Полет дубового листа

КНИГА ПЕРВАЯ УНЕСЕННЫЕ С ЛИСТЬЯМИ (GONE WITH LEAVES) 1989 год

Я глуп, как сорванный листок.

В. Благуш

Глава I

Которая может показаться несколько занудной ибо в ней впервые упоминается об альтернативной манчестерской группе, как впервые упоминается и обо всем другом

Дзен! Фиксатор слетел с наконечника стрелы, три пальца, дотянувшие тетиву до самых губ, разжались. После секундного прицела я резко отпустил правую руку, заводя ее за затылок. Шпок! Стрела ушла в синее поле мишени. Черт! Третья стрела и опять в синее поле! И это с ! Плевая ведь дистанция! Стрельба не шла. Мешала голова. Точнее мысли в ней. Я все время думал об утреннем телефонном разговоре с загадочным ангельским голоском.

– Привет! Узнал?

Более глупо представиться по телефону невозможно. Даже если это милый девичий голосок. Тем более, что я слышал его, кажется, в первый раз. На магнитофоне в этот момент звучала песня британской группы T. Rex Life Is A Gas (Жизнь – это газ"), а я подпевал в унисон вкрадчивому голосу Марка Болана:

But it really doesn't matter at all

Now it really doesn't matter at all

Life's a gas (Но это все не важно совсем

Это все не важно сейчас (Жизнь – это газ) – Конечно, узнал, – ответил я, полагая, что скоро таинственная незнакомка выдаст себя. Пару раз такое уже происходило.– Почему не звонишь? – кокетливо искрился голос в трубке.

I could have built a house

On the ocean

I could have placed your love

In the sky – пел Марк Болан.

Я задумчиво почесал лоб.

В голове проносился видеоклип из лиц знакомых девушек, как с именами, так и безымянных.– Э-э-э, извини, я твой телефон потерял, – врал я, – вместе с записной книжкой. Повтори, если не трудно, я запишу опять.

Милый голосок стал называть цифры. Я записал. Потом бросил взгляд на часы. Ого! До коллоквиума по французскому оставалось сорок минут.

I could have turned you

Into a priestess

I could have burned

Your fate in the sand.

– Извини. Я на занятки опаздываю. Перезвоню. А кого попросить к телефону, чтобы... это... ну, чтобы тебя позвали?

– Меня зови. Я же не в общаге живу, – усмехнулся звонкий голосок.

Не в общаге... Уже легче. Но все-таки, кто же это? Имя?

Еще с минуту я тупо смотрел на ничего не говорящий мне телефонный номер, потом нажал клавишу Stop на магнитофоне, схватил сумку и вышел из дома навстречу любимой девушке Хелен, милочкам-блондинкам Люси со Светиком, вездесущему брюнету Сережке, альбиносу Вадику, тренировке и институту, со всеми его преподавателями, зачетами и коллоквиумами, но прежде, к другу Витьке Опадскому через А, П и Ц в вечно дурацком свитере мышиного цвета. Я прозвал Витьку Опадским через А, П и Ц за то, что он, постоянно боясь, что его фамилию Апацкий запишут, как Опадский, неизменно добавлял: Через А, П и Ц.

Как и всякий уважающий себя крупный сити, наш город обзавелся собственным Университетом – БГУ, Политехом, Кульком – институтом культуры, центральной круглой площадью с фаллическим монументом, кинотеатром «Москва», чисто своей «площадью имени Ленина», улицей Карла Маркса (ну, а как же без старика Карла!?) и рестораном с опять-таки дружественным немецким названием «Потсдам». В отличие от всех европейских столиц Минск имеет одну особенность – нет выхода не то, чтобы к морю, нет даже судоходной реки! Правда, старики рассказывают, что им в детстве говорили, что по нашей Свислочи когда-то плавали пароходы. М-да, уж. А еще есть собственный аэропорт. Я бы даже сказал аэропортик – кажется, что из него никто никуда не летает. Но мне он нравится, как нравится практически все, в родном городе (даже обмелевшая Свислочь). Мы с Хелен любим сидеть в этом самом аэропорту и целоваться в засос, маскируясь под улетающих… Ну, а так как Минск самый крупный западный город раскачивающегося, но пока еще стоящего на своих глиняных ногах великана по имени Советский Союз, то имеется и свой инъяз. Причем, один из самых лучших инъязов этого самого парня на глиняных ногах. И инъяза, между прочим, самого свободного и неподкупного. Именно поэтому сюда грачами слетелись Вадик из белобрысой Эстонии, Сережка из чернобрового Киева, Витька из глухих Шабанов и Асер из Могилева. В принципе, Асера зовут Артур, но мы предпочитаем называть его чисто по-английски – Асер. Да и Шабаны, в принципе, Минск. – Мой район находится в пределах кольцевой дороги! – оправдывался Витька, – когда мы полушутя говорили, что Шабаны – это галимая пердь, а не город. Но однажды мы с Сережкой поздно вечером возвращались из витькиных гостей, и устав идти пешком по шоссе, тормознули самосвал. Я попросил подкинуть нас до города.– И пусть теперь Витька только заикнется, что Шабаны – это город, – злорадно ворчал Сережка, влезая за мной в кабину, – если до города нужно просить подвести!..

