Госпиталь. Per Aspera

Носков

I. Палата

Дорога резко поворачивает на запад. Я определяю это не по компасу. У меня совершенно иной ориентир. Закатное Солнце, только что раскрашивавшее живописные окрестности мягкими теплыми полутонами, теперь безжалостно жалит глаза. Как неприятельский прожектор, отыскавший диверсанта на нейтральной полосе и застигший его врасплох. Тугой поток воздуха развевает волосы, надувает плотную кожаную куртку куполом парашюта. Скорость по-прежнему велика, причем моя, не ветра. Если бы метеорологи зафиксировали нечто подобное в атмосфере, по радио прозвучало бы штормовое предупреждение, и диктор, как заведенный, каждые полчаса твердил о надвигающемся урагане. Я ослеплен, затмение длится доли секунды. А потом следует удар. Он такой чудовищной силы, что немедленно поглощает мир. Мой мир, по крайней мере. Перед тем, как провалиться во тьму, слышу крик. Отчаянный, короткий, её… Его словно отрезает, уносит шквалом. А потом исчезает и ветер. Все исчезает.

***

Я открываю глаза и, в четырех метрах над собой, вижу условно белый потолок, его явно покрывали мелом, но это было давно. Очень давно. Теперь он похож на черно-белую фотографию лунной поверхности, сделанную с орбитальной станции. Унылую картину разнообразят пожелтевшие от времени и густо покрытые пылью флуоресцентные лампы, да несколько детекторов дыма с расходящимися в разные стороны ошметками проводов. На мгновение жмурюсь в замешательстве — это место мне совершенно незнакомо. Может, я еще сплю? Подымаю веки — никаких изменений. Тот же потолок, переходящий в стены, выкрашенные масляной краской цвета гнилого персика.

Где я?

Хороший вопрос.

Я лежу на кровати, и это не моя кровать. Металлическая, решетчатая, на ней тонкий матрац и видавшее виды постельное белье — вроде того, что выдают проводники поездов. Я точно не дома, но это пока все, что можно утверждать с определенностью.

Прямо под носом из стены торчит старая круглая электрическая розетка, установленная, вероятно, еще при Хрущеве, а может, и раньше, выключатель и загадочная конструкция с одним рубильником, двумя выпирающими штепселями и шестью небольшими дырочками. Конструкция прибита пылью и сливается со стеной единым темно-персиковым мазком. Интерес к ней быстро увядает, когда я замечаю чуть ниже нанесенные под трафарет буквы и цифры:

РАДИО 220

Понятно… с этим разобрались…

Все немного проясняется, когда я приподымаюсь на локте (металлическая сетка протестующе скрипит, обнаруживая еще одно свое замечательное свойство) и оглядываю палату. Теперь я не сомневаюсь, это именно она. Пять однотипных коек, какие можно встретить только в больницах или пионерских лагерях…

Может и не только пионерских, хе-хе…

…пять обшарпанных тумбочек, четыре стула (будто пациентам палаты предлагается сыграть в старую добрую игру «Кто лишний?»). Линолеумный пол со следами возгорания между койками у окна. Глядя на обугленную поверхность, почему-то вспоминаю «Туманность Андромеды» писателя Ивана Ефремова.

Там, кажется, темные пятна остались от членов экипажа звездолета, после того, как ими подкрепились представители инопланетной фауны…

Инопланетной…

Это прилагательное вызывает из памяти другие имена, Шкловского и Сагана. Правда, мне пока не по силам вспомнить, кому они принадлежат, тоже фантастам или ученым. Скажем, астрономам, баловавшимся пером, раз появились как ассоциация, стоило мне только задуматься о научной фантастике. Наверное, я читал их книги. Или книги, где эти двое упоминались. Не могу сказать. Остальное — пока за гранью.

Ладно, иду дальше.

Последней мне на глаза попадается массивная и клыкастая железная вешалка. Такую — не согнешь никаким пальто.

У самой двери — участок зеленого кафеля полтора на полтора метра, хоть какое-то разнообразие на унылом, грязно коричневом фоне. Оазис в пустыне. Там, вероятно, некогда висел умывальник, теперь от него остался лишь огрызок водопроводной трубы, заканчивающейся вместо крана заглушкой. Из-под заглушки торчит пакля. Нет сомнения, этот источник давно иссяк.

Итак, я — в больнице…

Вот только я совершенно не помню, как здесь очутился. У меня вообще ничего не болит, можно сказать, я чувствую себя прекрасно. По крайней мере, физически.

В палате кроме меня — никого, и что-то мне подсказывает, вряд ли, пока я спал, соседи удалились на перекур или отправились в столовую. Все койки идеально застелены, а тумбочки также идеально пусты.

Все, кроме моей. Тут все, вроде бы, в норме. Синий томик Герберта Уэллса из полного собрания сочинений, на обтрепанном корешке — цифра 2.

