Спасенный ангел

Об АВТОРЕ

Меня зовут Антонина Григорьевна Глазунова; я живу в Израиле.

Родилась в Ленинграде, СССР.

«Вы родились в несуществующем городе несуществующей страны!» – объявили мне в Посольстве Российской Федерации, отказывая в восстановлении гражданства.

Но, вопреки чиновникам, я утверждаю, что родилась, выучилась и растила детей в стольном граде Питере! Который был, есть и будет во веки веков, аминь! На просвистанной всеми ветрами Галерной улице, берущей свое начало между славными петровскими Сенатом и Синодом. Под сенью Медного всадника и сторожевых львов, подъявших лапу, под благословляющим крестом Александрийского столпа и могучими плечами Атлантов, что держат небо. И школа моя, «при артобстреле наиболее опасная», и Педиатрический институт, гонявший талантливейших детских врачей на картошку, и абонементы для школьников в Эрмитаж, и несравненный ТЮЗ и товстоноговский БДТ – весь этот ленинградский дух сохранился во мне, как замурованный джинн в бутылке. Время от времени он довольно чувствительно шевелится внутри, пытаясь выбраться наружу, не сознавая, что давно уже никому не нужен и не понятен. А потому – смешон. Иногда я чувствую себя одиноким динозавром, случайно выжившим непонятно для чего!..

Итак, я выучилась на детского врача, стала работать Педиатрическом институте и родила двоих детишек. И тут наступили проблемные 90-е годы. И я, прихватив все самое любимое и дорогое, единственное, что смогла унести на плечах – семью, улетела в неизвестность. В Израиль.

Эмиграции я не пожелаю никому, даже самым бездушным и черствым людям. Это слишком сложный комплекс проблем – от элементарного выживания до потери духовных ценностей, утраты самого себя, – чтобы рассуждать о нем вскользь. Поэтому вернемся к анкете.

По образованию я – детский врач, но работать педиатром не получилось. Заграница не признает русских медицинских дипломов, нужно долго доучиваться, сдавать экзамены, подтверждать диплом... А времени на это нет, особенно, если надо кормить детей и содержать семью. Поэтому я быстренько получила диплом работника медицинской лаборатории и ухнула в необозримое околомедицинское море. Занималась всем – от простого анализа крови до высшего иммунологического и биохимического пилотажа. Сейчас я занимаюсь стволовыми клетками пуповинной крови в знаменитом медицинском центре Шиба в Тель-Авиве. А графу специальность заполняю просто – мед. лаборант, место работы – больница.

Я начала писать потому, что ленинградский джинн продолжал скрестись когтями изнутри и требовал выхода наружу, чтобы помочь бедняжке хоть так вернуться в ленинградский, милый, родной мир. Рассказы и новеллы издавали в русскоязычных израильских газетах, два романа напечатали в московском издательстве Панорама. Так я нашла отдушину, через которую смогла дышать воздухом призрачного города. Оставаясь в потоке будней, я подглядываю через замочную скважину в свое выдуманное Зазеркалье и записываю чудные грезы, рожденные волшебным фонарем фантазии. Но очень часто я сталкиваюсь в повседневной жизни с настолько шокирующими поворотами судьбы или трагическими, полными боли воспоминаниями реальных людей и событий, мимо которых невозможно пройти без сопереживания. Тогда мои сочинения получаются разными – зачастую печальными, а иногда и трагическими, как сама реальность.

Не знаю, насколько интересны для других мои воздушные замки, но по-другому жить я уже не могу. Я переселяюсь в свое Неоткуда. Прошу за мной, господа!

Связаться с автором можно по электронной почте:

E-mail: glazunova.antonina@mail.ru

Предисловие

...Тьмы не было. Снег словно светился под маленькой яркой луной на черном холодном небе. Казалось, что свет исходит от снежной дороги. Я брела по ней в каком-то полусне, и, поскользнись я или упади от усталости, тут же заснула бы, не в силах подняться. Так погибали многие.