На выходе из спортзала мы с Витькой лоб в лоб столкнулись с Асером. Он, как всегда, был задумчив, с напряженным взглядом, в строгом костюме, синим плаще и с неизменным учительским баулом. Да и вообще, вид Асера напоминал не студента, а молодого преподавателя, распределенного читать лекции по политэкономике в нашем лингвистическом вузе.– Привет! – радостно протянул я руку Асеру.– Здравствуй, Мишенька, – нараспев ответил всегда чуть-чуть тормознутый приятель, – вот, собираю документы. В партию принимают.

Мы с Асером были товарищами по несчастью. В свое время нас обоих в армии затащили в кандидаты в члены КПСС. На первом курсе меня уже перевели из кандидатов в члены, ну а теперь пришла пора становится членом и Асеру.– Зачем тебе эта партия, Асер? – стал отговаривать я его, – смотри, что на дворе делается! Советский Союз трещит по всем швам! Скоро все развалится, а над нами только смеяться будут. – А сам чего туда вступил? – философски склонил голову Асер, задав хороший вопрос.– Хороший вопрос, – улыбнулся я, спародировав Горбачева, – да будь моя воля, то я бы даже в комсомол не вступил. Меня в конце десятого класса чуть ли не палкой туда загнали.– А в восьмом? – задал очередной хороший вопрос Асер.– В восьмом классе меня вызвали на комиссию, и первым же вопросом спросили: «Сколько стоит хлеб?» Я не будь дурак смекнул, что проверяют, знаю ли я цены в хлебном магазине, помогаю ли по хозяйству дома. Усмехнулся я, эдак, самодовольно, мол, врешь, на мякише не проведешь, и отвечаю, что бородинский хлеб – двадцать копеек, а самый дешевый – по четырнадцать. А они как заревут: «Вон из класса!» Оказывается, нужно было сказать, что хлеб – бесценен. – Как же бесценен, когда за четырнадцать копеек можно целую буханку купить? – медленно пожал плечами Асер.– Вот и я говорю! Сплошной фальш! Правду же им сказал!– М-да, уж, – задумчиво склонил на бок голову Асер, – ну, а в партию тебя какими ветрами занесло? Что, вспомнил, что хлеб, все-таки, в самом деле бесценен?– По глупости вляпался, – стал оправдываться я, – мне эту партию в армии, как медальку на грудь повесили, я и обрадовался, словно собака кости. На кой она мне ляд здесь и сейчас? Я что, политик? Сейчас уже не те времена, чтобы бояться. Ветер перемен. С Советского Союза уже глина сыпется!

Асер, почему-то посмотрел вверх, словно ожидая, что ему на голову упадут кусочки сухой глины. Но ничего не падало.– Свобода... радостно у входа, – разорялся я, – как там у Пушкина было, не помнишь?– Оно, Мишенька, верно, – растянул в задумчивости улыбку Асер, медленно отводя взгляд от неба, – у Пушкина примерно так и было. А вот у нас в инъязе очень хорошие волнорезы для твоего ветра перемен. Сам посмотри. Наш инъяз – это красный остров Куба, несгибаемая Брестская крепость в бушующем море реформ. Меня же из инстика попрут, если я откажусь переходить из кандидатов в члены. Ты, что, нашу Маму не знаешь? Кстати, на счет Кубы: я же вступаю не куда-нибудь, а в партию Че Гевары. Ты видел его фото? Христос!– Я, Асер, тоже вступал в партию коммунистического Христа, бывшего аргентинского байкера Че Гевара, – грустно повесил я буйну голову, – ну, а в итоге, оказался в партии не столько товарища Че, сколько Сталина, Берии, Хрущева и Брежнева. – А Мама? – угрюмо глянул на меня Асер.