«Война миров». Хорошая книга для больницы.

Почему именно для больницы? С чего ты взял? Ничего себе, подходящий роман. И какими, по-твоему, терапевтическими свойствами могут обладать зловещие инопланетные треножники, ходячие циркули размерами с телебашню, хватающие спасающихся бегством бедолаг, как деревенские мальчишки — несчастных раков из-под коряг в пруду на окраине села?

Мне где-то когда-то попадалось, будто в минувшую Мировую войну очутившимся в госпиталях солдатам в качестве терапии прописывали «Трех мушкетеров» Дюма, и самые безнадежные шли на поправку. Целые палаты тяжелораненых фронтовиков стояли в очередях, книг на всех не хватало, а, если среди пациентов оказывался человек, наделенный даром чтеца, опаленные на полях сражений ветераны замирали как дети, очарованные сказкой, рассказанной мамой или бабушкой.

Наверное, мне читали роман Уэллса, когда я был маленьким, проносится у меня, и я даже вижу себя под одеялом, с компрессом на лбу и сжимающим под мышкой градусник, а рядом — женский силуэт. Мамин?.. бабушкин?.. Не знаю. Их лица расплывчаты, и это пугает.

Проведя ладонью по лбу, на нем — испарина, возвращаю взгляд на прикроватную тумбу.

Рядом с томиком Уэллса — литровый картонный пакет сока Jaffa, старомодный граненый стакан и куча носовых платков.

Странно, как тихо… — приходит новая мысль. — Быть может, сейчас, тихий час?

Поскольку в палате, кажется, больше изучать нечего, смотрю в окно. За замызганными стеклами — голые мачты тополей под серым небом, излучающим тусклый безрадостный свет.

Н-да… Март, не иначе. Ну, или ноябрь…

По спине снова пробегает холодок. Черт, я не имею ни малейшего представления, какая сейчас пора года, не то, что дата календаря. Это открытие шокирует, оказывается, у меня амнезия?

Стоп. У меня 14-го ноября — день рождения, — спохватываюсь я. — К тому же, я в курсе, кто такие Александр Дюма и Герберт Уэллс. Первый — признанный прародитель современной беллетристики, его герои пережили своего создателя, и теперь принадлежат всему человечеству. Второй — великий английский фантаст, автор «Войны миров» и еще десятка-другого произведений, побывавший в гостях у самого Ленина, и назвавший того «кремлевским мечтателем».

Ха, вот и пожалуйста, фамилия Ленин для меня не секрет. Так звали одного из последних Потрясателей Вселенной, наворотившего достаточно, чтобы быть, подобно Хеопсу, законсервированным в персональном мавзолее. Правда, я не уверен, будто обретя усыпальницу под сенью стен московского Кремля, диктатор одновременно обрел бессмертие. Как по мне, судьба его тела скорее напоминает наказание.

Трясу головой как лошадь, которую допекли оводы. В конце концов, у меня сейчас хватает проблем и без «вождя мирового пролетариата». Что мне до него, если я без понятия — кто я и как сюда попал. И, кстати, где находится это «сюда»? Какой толк от дня рождения, «Войны миров», или Атоса с д’Артаньяном, если я — даже имени своего не помню?!

С замиранием сердца ощупываю себя в поисках повреждений. В первую очередь — голову. Пальцы, словно невод, прочесывают волосы. Оказывается, у меня — шевелюра, практически до плеч. Щеки — украшены трехдневной щетиной. На левой — чувствую шрам, но, похоже, рубец очень старый. Испытываю некоторое облегчение, не обнаружив никаких травм. Меня, пускай, самую малость, отпускает, в голове проносится образ полярника, оставленного товарищами — нести вахту на далекой станции, и, слегка одичавшего, в силу понятных причин.

Так-с, далее…

На мне — спортивный костюм Adidas, доукомплектован белой футболкой с надписью Bad boys go to hell, Good boys go to Turkey!

У меня вырывается непроизвольный смешок:

— Ха… Чур, я в Турцию, в номер отеля, отмеченного пятью, а лучше, семью «звездочками». Первая линия, вид — на пляж, и all inclusive…

— Только это — нифига не Турция.

— Это даже не крикливый стамбульский рынок «Капалы Чарши» в старом городе, где некогда бойко торговали рабами, а сейчас не рекомендуется ловить ворон, чтобы не остаться без бумажника.

Звук охрипшего голоса кажется чуть ли не вульгарным, нарушая полнейшую, звенящую тишину. Стараюсь проигнорировать неприятные мысли, продолжаю осмотр.

Итак, под одеждой — целое на ощупь тело, ничего не задето. Ни гипса, ни бинтов. Вывод напрашивается сам собой: либо у меня — внутренние травмы, и тогда помимо выборочного выпадения памяти, я страдаю еще и синдромом отсутствия боли.