Только очутившись на лестнице своего дома, я поняла, что такое настоящая тьма. Но все же через выбитые стекла окон на площадках проникало снежное сияние, позволявшее разглядеть ступени. С трудом поднявшись на свой этаж и войдя в незапертую квартиру, я упала в чем была на широкую кровать, мельком подумав, что надо бы снять валенки. Лишь очнувшись, когда в осколках оконного стекла забрезжило утро, я осознала, что лежу в пальто и шапке поперек кровати, а ноги, затекшие и замерзшие, несмотря на так и не снятые валенки, висят над полом. Более страшного пробуждения я не помню.

Первая, ясная до невыносимой боли мысль – мама умерла. Я одна, совсем одна. Может быть, одна во всем доме...

* * *

Это – не триллер, не выдуманный роман. Это – настоящая, подлинная история, история девочки, жившей не в средние века, а всего несколько десятков лет назад. И не где-нибудь, а в одной из культурных столиц мира.

Как же она, эта столица, выглядела тогда?

* * *

...Все пространство между домами – от Владимирского до Марата – было сплошным хребтом снега, еще не начавшего таять. Горы грязного снега с бурыми и желтыми пятнами испражнений поднимались до второго этажа. Очевидно, всю зиму улица была свалкой отходов и нечистот. Второго этажа противоположного дома из-за сугробов не было видно. Лишь возле стен вились протоптанные тропинки. Низкое весеннее солнце еще не заглядывало на дно этой узкой улицы, идущей параллельно Невскому проспекту. Сугробы снега уходили куда-то в бесконечность...

* * *

Не вымысел, не бредовая фантазия, не сюрреализм. Не было агрессии инопланетян, разумные грибки не поработили человечество, никто не сошел с ума, не попал в чужой мир и иное измерение. Мы с вами живем в этом же месте, почти в то же время, среди таких же современных, просвещенных людей, которые жили на этих улицах.

На этих страницах – только правда... Девочка-подросток, почти девушка. Прекрасная, любящая семья. Отец – молодой перспективный ученый на громадном современном предприятии, мать – скрипачка. Девочка – талантливая художница, приглашенная учиться в школе при Академии Художеств, увлекающаяся живописью, литературой, поэзией, астрономией... О чем думает, о чем мечтает она в свои пылкие девичьи годы, на заре романтической юности? Каковы ее заветные желания, чувства?

* * *

...Я давно уже не испытывала страха. Казалось, все чувства пропали, кроме постоянной пустоты в желудке, постоянно сосущего чувства голода. Да еще холод донимал. А удовольствие – только от тепла, от горящих углей в плите, к ним прежде всего тянулись сами собой руки. От еды удовольствия не испытывала, скорее мучение, так как от такой пищи еще больше хотелось есть.

Но, повторяю, чувство страха, как и все другие чувства словно бы атрофировались. Кроме холода и голода (или редко – тепла) я разучилась что-нибудь ощущать, да и они уже не вызывали негативных чувств, а воспринимались, как нечто привычное.

* * *

Странное состояние. Трудно его представить. Невозможно сегодня представить и такую ситуацию:

* * *

...По карточкам выдавали только черный, липкий кусочек хлеба, да мама каждый вечер приносила в стеклянной пол-литровой банке мутно-желтую водичку – гороховый или дрожжевой суп, который выдавали в заводской столовой. Был еще у нас небольшой кусок «дуранды», о который мама сломала зуб, и который я изредка грызла, когда очень мучил голод. Другой еды в январе у нас не было.

* * *

Это – январь 1942 года. Блокада Ленинграда 1941-1944 годов. Знаменитые «900 дней героизма и мужества на фронте и в тылу».

Вот они перед вами...

* * *

...В большой, глубокой комнате без окон, освещенной голой лампочкой под потолком, стоял голый стол, и за ним сидела женщина. А у стены напротив двери высились аккуратно сложенные, как поленница дров, человеческие трупы.

Смотрительница этого жуткого места взяла мамин паспорт и раскрыла толстую книгу, а я, встав на цыпочки, положила белый сверток на самый верх поленницы, дружинница помогла мне.

Все. Можно было уходить.

Я смотрела на ослепительно белый сверток на фоне зеленовато-серой стены и такой же зеленовато-серой поленницы, сложенной из чего-то со скрюченными серыми пальцами и ступнями, и не чувствовала ничего, кроме привычного холода и сосущей – тоже привычной – пустоты в желудке.