Мама? Мама… Мама! М-да, уж, наша ректорша, оно, в самом деле, суровая баба. Ее красным лучше не дразнить. Тем более, что и фамилия у нее Красная. Большевистской закалки женщина, одним словом.– Это точно, – соглашаюсь я, грустно кивая, – тогда забудь, что я тебе говорил, и в самом деле собирай документы – две рекомендации от партийцев со стажем, характеристику и автобиографию. Да и поторапливайся. Тебе всего месяц на это. Не думай, что это срок большой. Я свои документы собирал почти три недели. Так что, поспешай, brother.– Не гони коней, Мишенька, – снисходительно улыбнулся медлительный Асер, – все путем, все делается уже.

Мы попрощались. Я оглянулся на Асера, когда он сходил вниз по ступенькам иняза и с удивлением подумал, что талант скорочтения, коим обладал наш Асер, ни в коем разе не отражается на других скоростях панели управления его характера. Да, скоро одним собратом по вздрючкам и политсобраниям будет больше. Вот и сейчас нас, факультетских коммуняк, куда-то вызывают. Небось, будут заставлять что-то делать. Эхе-хе. А вот и коммуняки! В фойе уже клубились белобрысый альбинос Вадик и высоченный Вова Кусковский, напевающий себе под нос оле, оле-оле-оле! Я весь инъяз подсадил на эту песню после чемпионата мира по хоккею, который проходил весной в Стокгольме. Шведские хоккеисты записали этот бравурный гимн, и он всякий раз звучал под сводами дворца спорта во время матчей Тре Крунур. Припев мне понравился, и когда мы были в Крыму, то, болея за наших волейболистов, рубившихся с крымчанами, мы все время ее распевали, вперемешку с Марсельезой.

Витька и я подошли к Вадику с Вовой и поздоровались.

– Что, опять на пиво? – подрулил одногрупник Эдик, улыбаясь всегда приветливо-голливудской улыбкой опытного бизнесмена, лихо и, главное, вовремя, распродавшего акции обреченной нефтяной компании Нефтчи и К и оставшегося при этом, естественно, в выигрыше.

Вадик, опухший от сна Витька в своем свитере мышиного цвета и Вова, чья высоченная фигура несколько не вписывалась в нашу группку, отрицательно покачали головами, стоя около гардероба корпуса В.– Ну-ну, – улыбнулся на прощание Эдик и походкой спешащего на заключительное выступление предвыборной кампании кандидата на пост губернатора штата Массачусетс, где он, кандидат, окончательно уложит на лопатки своих конкурентов, зашагал по коридору. Полы его длинного белого плаща подняли ветер, и валяющиеся то тут, то там на полу листовки, призывающие выплачивать стипендию фунтами (так как рубль уже стал неконвертируемой валютой даже в наших отечественных магазинах), закружились в прощальном вихре, словно желая будущему губернатору держаться раскованней и резче обличать конкурентов во лжи и провокациях. Но все это было напрасно – кандидат в советах не нуждался. Поэтому листовки угомонились и вновь улеглись на блестящий пол, дожидаясь технички.– Федя нас вызывает, – глухо произнес Вова.– А в чем дело? – спросил я, глядя на Вову снизу вверх.

Вова пожал плечами. Витька понял, что ему больше с нами делать нечего и, стрельнув у Вадика сигарету, попрощался:– Ну, товарищи коммунисты, будьте здоровы. Надеюсь, вам будет хорошо.

Вечно Витька вставляет дело не по делу свое «будет хорошо!» Ну, а мы, молодые коммунисты факультета английского языка, шаркая и наступая на листовки, поплелись к деканату, где нас ждал наш студенческий особист Федя.

Даешь стипендию фунтами! Засуньте рубли себе в задницу! – призывали с пола листовки, напечатанные в виде банкнот Объединенного Королевства Великобритании.

Всегда несколько добродушное (особенно, когда здороваешься в коридоре) круглое лицо Феди сейчас строго смотрело на нас из-под темных стекол очков.– Садитесь.

