже малы. Растут, чертенята, как крапива под забором!

Управившись с детьми, женщины и сами начинают прихорашиваться. Миме-Либе помогает Бейле. Она, эта длинная жердь, снова беременна... А ведь не прошло и шести месяцев с тех пор, как Бейла родила. Уминая соленый огурец, она пытается при этом застегнуть головной булавкой высокий сапожок и время от времени бросает:

– Подумаешь... ее... еще... обидели...

Понятно, о ком она говорит и что хочет сказать.

– И что она, Ива, тогда понимала? Козочка... А козочку надо водить на веревочке...

– Она была дикой козой...

– И была тогда, бедняжка, сильно влюблена.

– У Даниэля она бы с голоду пухла...

– Сидела бы, как Малка, день и ночь с иглой...

– А он бы малевал...

Входит хозяин дома и глава семьи Гавриэль Бояр.

– Бабы, об этом – ни слова, ни намека! Пустомели, сороки. – И повернувшись к сестре: – Объясни им, Либе, что чужая душа – потемки...

И уже в дверях, не оборачиваясь, добавляет:

– Принарядитесь как следует и передайте от моего имени Велвеле, Нафтали, Зайнвеле и Симхе, чтобы они сбросили телогрейки и надели суконные кафтаны и субботние шапки.

И он выходит. Паника усиливается. О больной забыли все. Нэха сидит одна в дальней комнатке и держит на коленях маленькую козочку.

Далеко от дома, еще у березовой рощицы, Ива заметила: по тропинке, пересекающей выгон, навстречу ей шагает все семейство. Впереди отец – торопится, раскраснелся, полы его кафтана развеваются на ветру. За отцом следуют братья, все четверо в один ряд – лихо сдвинув атласные картузы набок, они широко шагают в грязных, покрытых навозом сапогах.

Их жены, несмотря на мороз, – в цветастых блузках, в широких, с бесчисленными складками юбках, а на ногах – высокие нарядные сапожки. Вокруг них орава детей – большие, маленькие и совсем крохи.

Мамы среди них не видно. Очевидно, она уже не встает с постели. Но судя по тому, как все разоделись, Ива понимает – мать еще жива... Ох, как тяжело будет встретиться с мамой... Я не могу броситься к ней с поцелуями... Не могу! Не могу простить.

И далеко позади всех, где-то сбоку, идет миме-Либе – ее бедная, но красивая и очень умная тетушка. Наверное, она, как всегда, приехала к брату за обещанным приданым. Это дядя Шмарья ее посылает... А может быть, она пришла за приветом от дочери? Ведь Шифра могла написать, зная, что Ива собирается к родным...

Все, кроме отца и миме-Либе, ей здесь чужие. Больше чем чужие. Все остальные, особенно братья, – враги.

Вот они, ее братцы, в тех же атласных картузах набекрень, с приветливыми улыбочками на пунцовых губах; такие же добропорядочно-вежливые, как и десять лет назад, когда полуживую, они выпроводили ее после свадьбы из дому.

Нет, за эти десять лет они совсем не изменились. Разве что бороды поржавели еще больше. И как они похожи друг на друга... Зато отец сильно изменился: был без единого седого волоска, черный, как цыган. А теперь – совсем седой. Какая пышная белая борода! Только усы рыжевато-прокуренные.

И она вспоминает, как спустя год после свадьбы папа приехал к ней, хотел о чем-то поговорить. Но она ушла из дому – даже видеть его не захотела.

Ей кажется: она едет по кладбищу своей юности. Только что она была на могиле своей любви – у Даниэля... Что-то более сильное, чем печаль, давит ей на душу.

И тем не менее она впитывает глазами каждую деталь. Ее взгляд цепляется за любую мелочь, как это обычно бывает с теми, кто много лет не был дома, в тех местах, где были сделаны его первые шаги по земле.

Здесь почти ничего не изменилось. К дому пристроили еще один флигелек. Он совсем потонул в густой зелени сада.

А вот и три кривые ольхи, что растут у колодца. Они все еще стоят, опустив головы, словно хотят напиться. В один из таких солнечно-студеных дней поздней осени, у этих корявых деревьев, Даниэль сказал ей:

– Ива, нет ничего страшнее, чем всю жизнь стоять у колодца и не суметь напиться.

В другой раз под этими же кривыми ольхами он сказал:

– Ива, без тебя я не выживу.

Да, это не были просто красивые слова. Она только что сама видела: Даниэль умирает. Он умирает, Даниэль...

От пестрых кофточек у нее рябит в глазах. Белая борода отца летит ей навстречу.

Гавриэль видит, как дочь на ходу спрыгивает с телеги. Он усмехается в бороду и говорит невестке, Бейле:

– Ты хоть видишь, как она спрыгнула, чтоб она мне была здорова!

– Такая же коза, – говорит Бейла мужу, когда свекор отходит. – Небось, катается как сыр в масле.

Взглянув на жену, на ее лицо в пятнах, на расстегнутый сапог на левой ноге, Велвл вздохнул:

– А если тебя три года продержать в бочке с гусиным жиром, ты что, выйдешь оттуда красивее?.. Посмотри на Иву – стройна, как сосенка.

– Ты бы лучше посмотрел, как она одета.

– Надо же иметь, на что это надеть.

– Велвл-сердце, прикуси язычок!