Хлопнула дверь – это ушла дружинница.

Я медленно попятилась к двери, не в силах отвести глаза от этого белого пятна, пока боковым зрением не распознала круглую железную печь и, привычно для блокадников, протянула к ней руки. Даже сквозь рукавицы она обожгла меня ледяным холодом. Почему не топлена?! Ведь перед печкой что-то лежало! Поленья? Я вгляделась, чтобы не споткнуться. Под ногами валялись три крошечных детских трупика. Оцепенение вмиг исчезло. Я быстро пошла к двери. Снаружи были синие сумерки. Сколько времени я провела в морге? Во дворе не было ни души.

И только завернув за угол этого страшного, безглазого дома, я поняла, почему так ослепителен был белый сверток под тусклой лампочкой поверх штабеля трупов. Все они были голые. Значит, и маму тоже разденут?!..

И тут я заплакала...

Это было последнее, что я запомнила, и что до мельчайших подробностей стоит перед глазами.

Стоит до сих пор...»

* * *

Понимаю, что не каждый, открывший эту книгу, решится прочитать этот леденящий душу и, главное, невыдуманный триллер – с подлинными событиями, смертельным ужасом, отвратительными подробностями быта и невыдуманным переплетением судеб, которые, как всегда бывает в жизни, гораздо невероятнее, чем придуманные.

Для тех, кто все же осмелится продолжить чтение, поясняю. Героиня романа – не я. Все, о чем вы прочли выше, пережито моей мамой – той Таней Зубковой, которой в начале романа было только три года, а к началу блокады исполнилось 14 лет. Этот правдивый роман основан на ее дневниках и устных рассказах. И еще – на моих собственных впечатлениях от услышанного – впечатлениях человека, который на воображаемой машине времени попал в те страшные времена и оказался невидимым, но сострадательным свидетелем происходящего. Поэтому, пусть вас не удивляет то, что рассказ ведется то от первого, то от третьего лица, так уж получилось.

Итак, начало романа приходится на мирное время. 1930 год. Молодая семья, папа, мама и трехлетняя дочка, спасаясь от надвигающегося сталинского террора, переезжает из Москвы в Ленинград…

Часть первая. До войны

Глава 1.

Тане 3 года

Из Москвы в Ленинград

Закутанная по-дорожному трехлетняя девочка спокойно стояла на перроне рядом с багажной тележкой и внимательно смотрела, как громадный, заслоняющий небо дядька-носильщик играючи, как в цирке, поднимает тяжеленные, туго перепоясанные веревками и ремнями чемоданы. Она глядела, как красный от натуги папа, стоя на подножке вагона, с усилием подталкивает чемоданы один за другим к краю пропасти между ступенькой вагона и платформой, как носильщик перехватывает их и с каким-то утробным уханьем взбрасывает на широкую, мокро поблескивающую телегу.

Мама, обычно подвижная как ртуть и говорливая, отрешенно наблюдала за происходящим и казалась погруженной в свои какие-то мысли. Она изменилась еще во время неожиданных сборов в Москве, такой и осталась на всю нескончаемую дорогу. Почему мама стала другой, девочка не понимала, но и не спрашивала, она была еще слишком мала, чтобы задавать такие сложные вопросы.

Покончив с последним чемоданом, громила-носильщик вдруг развернулся и, протянув огромные руки-лопаты к маленькой толстушке, легко как перышко поднял ее высоко в небо. «А мама все говорит, что я неподъемная!..» – пронеслось в голове. Ослепительно блеснула на солнце медная бляха на белом переднике, мелькнула черная борода и в ней – широченная улыбка, и девочка, не успев испугаться, очутилась на самой вершине чемоданной пирамиды. Внизу увидела испуганные глаза маленькой мамы, рядом весело подмигнул высокий папа, с удовольствием ухмыльнулся носильщик, крякнул, навалился всем телом на телегу и, чуть качнувшись, гора сдвинулась с места и мягко покатилась по мокрым после дождя доскам перрона. Мама, ухватив папу под руку, мелко семенила рядом, стараясь не наступать в лужи.