Вадик, я и Вова сели. Пока на стулья. Предчувствие у всех было недоброе.

Наверное, на демонстрацию погонят, – подумал я.

Как пить дать, – подумал Вадик.

Федя уперся в стол руками, словно в трибуну, и начал:– О сложном и весьма нелегком положении политического порядка в городе, как и в республике вообще, вы уже, конечно, знаете не хуже меня, – Федя хитро на нас посмотрел, – а может, даже и ... лучше, – и Федя опять глянул на нас так, как бы говоря: ну, давайте, выкладывайте, что вы там знаете лучше меня.

Но мы молчали как истинные двоечники, преданно глядя на него и понимая, что придется соглашаться идти на ноябрьскую демонстрацию трудящихся, хоть мы и учащиеся.– Так вот, – продолжал Федя, – положение не из легких, товарищи. Можно даже сказать, трудное положение сейчас в республике. И вы, как коммунисты, должны знать это не хуже меня, а, может быть, даже и ... лучше.

На второй заход пошел, – мысленно процедил Вадик.– В институте жизнь тоже усложнилась. Действия экстремистов просочились и в наши суперстойкие ряды. И, надо отметить, что отдельные, я отдельно подчеркиваю, отдельные наши студенты, – Федя выдержал паузу, – дрогнули! – почти крикнул он, и мы оба трое вздрогнули, словно какие-то отдельные.– Произошла стачка, – багровел Федя, – где приняло участие, что стыдно признать, пятьсот наших студентов. Да, есть еще единицы, как говорится в поговорке, больная овца в стаде, которые должны быть публично осуждены. А эти листовки, – Федя шумно выдвинул шуфлядку стола, достал пачку листовок и потряс ими в воздухе, – распространяемые на испанском, французском, а теперь и на нашем английском факультете, требующие выдачу стипендии в иностранной валюте! Нам, то есть вам, следует брать пример с переводческого факультета! Вот кто окончательно и твердо предан рей... м-м-м, ректорату. Несмотря на отдельных выродков. – А насчет листовок, здесь вот какое дело, – робко начал Вова, – рубль-то уже и внутри страны приравняли к десяти копейкам шестьдесят первого года, а стипендия все та же. Получается, что повышенная стипендия – это семь рублей, как у рядового в армии год назад.– Сколько студентов учится на вашем курсе? – спросил вместо ответа Федя, обращаясь к Вадику, как к комсоргу.– Половина, не больше, – пожал плечами Вадик.– Я не это имею в виду! – побагровел Федя, – я о численности спрашиваю!– А-а-а-а! – глупо улыбнулся Вадик, – ну тогда все.

Мы притихли.– Ладно, теперь о главном, – глухо произнес Федя, видя что его диалог с комсоргом курса не клеится, – знаете ли вы, что уже составлен список наших студентов, отъезжающих на практику в Манчестер?

Мы неопределенно пожали головами и кивнули плечами.– А знаете ли вы, что кое-кто выразил, естественно, несогласие с этим списком.

Я этот человек, – мысленно произнес я.