Либо, я угодил в дурдом…

Эта, последняя мысль, действует, как холодный душ. Конечно, насколько я могу судить по фильмам, стенам психушек полагается быть оббитыми толстыми войлочными матами. У меня же даже не изъяли стакан, который одним коротким движением можно превратить в «розочку».

Может быть, я не буйный?

Конечно, не буйный! Ты ж Уэллса читаешь.

Очень смешно, ха-ха…

И все же, я успокаиваюсь, глотаю немного апельсинового сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает посетить голову, перегруженную совершенно иными соображениями. Но, сок превосходен, делаю второй глоток.

Встаю, пружины кровати уже не скрипят, — визжат. Потягиваюсь. Не слышу знакомого хруста суставов. Не беспокоит даже старая травма колена, и это — в откровенно промозглую погоду, если, конечно, верить картинке за окном. Откуда-то я знаю, что травма была, это обнадеживает, суля возвращение памяти.

Надо кого-то найти и спросить, что со мной случилось…

Дельная мысль…

Поправляя брюки, думаю о том, что не люблю спортивной одежды. Вообще никогда не любил. Видимо, ничего более подходящего дома не нашлось.

Мысль о доме не вызывает в сознании никаких конкретных образов. Никаких ассоциаций. Я его не помню. Нас разделила непроницаемая стена, прочная переборка, как на морских судах.

— Не все сразу, — успокаиваю себя.

Обуваю домашние тапочки, дожидающиеся хозяина у кровати. Я бы предпочел более «серьезную» обувь, но никакой другой не видать.

И на том спасибо.

Тяну дверь на себя. Она подается легко, без скрипа. Вопрос с психбольницей отпадает окончательно. Там незапертых дверей наверняка нет.

Выглядываю из палаты, осторожно, будто шпион из черно-белого кинофильма сталинской поры, когда шпиономания достигла масштабов пандемии. Вижу длинный угрюмый коридор, уходящий на десятки метров в обе стороны. Ближнюю стену, будто клавиши гигантского фортепиано, перемежают двери-близнецы моей, на противоположной — ряд окон, пропускающих все тот же мертвенно-серый свет. Людей не видно. Ни пациентов, ни врачей, никого.

Сворачиваю направо. Иду, стараясь не шлепать тапочками, с легким интересом разглядывая таблички с номерами палат на проплывающих мимо дверях («7», «6»…) и информационные стенды, украшающие стены.

По данным на декабрь 1981 года органами здравоохранения ведущих капиталистических государств зарегистрированы несколько тысяч больных СПИДом! Среди наиболее подверженных риску категорий населения выделяются наркоманы и представители сексуальных меньшинств…

Обращаю внимание на аляповатые рисунки из категории «наглядной агитации», выполненные безвестным советским художником за пару лет до моего рождения. Они напоминают пожелтевшие плакаты из подсобки бывшего школьного кабинета НВП. Ушедшие в прошлое, как и наскальные рисунки кроманьонцев — только представляющие, пожалуй, гораздо меньший интерес для археологов.

Пока…

Замечаю впереди дверь с табличкой «Комната медсестер». Я думаю, это как раз то, что надо.

Стучу согнутым указательным пальцем. Жду секунд десять, снова стучу, наконец, берусь за ручку.

— Прошу прощения?

Внутри никого. Пусто, как в барабане. Бросается в глаза не столько отсутствие самих сестер, сколько вообще каких бы там ни было признаков того, что здесь хоть кто-то был. Стерильные полки, чистые столы и пустые шкафчики. Хоть шаром покати.

Больницу эвакуировали, пока один бедолага спал.

Я усмехаюсь. Впрочем, при виде следующей таблички улыбка испаряется. Хотя в ней нет ничего необычного.

СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ!

И только. Но мысли начинают появляться беспощадно.

Было б кому ее соблюдать…

— Э-ээй?! — кричу я неожиданно даже для себя. Вот теперь звук собственного голоса пугает, высокий, звенящий от напряжения, как натянутая струна, он несется по коридору экспрессом, достигает гулкой лестницы, и аукается эхом: Эй-эй-эй! Мне становится не по себе, волосы поднимаются дыбом, но я борюсь с паникой, которая уже здесь, рядом, поигрывает мышцами. Я стараюсь внушить себе, что просто немного перепугался (а кто, скажите на милость, сохранял бы олимпийское спокойствие, пробудившись в больничной палате с явными признаками амнезии), что просто накрутил нервы на ровном месте. Сейчас выбежит хмурый врач, может сестра и, либо меня станут успокаивать (что маловероятно), или я получу нагоняй. Как минимум, услышу пару «ласковых»:

— Что ты орешь?! Как у себя дома! Ну и молодежь пошла… А, ну, живо шуруй в палату!