Девочка важно восседала на самом верху поклажи и с интересом смотрела по сторонам. Мимо глаз проплывали запыленные окна зеленых деревянных вагонов, за ними бестолково суетились пассажиры, в дверях каждого вагона стоял неприступный кондуктор в черной форме и строго созерцал окружающий мир из-под блестящего козырька фуражки. Мысли в голове плыли сами по себе, неторопливые и спокойные, как езда в карете.

«...Как хорошо видно, когда сидишь высоко. Как все близко, и никто не мешает. Когда я вырасту, то непременно буду такой же высокой, как папа, чтобы хорошо все видеть и все понимать... Мама всегда спрашивает папу, если чего-либо не знает, и он всегда ей что-то рассказывает так спокойно и понятно, что ее карие глаза светлеют, и она начинает улыбаться и перестает тревожиться... Это конечно оттого, что он высокий и ему все видно, и потому – все понятно. А мама ниже ростом, оттого хуже видит и спрашивает папу. Вот, например, тогда, в Москве, когда она вдруг начала быстро-быстро собирать чемоданы и тихонько плакать по ночам (я ведь слышала, хоть мама и отпирается), я спросила у папы: «Зачем мы всю квартиру кладем в чемоданы?» Папа рассмеялся и сказал: «Мы едем путешествовать! Это твое первое пу-те-шест-ви-е! Ты знаешь это слово?» И мама рассмеялась, и стало все опять хорошо, и она дала мне длинный-предлинный лиловый карандаш, на конце которого смешно болталась деревянная раскрашенная голова китайчонка в широкой шляпе. «Вот он – Великий Путешественник, приехал к нам из Китая», – объявил папа, вытащил перочинный ножик и стал тонко оттачивать карандаш. И рисовать им вместе со мной... Как смешно суетятся люди в вагонах – как муравьи, если воткнуть палочку в муравейник, – несут что-то, толкаются... Но все-таки и папа стал какой-то другой... напряженный что-ли... Как это объяснить?.. И откуда у него вдруг появилось эта морщинка между бровей, словно он все время что-то думает? Интересно, о чем бы ему думать?..»

Неожиданно тележка остановилась, прервав плавное течение детских мыслей, и около самых глаз опять возникло черное пятно бороды.

– Приехали, барышня! Что, замечталась? – ласково пророкотало над самым ухом, и девочка еще раз замерла от восхитительного чувства полета. Она приземлилась, но не на землю – прямо в пролетку, рядом с мамой. Пока перекладывали и увязывали чемоданы, девочка, близоруко щурясь, пыталась разглядеть широкую площадь, кишащую извозчиками, людьми с узлами и чемоданами, и длинное желтое с белым здание с высокой башенкой и круглыми часами на ней. Здание показалось странно знакомым, словно бы уже виденным, но этого уж никак не могло быть. Ведь она еще ни разу не была в другом городе.

– Это Николаевский вокзал, Танюша, – проследив за взглядом дочки, объяснила мама. – Сейчас он называется Октябрьский. Точно такой же есть в Москве, там он называется Ленинградский, потому что с него мы уехали в Ленинград.

– Да, я знаю, – кивнула девочка.

– Откуда ты знаешь?! – не поверила мать. – Неужели запомнила? Видела-то один раз, да и то мельком!

– Я помню, – упрямо наклонила голову Танюша. Рыжие кудряшки челки завесили широкий выпуклый лобик, тенью легли на серые немигающие глаза. Спорить или расспрашивать было бесполезно. Как сказано, так и есть. Точка.

Отец, поправляя чемоданные ремни, оглядывался по сторонам.

– Да, вот мы и в Петербурге, в Питере, – задумчиво молвил он. Прищурился на большой портрет какого-то усатого дяди с трубкой, висящий на стене дома, и добавил:

– А точнее – в Ленинграде. – И почему-то вздохнул.