И я, – подумал Вадик.– Кто же этот дерзкий несогласный? – спросили мы хором, хотя спрашивать никто не разрешал.– Пока неизвестно, – поднял Федя вверх палец. – Но... В вашей среде зреет, уже созрел заговор. Существует альтернативная манчестерская группа, куда, по мнению бунтовщиков, вошли достойные поездки в Манчестер. Но туда они едут не группой, а мелкими подгруппами и по одному, своим ходом.– Какая наглость, – пробурчал Вова, глядя из-под лобья (или исподлобья). Я усиленно тер подбородок. Вадик смотрел в потолок.– Я, конечно, не согласен с позицией этой самой, как ее, альтернативной манчестерской группы, – промолвил я, хотя именно я и был тем придурком, который полушутя предложил всю эту затею, – но и с настоящим манчестерским списком тоже не по всем пунктам согласен.– Там, извините, есть люди, – перебил меня Вадик, бледнея и заикаясь, – есть люди, существование которых на нашем фа-факультете... Мы, я хотел сказать... я, так вот, существование этих некоторых студентов на фа-факультете...– Он хочет сказать, – вставил я пять копеек, – что этих людей мы раньше как-то даже не знали, и неплохо бы список оживить знакомыми по факультету людьми.– О-о-о ... – хотел что-то по-эстонски сказать Вадик, но тут же осекся.– Но всех этих людей в списке знаем мы. Этого вполне достаточно, – улыбаясь, посмотрел на нас Федя, будто речь шла о потерянной соске, которую давно нашли, – кто, как не мы, преподаватели, лучше знаем вас, студентов. А эта альтернативная группа ой как опасна.– Ы-ы-ы ... – опять осекся Вадик.– Но самый опасный из альтернативщиков – это Лапшин.– Да ну? – удивились мы. Нам было известно, что наш товарищ по группе пока ничего не натворил.– О це ж яка гадюка! – все же сорвался на эстонский Вадик.– Этот студент, как и его сообщники, пока тоже не попал в Манчестер, дальше Польши уехать не смог, но мы установили наблюдение за ним и за его комнатой, и вот что удалось узнать... – Федя выжидательно оглядел нас, – только за последние три дня гражданин Лапшин изъявил желание уехать в ... – Федя уткнул нос в список, – в США, в Канаду, в Австралию, в Израиль, в Киев, в Польшу по второму разу, в Англию, в Ирландию, в Крым, в Манчестер, в ФРГ, в Швецию, в Финляндию, в Феодосию, в Зимбабве, в Москву и в Объединенные Арабские Эмираты.– Это же совсем в другую сторону от Манчестера, – возразил я.– Но вдвое ближе к нему, – язвительно ответил Федя.– Пожалуй, да, – согласился Вова.– А какое на-наблюдение у-установлено за Лапшиным? – спросил испуганно Вадик. Его волнение можно было понять. Он ведь живет в одной с Лапшиным комнате.– Мы начинили 103-ю комнату двумя микрофонами и прослушиваем все его разговоры. Он к тому же еще и матерщинник.

Вадик густо покраснел. Даже ушами. Лишь волосы остались по-прежнему белыми.– Нам даже известно еще несколько человек из этой преступной группы, и у нас имеется полушифрованная записка, перехваченная коммунистом Григориком, который в данный момент находится на выполнении спецзадания по наблюдению за комнатой N 103.– А теперь главное, – изрек Федя и достал измятый листок в клеточку.– К нам по каналам дошла записка. Вот она. Ее Лапшин пытался передать некоему соучастнику. Но она оказалась у нас.

Он распрямил листок и прочитал: Приходи, не забудь мандаты.– Ваша задача, – оторвавшись от листка, вновь впился в нас взглядом Федя, – раздобыть эти мандаты, чтобы внедриться в группировку и расстроить ее планы.

И напрасно я принялся доказывать, что слово мандаты следует читать как два слова и что подобное обращение в нашем институте не считается оскорбительным... Решение Феди было твердо, как скала под ветром.

Мы угрюмо вышли из деканата.– Ну вот, – только и сказал Вадик.

Проходя мимо бухгалтерии, мы увидели плакат, закрывающий окошечко, через которое выдают деньги. На плакате красовался огромный, но весьма недурной женский голый зад с рублем, приклеенным к ягодице. Засуньте их себе в задницу! – было написано на плакате.

Вадик бросил взгляд на плакат и тяжело вздохнул. Он всегда вздыхал, когда видел его.– Айда быстрей в общагу к Серому, – торопил я Вадика, – в комнате микрофоны, как бы он там еще чего не наговорил.

Засунув руки в карманы и пережевывая челюстями жвачки, мы вышли из стеклянно-железных дверей иняза и, повернув налево, к общаге, бодро зашагали, свернув по дороге в столовую. За стойкой прилавка стояла знакомая пышная жэншина, но привычных яиц под майонезом Вадик на прилавке не увидел.– Де-де-девушка, – смущенно пролепетал он, – а где яйца п-п-под май-э-э-э-незом, блин?– Жан! – крикнула в сторону зала кухни жэншина.– У вас уже французские студенты на кухне стажируются? – спросил я.

Та посмотрела на меня с укором и исправилась:– Жанна! У нас яйца есть?

Из кухни одобрительно ответила Жанна.– Ну, намажь тогда парню тут яйца майонезом!..