Легкое опасение такого развития событий заставляет почувствовать себя ребенком, который только что напакостил, и теперь ждет, когда взрослые заметят это, и последует наказание.

Но… но, ничего не происходит. Вообще ничего. Только вновь навалившаяся тишина кажется еще более тяжелой.

Через минуту я уже почти мечтаю, чтобы на меня хоть кто-нибудь наорал.

— Эээээээй!!! — кричу я еще громче, почти во всю силу легких. Но, в глубине души, уже знаю, что зря стараюсь, здесь никого нет.

Идиотизм… но факт.

Может, на другом этаже?

А может, все-таки, у тебя что-то не то с головой?

Эта мысль обезоруживает. Бьет наповал. Гоню ее прочь. Быстрым шагом иду по коридору в центральную, как мне кажется, часть здания. Туда, где по моим предположениям, должна находиться главная лестница. Туда, откуда ухало эхо, когда я кричал. Туда, где должен быть выход. Просто обязан…

На ходу вспоминаю статью, попавшуюся в каком-то старом журнале. О том, как сократилось число самоубийств в поземке, стоило лишь таблички «ВЫХОДА НЕТ» на дверях заменить надписями: «ВЫХОД С ДРУГОЙ СТОРОНЫ».

По дороге руками (а иногда и ногами) распахиваю все двери подряд. За ними — никого. Аккуратно застеленные койки, пустые тумбы и серый унылый свет из окон.

Наконец, я в мрачном холле. Здесь нет ни окон, ни ламп, помещение, скудно освещенное лишь проникающим из коридора светом, погружено в полумрак. Слева от меня тяжелые стальные двери лифтов, снабженные иллюминаторами, как на корабле. Справа — стеклянные, ведущие на лестничную клетку. Стекло толстое, рифленое, забрано металлической решеткой вроде той, что ставят на окнах квартир первых этажей.

Не колеблясь, прохожу мимо лифтов, не собираюсь проверять их работоспособность. Во-первых, готов поспорить, механизмы — давно мертвы. Во-вторых — довериться им в здании, где нет ни медсестер, ни докторов, и уж тем более, лифтеров… Где единственная живая душа — это я…

И то, вопрос…

…мне не улыбается совершенно.

Я уже толкаю дверь, ведущую к лестничным пролетам, когда вижу в углу, на стене, рядом с огнетушителем и примитивным планом эвакуации при пожаре, громоздкий телефонный автомат. В центре исцарапанного корпуса виден диск номеронабирателя, под ним прикреплена металлическая пластина с надписями для тех, кто, как и я, страдает выпадением памяти:

ПОЖАРНАЯ ОХРАНА — 01

МИЛИЦИЯ — 02

СКОРАЯ ПОМОЩЬ — 03

СЛУЖБА ГАЗА — 04

Телефон! Точно! Сразу надо было о нем вспомнить!

Делаю шаг, тянусь за тяжелой эбонитовой трубкой, срываю с массивного рычага и, замираю, в нерешительности. Рука, с вытянутым указательным пальцем, останавливается в сантиметре от архаичного диска, словно я собираюсь его пожурить: Плохой, плохой диск…

И куда будем звонить?

Отличный вопрос. Хотелось бы, конечно, домой…

А номер?

Вот его-то я как раз и не помню. Как, впрочем, и никакого другого номера, длиной больше двух цифр.

Замечательно…

Тогда куда? Ноль-два? В милицию? Или пожарным?

Стоп!

Внезапная догадка наполняет надеждой мой начавший паниковать рассудок. Судорожно роюсь в карманах, как голодная собака в мусорном баке, в поисках… чего-нибудь… Может, блокнота или записной книжки, соображаю на ходу. К моему разочарованию, карманы брюк пусты, левый вообще — порван, пальцы — проваливаются в дыру. И тут, я чуть не подпрыгиваю от неожиданной удачи, нащупав в правом кармане куртки продолговатый пластмассовый предмет. Я идентифицирую находку еще до того, как подношу к глазам:

— Мобильный! Господи, спасибо!!

Серебристый Samsung, телефон кажется мне знакомым.

Первая полезная информация, которую извлекаю — время: — 16:18. Снимаю блокировку клавиатуры, при этом экран вспыхивает синим светом, противоестественно ярким в блеклом помещении, напоминающем старую черно-белую фотографию гораздо больше реальности. Сотовый телефон представляется здесь чуть ли не пришельцем извне. Гостем, явившимся из другого мира, где краски еще не поблекли, как в Госпитале.

Итак, аппарат исправен, указатель состояния аккумулятора демонстрирует полный заряд батареи. Хоть в чем-то мне везет. Тени отступают, прячутся в углах, будто старые стены — всасывают их, а может, становятся гуще, контрастнее. Впрочем, сейчас мне на них наплевать, ведь со мной телефон.