Лошадь тронулась, медленно развернулась и оказалась на неожиданно широкой и совершенно прямой улице. Такой широкой, что даже высокие разукрашенные дома по сторонам ее не заслоняли неба, а как бы обрамляли его. Такой прямой, что если бы Иван-царевич пустил вдоль нее свою стрелу, то та бы летела, летела все прямо и прямо, пока не уперлась в могучий золотой шпиль, пронзающий небо. Такую длинную, что казалось – высокие стройные дома сами уходят все дальше и дальше, смыкаясь в самом конце и переходя в эту самую золотую иглу, а через нее – переливаются в небо. Девочка сжалась от этой широты и прямоты, с непонятной тоской вспомнив милые, уютные московские улочки – узенькие, кривые, с низкими тяжелыми домами, с деревянными заборами, с пудовыми воротами...

Само небо тут другое – какое-то распахнутое, не сжатое домами, и в то же время низкое, серое, ватное, влажное. Казалось бы, если нет дождя, то должно быть солнышко, но и его нет, а все небо обложено тяжелыми, низкими тучами. И воздух пахнет влагой.

И звуки тут другие – не звонкий, цокающий звук лошадиных копыт по булыжной мостовой, а мягкий, приглушенный топот, будто на всех лошадей вокруг надели тапочки. И колеса не подпрыгивают на каждой выбоине, а катятся гладко, ровно, не по-настоящему, как на карусели.

– Это Невский проспект, самая главная улица Петербурга, – как-то очень торжественно сказала мама. Малышка удивленно скосила на нее глаза – мать выглядела взволнованной, праздничной, как в дни рождения, ей явно нравился этот проспект. – Смотри, как красиво, какие дома – прямо дворцы! А мостовая – это торцы, торцовая мостовая. Она есть только на Невском проспекте. Торцы – это деревянные плитки, уложенные как паркет. Удивительно! Паркет на улице! Нравится, да?

Продолжая радостно говорить, она заглянула в лицо дочери и замолчала – девочка, переполненная новыми ощущениями и убаюканная мягкой ездой, крепко спала, приткнувшись к уютному маминому боку.

Проспект неожиданно распахнулся простором Дворцовой площади, переходящим в бескрайнее пространство невской воды и неба над ней. Лошадиные копыта простучали по деревянным доскам Дворцового моста, колеса протарахтели по брусчатке Стрелки Васильевского острова, опять мягко проехали по узкому деревянному мосту Строителей, перебираясь на Петроградскую сторону, а точнее – на Мытню – крошечный участок Петроградской стороны между Стрелкой и Петроградской стороной. Длинные широкие доски моста были плохо подогнаны друг к другу, в щелях виднелась стремительная, серая с белыми гребешками вода. Холодная и глубокая. Страшно было глядеть под колеса – Нева стояла в тот день высоко, стремительное течение бурлило между опорами моста. Брр!

Мама посмотрела по сторонам – ленинградцы беспечно шли по мосту, равнодушно посматривая на тяжелые волны с грозными белыми гребешками, отворачивали лица от пронизывающего ветра, привычно беззлобно ругали погоду. Обычный день. «Неужели и мы привыкнем к морскому ветру, белым гребешкам на волнах, низкому дождливому небу?» – подумала она.

Тяжело нагруженная пролетка подкатила к высокому доходному дому на Кронверкском проспекте, извозчик закричал на лошадь, пытаясь завернуть ее внутрь двора. Дворник в белом фартуке неторопливо пошел навстречу, важно спросил, какая квартира, и махнул на парадное в глубине двора: «Туды поворачивай!» Мог бы и не указывать – там, в перспективе, уже высилась монументальная фигура Миши – папиного брата, живущего в Питере и переманившего младшего брата из Москвы. «...Послушай, зачем тебе эта головная боль? Твои идеи – заметь, я не говорю, что они сумасбродные, хотя и не верю, что в принципе можно передавать изображение на расстояние, – будешь обосновывать в Питере, здесь умных любят. С ними и спорь, им доказывай! А Москва теперь – сам знаешь... Близ царя – близ смерти... Не тебе рассказывать, что теперь с умными головами делают! Высунулся – и все... И с нашим столбовым дворянством тебе от пролетарского происхождения снисхождения не будет. Говорю тебе – в Питере спокойнее. Приезжай. О семье подумай, что с ними будет, если тебя...» Ну вот, убедил. Теперь встречает.