Глава II

На сцене появляется Сережка, а Джулия подбрасывает мне разгадывать мистическую историю, произошедшую у нее во дворе – Майк, привет! Почему не перезвонил? – зазвенел в трубке знакомый милый голосок незнакомой девушки.– Это кто? Очень плохо слышно! Аллё! Говорите громче! – пошел я на уловку.– Это я, Джулия! Слышно?– О! Сейчас слышно! Привет, Джулия.

Джулия! Джулия... Джулия? Скорей всего, Юля, но по инязовской традиции она Джулия. На нашем факультете такой, вроде, нет. Может, испанка? Нет, такой я тоже не знаю. Но все равно уже легче. Знаю телефон и имя. Не из общаги.

Итак, Сережка.

Когда в инъязе, на подготовительном отделении, появился жгучий брюнет Сережка в строгом сером костюме, чисто выбритый (первый и последний раз), с горящим взором зеленых глаз, и его комарад (товарищ по камере, или, здесь, комнате) Вадик – широкоплечий и широкобедрый жгучий блондин с американской челюстью и тоже в делопупельном костюме, больше похожий на штандартерфюрера, чем на комсомольского секретаря, то, рассказывают, в кабинете у ректорши упал и разбился на четыре части графин. И было от чего! За строгими костюмами и принципиальными взглядами двух общественно-политическо активных студентов скрывались личины подлинных придурков, растлителей морали, гуляк и балагуров.– Смотри, какие отличные ребята! – толкал я Витьку локтем, глядя как, на лекции по политэкономии социализма Сережка с Вадиком развлекались тем, что под партой лупили друг друга кулаками по промежностям, – а я думал, что они сурьёзные комсомольцы!

С тех пор наша четверка была неразлучна, влезая во все дыры: агитбригаду, стройотряды, свой же собственный театр Абсурд, общество борьбы за трезвость (его председателем был назначен Вадик), общество любителей пива (его вдохновителем стал также Вадик), КВНы, ДОСААФы, военно-спортивные игры, а также духовой оркестр, куда, правда, Сережка с Вадиком не попали...

Я жутко привязался к Сережке, с которым у нас оказалось много общего. Особенно привлекательным, по крайней мере на первый взгляд, у Сережки было его лицо. Красивое и странное. Странное потому, что оно было похоже на лица всех национальностей Земли, кроме, возможно, аборигенов Африки и Австралии. Лицо было смуглое, правильные черты. Правильные до умопомрачения. Правильный нос, прямые ровные брови, прямые ровные темно-зеленые глаза, копна темных жестких волос, не то темно-русых, не то светло-черных. В поезде Таллин-Минск его обозвали эстонской рожей, на улице Киева в толпе индийских кришнаитов, вместе с которыми Сережка радостно пел Харе Кришна!, киевляне приняли его за индуса. На улице Минска испанская туристка приняла его за португальца. Голландцы приняли бы его за немца, грузины за арменина, шведы за норвежца, чехи за словака, мальтийцы за грека, турки за курда, а индейцы племени сиу – за индейца племени аппачи. Ну, а в Японии его бы приняли за японца, подрезавшего глаза. Наверное, так, как выглядит Сережка, выглядел наш общий пра-предок, прародитель всех людей.

Когда мы подходили к общаге, называемой Слесаркой – из-за места расположения на Слесарной улице, то у ее входа наткнулись на машину скорой помощи. Двое санитаров в белоснежных халатах заносили на носилках Григорика с перевязанными ушами.– Чо это с ним? – спросил Вова, провожая носилки взглядом. Из окна 103-й комнаты вырывались громкие звуки альбома Bad Майкла Джексона. Звуковые волны раскачивали красно-черные шторы. Вот в окне показалась веселая физиономия Лапшина.– Запись чистяк! – крикнул он, кое-как перекрывая грохот музыки.– Сделай потише! – крикнул я Сережке, – ты человека угробил! – и еще раз оглянулся на уезжающую скорую.– Добро пожаловать в маленькую Японию! – приветствовал нас Сережка в своей комнате. Он только что закончил ремонт. Стены, потолок и дощатый пол Сережка покрасил белой краской. Вся мебель в комнате – две полочки, столик и тумбочка – не превышала сорока сантиметров. Койки были сняты с ножек и лежали прямо на полу.– Японский стиль, – объяснил Сережка, снисходительно глядя на наши удивленные лица.– Не знаю, как на счет японского стиля, но схожести с зубоврачебным кабинетом, ты, Сережка достиг, – с видом председателя приемной комиссии изрек Витька, – а нам здесь будет хорошо?