Вижу дату: Второе ноября. Значит, все же, осень. Ценные сведения, спору нет, правда, пока не ясно, зачем мне это.

Нажав кнопку быстрого набора машинально, даже не задумываясь, как это сделать, вызываю список последних звонков. Имена абонентов, набранные латинскими буквами, ничего конкретного мне не говорят: Zhenya, Baldya, Koozya, Vitek… кто скрывается за ними, загадка.

Я останавливаюсь на слове Mutter…

О, Mutter — это мать, по-немецки.

Мама, значит…

А может, я немец?

Предположение вызывает кривую, но все же ухмылочку. Хорошо, что я пока не разучился улыбаться. Уже нечто…

Остановившись на последней записи, жму клавишу с изображением поднятой трубки. Жадно прижимаю телефон к уху. Сердце бьется гулко, в обжигающей тишине гремит, как набат. Судорожно соображаю, что буду делать, если голос на противоположном конце линии окажется незнакомым. До сих пор я вспоминал вещи, как только они попадались мне на глаза. Что же до голосов?.. В любом случае, этот будет первым, который я услышу после пробуждения.

Она меня узнает. Не важно, что я буду говорить — она все равно меня узнает, — это — главное…

Мысль немного успокаивает, я закрываю глаза, смахиваю пот со лба. Автоматически.

Блин, я здесь один, как долбанный Робинзон Крузо. Так герой Даниеля Дефо хотя бы имел представление, где находится. Может, и не знал долготы и широты, на которых лежал его необитаемый остров, но, хотя бы понимал, что сидит на чертовом атолле посреди Мирового океана. Хоть какая-то ясность…

Я не могу похвастать подобной осведомленностью. Больница, пленником которой я стал столь неожиданно, предложила мне слишком много вопросов. Ответов у меня нет. И дело не только в амнезии. А точнее, совсем не в ней.

Пока перевариваю это, в помещении у лифта становится гораздо темнее. До меня не сразу доходит: экран мобильного погас. Значит, соединения нет. Подношу трубку к глазам, ладонь вспотела и слегка дрожит, словно Samsung весит не сотню грамм, а как хорошая гиря. Над цифрами, обозначающими время, мерцает надпись:

ПОИСК СЕТИ…

— Черт!

— Орт, орт, орт… — поддерживают мое негодование стены.

Как только эхо замирает, здание обволакивает тишина. Экран мобильного снова меркнет, оставляя меня один на один с Госпиталем, быстро проваливающимся в сумерки.

Прячу мобильный в карман, ощущая себя ребенком, забытым родителями в трамвае, который уехал в депо.

В принципе, ничего экстраординарного не произошло, во всяком случае, мое положение не ухудшилось. И, тем не менее, я чувствую себя раздавленным.

Облом.

Слабо сказано, парень.

Так. Самое время со стационарного звонить в ноль-два.

В голове откуда-то появляется стихотворение, декламирующий печатает слово за словом, копируя манеру Владимира Маяковского: Пусть помнит каждый гражданин, пожарный номер…

— Да, знаю, знаю! — с раздражением восклицаю я. — Ноль-Один, ежу известно.

И, что им сказать?

Да что угодно, лишь бы услышали…

Скажи им, что они полные болваны. Быстрее приедут.

Я мог не терзаться этим внутренним диалогом, — гудка нет, телефон на стене мертв, как и лифты. Мне следовало догадаться. Здесь, наверное, вообще ничего не работает.

Бросаю трубку, она с глухим треском бьется о стену, начинает раскачиваться, будто маятник на упругом металлизированном шнуре.

Интересно, смогу ли я на нем удавиться, когда наступит время?

Пару мгновений наблюдаю за ее движением, затем, вздохнув, возвращаю трубку на место.

Ладно. Пошли вниз.

Открываю дверь на лестницу, к моему облегчению — она подается без труда.

Не хватало еще быть запертым на этом этаже.

Подхожу к краю, с опаской наклоняюсь через перила.

Подо мной гулкий, скудно освещенный колодец, каре из широких лестничных пролетов, уходящих вдаль. Грот, на дне которого не плещется вода, впрочем, самого дна не разглядеть, темно, словно там разлили цистерну с черными чернилами, тушью или нефтью. Хочу крикнуть «Эй!», но слова застревают в глотке. Почему-то вопить здесь, на лестнице, я не решаюсь. Будто опасаюсь пробудить нечто… плохое.

Брось, — успокаиваю себя, — лестница как лестница, обыкновенная, как в сотнях других старых больниц.

Мгновение стою, напрягая уши, но слышу только свое дыхание и гул пульса в ушах.

Ладно, надо идти.

Начинаю спуск, держась за поручень, отшлифованный бесчисленными прикосновениями тысяч ладоней на протяжении долгих лет. Полированная поверхность кажется теплой, словно каким-то чудом сохранила их тепло.