Гавриэль уже не идет, он летит дочке навстречу. И когда они обнялись, отец берет ее голову в свои широкие ладони, смотрит ей в глаза и говорит:

– Я все знаю, дочка, знаю... В море много воды, но там умирают от жажды. Пусть Бог нас рассудит, – и, не дав ей выговорить ни слова, целует ее с закрытыми глазами и идет поздороваться с зятем и пышнобородым незнакомцем.

Немалое расстояние между березовой рощей и домом оказалось недостаточным, чтобы перецеловаться со всеми. Вначале все окаменели: широкая шляпа со страусовыми перьями, широкое блестящее котиковое манто, синие атласные перчатки – все это так поразило семейство, что все растерялись, не зная, что сказать и как себя вести. Они подбадривали друг друга:

– Чего ты боишься, она тебя не съест!

– Гитл, чего ты мнешься, подойди...

– А ты, Бейла, уже расцеловалась с ней?

Братья вытирают руки о полы кафтанов, прочищают, покашливая, глотки и что-то растерянно бормочут. Они полны почтения к богатой сестре.

И только когда они входят во двор, длинная тощая Бейла, опасаясь упустить последнюю возможность, бросается к Иве, обнимает и горячо целует ее – никак не может оторваться:

– Ивушка, голубушка, какая же ты, не сглазить бы, налитая, как спелый огурчик... Моего Арье ты помнишь? А это мои меньшенькие... Это, Ива-сердце, мой Зорехл, он назван в честь моего отца, царствие ему небесное. А этот – дядя Ицеле, чтоб ему Бог подарил долгую жизнь. А этот – дедушка, чтоб ему земля была пухом... Вон та – бабушка Этеле, пусть она будет там заступницей за всех нас... А этот – дядя Эля...

А Ива, прикрыв глаза, видит перед собой только одно: позади корчмы, опершись о старую грушу, в валенках, без шапки сидит Даниэль, укутавшись в теплый красный плед с большой зеленой заплатой. Копна его волос все еще очень густая, кудрявая и пышная, но – белая как снег. Его едва можно узнать. Ива хочет присесть возле него, но он не дает. Показывает глазами на окно. Оттуда, из-за занавески, смотрит женщина с громадной копной рыжих волос. Да, это Малка...

– Не надо... Она будет очень переживать. Ива, я знал, что ты приедешь...

– Я уже больше не могла, Даниэль...

– А кто это там, с бородой?

– Врач.

– Врач, Ива, уже не нужен... Не я болен, больна моя жизнь. Лечить нужно мою жизнь... Доктор, Ива, уже не поможет...

Каждая невестка показывает ей своих детей:

– Это моя средненькая – Фрумеле. Ты бы слышала, как она поет.

– А это мой Хаимл – его назвали в честь моей тетушки, праведницы Хаи...

Ива поднимает и берет на руки ушедшие поколения: бабушек и дедушек, бесчисленных тетушек и дядюшек, чьи имена оживают в этих детях, – все такие пухленькие, тяжеленькие, с влажными носиками.

– Ошерл, Гершеле, Мойшеле – это же тетя Ива!

Ива целует детей и глотает слезы.

Вдруг все застывают, переглядываясь и молча спрашивая друг друга: как это могло случиться? И что теперь делать?

Ива видит: из дому выходит какое-то странное существо – не то девочка, не то старуха... В длинной рубахе, босая, белая голова выстрижена уступами – стригли ножницами...

Ива смотрит очень пристально. Нет, это не ребенок, лицо испещрено глубокими морщинами. Странное лицо – кусок желтой коры с двумя выжженными немигающими глазами.

И несмотря на острое зрение, прекрасную память и богатое воображение, Ива не могла узнать, не могла себе представить, что это ее мама. И даже тогда, когда, отойдя от ее мужа с доктором, отец застонал: Нэха... – даже тогда, услышав мамино имя, Ива все еще не могла поверить, что это ее мать. Ива видит, как мама, седая и стриженая, подбежала к девочке и вырвала у нее из рук яркую деревянную игрушку. Ребенок отчаянно кричит:

– Бабушка, ба-бушка, отдай, это мое...

Но мама, обеими руками прижав игрушку к груди, пытается бежать. Гавриэль преграждает ей дорогу:

– Нэха... Нэха...

Она останавливается, искоса смотрит на мужа, все еще прижимая игрушку к груди, потом поворачивает голову и обводит всех взглядом. Она меняется в лице, в ее потухших глазах зажигаются огоньки. Она смотрит на Иву. Гавриэль быстро подходит к жене и берет ее на руки. Он знает – когда в глазах Нэхи вспыхивают огоньки, она становится опасной...

Все расступаются, и Гавриэль уносит жену в дом. Иву обдает влажным жаром. Неужели это ее мама? Та самая, что десять лет назад влепила ей две звонкие пощечины и обручила с Александром?

Ива припадает к плечу миме-Либе. Из ее груди вырывается уже не тихое, а неистовое, душераздирающее рыдание.

– Плачь, Ива, плачь, – ведет ее миме-Либе в дом, – плачь – выплачешься, и станет легче...

Глава 6

День клонился к вечеру. Огромное низкое солнце, покрасневшее на ветру, замешкалось перед закатом, словно запуталось в густых, уже почти облетевших ветвях старого дуба, одиноко стоящего в открытом поле. Угасающий день дышал морозом