Мне стало плохо. Даже показалось, что вот-вот откуда-нибудь вырулит миловидная сестричка в белом халатике и пригласит сесть в кресло пыток. Бр-р-р-р. В памяти всплыло детское воспоминание, как меня тетя Зоя первый раз привела рвать зуб. Зуб болел, щеку раздуло. Мне сделали заморозку, но неудачно как-то сделали. Стала болеть и заморозка. Они с зубом словно стали соревноваться, кто кого переболит. Щеку совсем разнесло. Врач тупой попался, зуб долго рвал. Я терпел, мучался и ненавидел. По распухшей щеке текла слеза, испаряясь от горячего подогрева снизу. Космонавтом ваш парень станет! говорил моей тете тупой врач. Космонавтом быть я не собирался, а вот стать наемным убийцей тупых дантистов захотел ужасно.– А хотите рисовых лепешек или чашечку сакэ? – неожиданно любезно предложил Сережка, и воспоминание о неудачном дантисте исчезло.– Хотим! – крикнули мы почти хором.– И нам будет хорошо, – расплылся в улыбке Витька.– А не знаете, где все это можно купить? – продолжал спрашивать Сережка.– Нет, – недоуменно завертели мы головами.– Вот и я тоже, – печально вздохнул Сережка, – а так хотелось бы настоящего японского сакэ шахнуть и рисовой лепешкой закусить!

Что-то Япония серьезно вдарила по его шарам. И я даже знаю, когда это все началось.

А началось все после первого курса, летом, когда Сережка упал с дерева. Но на дерево он не так просто полез – по нужде. Очень большой нужде. Однако все по порядку. Мы были в стройотряде. Стояли под Слуцком. Уж и не помню куда и откуда мы шли – ходили много и везде – но шли мы по какой-то слуцкой прерии. Кругом взгляду зацепиться почти не за что, а Сережке, как назло, приперло. Ему всегда припирало ужасно не вовремя. А вокруг – ни кустика. Вот Сережка и предложил, глядя на ближайшее дерево:– А давайте я на дерево вместо кустов залезу! Класс! Все удобства, и не видно! Листья заменяют бумагу! Вид – прекрасный! Обалдеть! Ну, не умный ли я?– Умный, – кивнули Вадик, Витя и я хором, – делай, как хочешь.

Мне, правда, показалось, что это как-то по-птичьи – срать с дерева. Но в нашем случае для Сережки это был неплохой выход.

Сережка, словно обезьяна, вскарабкался на дерево, скрылся в листве и начал, как умный ворон, орать на всю округу:– Лучше нет красоты, чем посрать с высоты!

Но потом Сережке нужно было слезть с дерева. А вот это уже было для него проблематично – все нижние ветки, по которым он взбирался, наш рационализаторский друг, извините, обгадил.– Ребята! Снимите меня отсюда! – стал орать Сережка. А как его снять? От земли до него метров три было. Не меньше.– Давай, мы тебе канат кинем! – предлагал Вадик, – дернем за веревку и баста! Меня так из колодца в детстве достали!– Нет! Только не веревка! – кричал сверху Сережка, тупым филином сидя на суку.– Сережка! Тебе лестницу надо! И тебе будет хорошо! – кричал ему Витька.– Точно, лестницу давай! – отвечал наш друг. Но где же возьмешь лестницу, когда до нашей базы пять километров пешкодралом!– Ты два часа просидишь? – спросил его я.– Нет! Вы чо? Каких два часа!? Сымитя мяне!!!– А может, по говнецу своему спустишься? – спрашивал Вадик, – все-таки свое, родное!– Неееееет! – орал Сережка, и я его понимал.