Медленно спускаюсь по лестнице, машинально отсчитывая ступени. Они скорее истертые, нежели выщербленные, напоминают старые точильные камни для ножей.

Через минуту оказываюсь этажом ниже, на площадке, которая представляет собой точную копию площадки на моем этаже.

Поразительно, как быстро я начал считать его «моим». Какой «мой», чур меня!

Делаю шаг к двери и, с легким недоумением, ловлю себя на том, что не в силах разжать пальцы, сомкнутые на деревянном поручне. Будто он стал моей путеводной нитью, отпустив которую, я утрачу контакт с реальностью.

Опускаю голову, у меня вырывается то ли смешок, то ли хрип, сложно разобрать. Смотрю на каменный пол, вглядываясь в мелкие трещинки, потертости, остатки узора.

Такого не бывает во сне. Это настоящий пол. И это — просто больница. Возьми себя в руки… ну же… хватит мандражировать.

Минуту или две стою, не двигаясь, с опущенной головой, успокаиваю натянутые до предела нервы.

Затем отрываю ладонь от поручня. Процесс напоминает расстыковку в открытом Космосе, или я не знаю, что еще. Подхожу к двери на негнущихся ногах, тяну массивную ручку на себя. Она не поддается. Наверное, этого тоже следовало ожидать. Возвращаюсь к перилам, продолжаю погружение, иду вниз.

Практически ничего не меняется на всех последующих этажах. Двери, ведущие в полутемные коридоры, везде закрыты, будто, запечатаны.

Наконец, я на первом этаже. Я бы не догадался, все лестничные площадки — словно клоны, но здесь на двери — выцветший картонный квадрат с надписью:

ВЫХОД

— Значит, я был на четвертом… — отмечаю машинально, и оборачиваюсь к колодцу. Лестница, по которой я спускался, не заканчивается, делает очередной поворот и ныряет под землю, в подвал. Теперь, по крайней мере, ясно, отчего там так темно.

Тут мои дороги с поручнем расходятся. В подвал я не собираюсь. Тяну за ручку, дверь уступает, открываясь. Одновременно открываются поры на моей коже, липкий пот течет по спине. Переступаю порог, оказываюсь в вестибюле. Тут ощущаю первое движение — легкий сквознячок стелется по полу, холодит лодыжки. Воздух свежий, в вестибюле прохладно и темно. Раз воздух циркулирует, значит, где-то впереди — проход. Продвигаюсь на ощупь, будто слепой, выставив перед собой руки, и вскоре вижу его, метрах в десяти. На этой, очередной двери тоже табличка, на этот раз пластиковая и более современного вида — на ней зеленый человечек, герой множества дорожных указателей, пытается выскользнуть в белый просвет. На чем и застигнут врасплох.

Выход…

Вокруг все так же безлюдно, но сейчас меня это уже не волнует.

Главное, чтобы было открыто!

Бегу к двери, дергаю стальную скобу, служащую ручкой, чуть не кричу от отчаяния:

Заперта!

И только через секунду соображаю, что ее нужно просто толкнуть. Я так и делаю, и буквально вываливаюсь наружу. Теперь свет не кажется серым, как из окон. Он гораздо ярче направленной в лицо стоваттной лампы. Да что там, ярче прожектора.

— Уф…

Зажмурившись, инстинктивно прикрываю лицо ладонями, ожидая, пока глаза привыкнут к перемене освещения. Но, даром, ничего подобного не происходит. Передо мной, в бешеном хороводе, вращаются ослепительные огненные кольца.

Что за…

Закончить фразу не успеваю. Затылок пронзает такая острая боль, будто в голову запустили кирпичом. Из глаз, все еще ослепленных, сыплются искры, я падаю на колени, хватаясь за затылок. Кажется, под пальцами кровь, не знаю точно, ведь я слеп, как крот.

Тем временем, свет становился все ярче. Это уже не свет, это какая-то электрическая дуга или ядерная вспышка. Кажется, я становлюсь прозрачным. Я вот-вот испарюсь.

И тут, неожиданно, слышу приглушенные голоса:

— Пульс восемьдесят, давление семьдесят на сорок пять…

— Адреналин…

— Пульс нитевидный, семьдесят шесть, давление пятьдесят на сорок пять…

— Давление падает! Сильное кровотечение! Остановка!

— Дефибриллятор. Двести. Руки! Разряд!

— Нет пульса…

— Двести пятьдесят! Разряд!

— Нет пульса!

— Кровь первая отрицательная — три единицы... Готовьте торакотомию…

— Мы его теряем!

— Триста. Руки! Разряд!..

Голоса постепенно затихают, таят, будто возгласы провожающих на причале. Плавно покачиваясь, моя лодка медленно дрейфует все дальше от причала. И вот, я уже не слышу ничего. Вместе с голосами постепенно меркнет свет.