Мама, первый раз видевшая его, удивлялась – до чего же все Зубковы одинаковые! Такой же высокий крепыш, такие же светло-русые волосы копной падают на широкий открытый лоб, те же серые искрящиеся глаза, та же удивительно доброжелательная, искренняя улыбка. «Кем он мне приходится? Деверь? Шурин? – срочно вспоминала молодая женщина, пока пролетка медленно проезжала по двору. – Никогда не помню всех этих названий. Что же делать? Буду называть его просто по имени!»

Миша, широко раскинув руки, будто желая всех остановить, поймать и обнять, уже шел навстречу:

– Ну наконец-то, а то я заждался! – громогласно и радостно объявил он.

Младший, весело смеясь, спрыгнул с подножки, братья обнялись, поцеловались по-русски крест-накрест.

– Ну, слава богу! Митя! С прибытием! Мария Николаевна, здравствуйте, как доехали? – продолжал Миша, протягивая руки к невестке, чтобы помочь ей встать на затекшие ноги.

Маленькая племянница, уснувшая у маминого бока, мешала ей сдвинуться с места. Миша, заметив закутанную, как куколка, спящую толстушку, остановился и с удивлением принялся ее разглядывать:

– Как выросла! А вы все писали, что, мол, маленькая! Ничего себе, маленькая, наверное целый пуд весит! – Он осторожно наклонился над племянницей, заглянул в сонное посапывающее личико: – Вылитая Зубкова! – Потом смутился, вежливо поправился: – Но и на вас похожа, Мария Николаевна.

Мама улыбнулась этой тонкой дипломатии:

– Тихонько, Михаил Матвеевич, не разбудите ее. А то хлопот не оберешься! Пусть уж в комнате проснется. Я ее сейчас наверх отнесу. – Она попыталась половчее ухватить девочку на руки, но «сверток» был слишком тяжел для нее.

– Что вы, дорогая моя, – низким шмелем продолжал гудеть толстый Миша, – поднять такую ношу! Бог с вами, я ее сам подниму, не бойтесь, я осторожно... – Он ловко просунул руки под спинку спящей и легко перенес сонную куклу к широченному плечу.

– Не беспокойтесь, – шепотом, чтобы не разбудить малышку, продолжил он, – поднимайтесь за мной. Пятый этаж, – кивнул он извозчику, развязывающему багаж, – давай, любезный, за мной.

Дворник, взвалив на плечи два кованных сундука и став как будто ниже ростом, медленно стал подниматься за дядюшкой, нежно несшим на руках племянницу. Папа разбирал багаж, мама, спешно подхватив пару свертков, побежала за уплывающей в парадное дочкой.

В комнате Миша аккуратно уложил девочку на кровать, сунул ей под голову подушку и, оставив ее под наблюдением матери, принялся перетаскивать чемоданы.

Соседи по квартире, высунув головы из дверей своих комнат, с любопытством наблюдали за происходящим. Они не выходили в широкий коридор, чтобы не путаться под ногами, но ленинградская любознательность не позволяла отсидеться в комнатах. Поэтому каждая дверь напоминала Змея Горыныча о трех головах, глазеющих по сторонам. Когда все вещи были водворены на место и шум переезда несколько поутих, головы незаметно исчезли.

Миша, Дмитрий и Мария остались одни с мирно спящей на кровати девочкой. Сняли пальто, повесили на стоящую в углу деревянную стойку-вешалку. Сели передохнуть вокруг голого, без скатерти, круглого обеденного стола.

– Вот вы и дома, – промолвил вымотанный Миша.

– Да, – откликнулся уставший брат, – спасибо тебе за помощь. Теперь Марусина работа – все здесь обустроить.

– Да уж... – Молодая женщина озабоченно оглядывала большую светлую комнату с высокими потолками и венецианскими окнами – такую комнату обустроить не просто. –Тут прямо дворцовые размеры... – Она мысленно вымеряла длину занавесок.

В дверь постучали, и вошел солидный немолодой мужчина. Кашлянув для приличия, он заговорил густым басом:

– Лавров я, Петр Сергеевич, ваш сосед.

Митя, хозяин, тут же вскочил со стула и, пожав протянутую широкую ладонь, представил всю семью.

Сосед продолжал:

– Я пришел спросить – может, чем помочь нужно? – За