II. Che mai…

Я открываю глаза.

Вижу над головой белый потолок, усыпанный мертвыми детекторами дыма. Выкрашенные в цвет гнилого персика стены. Флуоресцентные лампы горят, но света маловато — плафоны из рифленого пластика не протирали тысячу лет. При включенном освещении мне видны высохшие мумии мух внутри плафонов.

Бедолаги, блин…

Крайняя у окна лампа мигает каждые несколько секунд, навевая мысли о снятых в Голливуде фильмах ужасов или компьютерных играх типа Doom.

Напрягаю уши: кроме мерного гудения ламп не слышно ни звука. Или окно закрыто ставнем с противоположной стороны. Или за ним вообще ничего нет. Вакуум, безвоздушное пространство, никаких колебаний, колебаться нечему.

Я оглядываюсь и вижу лишь казарменные изыски: пустые кровати, аккуратно застеленные одеялами на рыбьем меху, и тумбочки, напоминающие кладовые античного Рима после налета вандалов. У коек — такой необжитой вид, что даже воображение не в силах дорисовать поверх них соседей по палате — других пациентов.

Зато мои койка и тумба выпадают из общей картины. Тут все в порядке. Вижу пакет апельсинового сока Jaffa, граненый стакан и носовые платки, книгу Герберта Уэллса и колоду карт.

Очень хочется пить. Глотаю немного сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает прийти в голову. Но, сок превосходен, делаю второй глоток… и замираю.

Это уже было… Да, да! Все это уже было!

Пытаюсь вспомнить, что же произошло. Не получается. Я не знаю.

Хотя…

Ужас медленно, холодными пальцами забирается под ребра, нащупывает сердце. Оно трепещет. Паук птицеед и канарейка, угодившая ему на обед.

Да нет… это был сон…

Ага, скверный сон, и не более того…

Встаю и выхожу в коридор. Он все тот же. Хотя вечернее, искусственное освещение здорово его меняет, я его узнаю, это точно он.

Теперь я убежден — раньше свет не горел. Впрочем, больница не рискует получить к оплате счет, который проще съесть, чем оплатить. Освещение, скажем так, экономное. В темном коридоре горят лишь две лампы.

Одна на стене над столом, где должна сидеть дежурная медсестра. Но никто (я уже не удивляюсь этому, и холод внутри обжигает все сильнее) там не сидит. Вторая — над импровизированной скамеечкой из МДФ перед дверью с табличкой:

Манипуляционная-2

Свет обеих ламп падает конусами и отражается от кафельных плиток на полу.

Атмосфера мрачноватая, тем более, что вокруг ни души. Мертвая тишина давит на нервы еще сильнее.

— Але! Не может быть, чтоб тут никого не было! — кричу я в пустой проход, и мой немного искаженный эхом голос затухает в дальних концах коридора.

И — ничего не происходит.

— Бляха, это уже не смешно!.. А если так?!

Я хватаю ближайший стульчик за ножку, и со всего размаха бью о стену. Кисть пронзает острая боль. Разжимаю пальцы, стул падает на пол вместе с кусками штукатурки из ссадины в стене. В ответ лишь гулко отзывается в груди: тух-тух… тух-тух… Потираю ушибленную руку здоровой. Боль быстро проходит, снова хватаю стул.

— Слышите, уроды?! — ору я, вращая головой, будто загнанный зверь. — Я вам сейчас здесь все нахрен разнесу, понятно?! Задрали, блин!!!

— Ин-ин-ин… — откликается с двух сторон коридор, словно насмехаясь над моими потугами.

— Иеэх! — Через секунду стул летит в ближайшее окно. Спинка врезается точно между створками в центр рамы и, вместо ожидаемого полета наружу стул, отскочив, как мяч, падает на пол. Одно из стекол лопается, осыпается осколками, другое покрывается паутиной трещин. Звук посреди больничного безмолвия ничуть не уступает взрыву, распарывает тишину, но, это не длится долго. Как только последний осколок находит свое место на полу, тишина возвращается торжествуя, смыкается надо мной, как студеная вода в проруби.

— О Господи… с ума сойти…

Больница вновь погружается в звенящую тишину.

— Нет, ну надо же…

Руки падают, подгибаются колени, и я опускаюсь на кафель, сползаю по стене. Как расстрелянный. Мне хочется плакать. Но, мое положение столь нелепо и непонятно, что не получается даже этого, и глаза остаются сухими. Я тупо смотрю на длинную чугунную батарею отопления под окном, у противоположной стены. С тем же выражением батарея таращится на меня. Она — принадлежит этому странному миру, ограниченному стенами больницы. Она — его органичная часть.

А я?

Что я здесь делаю?

Через пару минут, немного оправившись, снова нащупываю мобильник, выуживаю его из кармана. На экране надпись, «Поиск сети», будто приклеилась. Нет смысла даже пытаться звонить, все равно ничего не выйдет. Мне просто банально интересно, сколько времени? Жидкокристаллический дисплей сообщает: 20:50.

— Спасибо…

Прячу телефон в карман.

Что делать?

Хороший вопрос. Кто только не задавался им за долгую историю человечества. Нашел ли кто верный ответ?

Меня гложут большие сомнения. Не даром же сказано у Экклезиаста, что человеку не дано постигнуть дел, которые делаются под Солнцем, сколько бы он не трудился в исследовании. Уж, наверное, ветхозаветный пророк изрек это не для красного словца.

Приходит новая, неожиданная мысль: Надо бы сходить посмотреть, что у меня есть из вещей в палате.

Точно. Устроить ревизию, что ли!

Хоть какая-то цель, пусть даже такая пустяковая, сразу добавляет мне сил. Хватаюсь за нее, как солдат за флаг, придающий смертоубийству на фронте странное подобие осмысленности. Поднявшись, с некоторым сожалением кошусь на стул, валяющийся на полу кверху копытами среди стекол и кусков штукатурки, поднимаю его, ставлю на место.

Ты ж ни в чем не виноват, правда?

Руки сжимаются в кулаки, костяшки пальцев белеют.

— Виноват или нет, а?! — вдруг мне хочется разломать его на куски. Разнести вдребезги эту гадкую, вероломную тварь со спинкой и ножками, этого хамелеона, лишь умело маскирующегося под мебель. Шагаю к нему, дабы привести приговор в исполнение, исполнить экзекуцию, но останавливаю себя усилием воли.

Если продолжишь в том же духе, никогда отсюда не выберешься.

Делаю глубокий вдох, бросаю на стул короткий извиняющийся взгляд, без обид, ладно, а затем возвращаюсь в палату, по пути невзначай отметив цифру «8» на двери.

Ну, восемь так восемь…

В мозгу всплывает дурацкая шутка: Почему восемь боится шести? Да потому, что семь съем восемь…

Глупо и не смешно, но разуму не прикажешь, ему вообще свойственно копаться порой в, казалось бы, абсолютно бессмысленных вещах. На мой взгляд, это качество придает ему сходство с собакой, у которой отбили нюх.

— Семь съем восемь, — рассеянно повторяю я.

Ага, именно так, только в переводе на русский каламбур звучал не так удачно, как в оригинале: seven ate nine.

Где это было?

Сажусь поперек кровати, подложив между спиной и стеной подушку. Глаза бессмысленно блуждают по комнате. Намерение произвести ревизию своим припасам на время отставлено в сторону. Я вращаю случайно подвернувшуюся фразу и так, и сяк, будто посетитель универсального магазина, рассеянно взвешивающий в ладони ключик от одной из бесчисленных ячеек камеры хранения. Потому что у ключика отвалился бейджик с номерком. Где скважина, которую он отопрет? Однако, ничего не приходит на ум.

— Да забей, — говорю я себе, капитулируя перед армией задраенных дверец, ячейки кажутся непоколебимыми, будто фаланга афинских гоплитов на Марафонском поле. Удивительно, но почти что сразу приходит озарение.

Точно! Вспомнил! Глупая шутка с участием «шестерки», собирающейся подкрепиться «восьмеркой», что за каннибализм, охвативший цифры, явилась из многосерийного мультика… как его там?.. — я зажмуриваю глаза, — о мальчике-гении, его подпольной лаборатории и дуре-сестре, Диди. — Виртуальный ключик находит свое место в пазу, механизмы замка проворачиваются. — Именно, ее звали Диди, а его — Декстером. А мультик назывался — «Лаборатория Декстера»!

Странно, но скромная, с какой стороны на нее не смотри, победа — подумаешь, вспомнил сюжет какого-то старого мультика, буквально окрыляет меня, и я чуть не взлетаю от счастья. Словно гора падает с плеч. Однако, эйфория не затягивается, в глубине души начинают зарождаться подозрения.

— Нет, правда, чему ты радуешься, можно узнать?

— Тому, старик, что эти твои воспоминания — настоящие!

— В каком смысле?

— В прямом. Этот мультик реальный, понимаешь?! Его создали ребята из какой-то анимационной студии за океаном, другие парни, телевизионщики, приобрели права на трансляцию, в результате, ты посмотрел мультфильм по ящику. Там, где он у тебя был… Декстер — плод воображения, кто бы спорил, Геннадия Тартаковского, если не ошибаюсь, но, до тебя он дошел на магнитофонной пленке, материализованный и растиражированный стараниями сотен людей: мультипликаторов и звукорежиссеров, актеров, озвучивавших рисованных персонажей, и продюсеров, добывавших бабло. Именно их усилиями Декстер стал продуктом, органичной