Пришлось все же выбрать лестницу. Но Сережка даже слушать ничего не хотел, чтобы сидеть витютьнем на дереве аж два часа. Отчаявшись, он, словно заправский птеродактиль, сиганул вниз, успешно миновав обкаканный сук и две ветки. Яблысь! – описав в воздухе живописную дугу, в компании с падающими листьями, наш полоумный друг брякнулся в изумрудную июльскую траву слуцких прерий. Мы подбежали к нему. Ничего, живой. Но с тех пор Сережка решил изучать японский язык, учить японскую поэзию и прозу. Объяснил это все тем, что после падения он, якобы, вспомнил, что в девятнадцатом веке был самураем. Вернувшись в Минск, Сережка где-то отыскал курсы по японскому языку. Уже пару раз на них даже сходить успел. Вот и комнату переделал под японское жилище. Но нас это особо не парило. Хочет – пускай.– Снимайте обувь. В японское жилище нужно входить босыми! Как в мечеть! – крикнул нам Сережка, и пока мы разувались, он сел на колени на пол цвета топленого молока, поклонился в сторону двери и изрек:– Хайку!– Это что? Типа, привет? – поинтересовался я.– Найн, – покачал головой Сережка, – даст ист такие японские стихи. Короткие, но емкие. Я их сам сочиняю.– И нам будет хорошо? – как дятел повторял Витька.– Хорошо, слушайте:

Понедельник

Ветер осенний

Может, по сто?

– Еще одна хайка:

Запахло помойкой – весна.

– Больше хайек:

Клюшки на лед –

Вбрасывание.

Шайки с водой –

Баня.

У дороги мусор –

Мент.

– Еще чуть-чуть и ниндзей станешь, – угрюмо изрек Вова. Кажется, ему хайку не понравились. А мне – так наоборот, даже очень.

Сообщенная нами новость Сережку огорчила. Он как-то весь сник, его яростно топорщащийся черный завитой чуб обвис. Но через пять минут, когда мы вынимали изо всех уголков комнаты черные жучки микрофонов, Сережка опять радовался. Но на занятиях он появлялся все реже и реже.

Он шарахался от преподавателей и вздрагивал, когда с ним кто-то здоровался. Он смотрел на людей, как петух на зерно. А в один далеко не прекрасный момент, когда в класс во время занятий по политэкономии зашла кураторша курса, чтобы сообщить, что учебный день с понедельника, в связи с ноябрьскими праздниками, переносится на воскресенье, Лапшин с криком Не возьмете! выпрыгнул в окно, хоть мы и находились на третьем этаже, и ушел огородами.

На следующий день он в институт не пришел. А еще через день не пришли и Мишель с Вадиком, его товарищи по комнате.

Когда их не было видно целых три дня кряду, я решил зайти на Слесарку – нашу общагу на Слесарной улице, и узнать, как там дела. Бабка на вахте посмотрела на меня, как на сумасшедшего, когда я сказал, что иду к Лапшину.– Ой, не ходи туда, касатик, – всплеснула она руками, – там нечисто!– Ничего. Я им скажу, и они все вымоют, – успокоил я бабку и пошел по коридору направо.

Во народ! – думал я, глядя на круглые дырки в разных местах стены коридора. Вокруг дыр осыпалась штукатурка, и я подумал: Бедной Слесарке с таким отношением долго не протянуть. Дырки напоминали пулевые отверстия.

Подойдя к двери под номером 103, я дернул круглую ручку, но дверь была заперта. Тогда я постучал и вновь подергал ручку. Внутри комнаты что-то зашумело. Я почти явственно разобрал щелчок затворной автоматной рамы.– Не получите меня! – услышал я за дверью крик Сережки. – Серый, это я! – ответил я, – мимо проходил. Дай, думаю, зайду! Ты, это, пива хочешь? Да, я тут, кстати, стипуху за группу получил! Стипендию тебе отдавать или как?– Заходи! – крикнул Сережка, – только с поднятыми руками и по одному. Резкое движение, шаг вправо, шаг влево – и я стреляю! Прыжок на месте буду расценивать, как попытку взлететь!

Накинув сумку на плечо, я поднял руки и, по одному, плавно зашел в белоснежную японскую комнату, стараясь не делать левых шагов и избегать по возможности правых. Выйдя из-за облепленной фотографиями и вырезками из журналов стенки в прихожей, я встретился взглядом со... Сталлоне. Или Рэмбо. Ну, точно, как из журнала: голый по пояс, загорелый, смуглая голова обвязана красной тряпкой, в руках ружье-автомат, с подвешенным к стволу коробкой-магазином, и глаза – добрые-добрые. Вороной калибр смотрел мне в лоб.– Ты один? – спросил меня калибр, хотя на самом деле спросил, кажется, Рэмбо.– Один, – кивнул я, – как перст.

Тут я узнал Сережку, и сразу от сердца отлегло.– Дверь закрой, – кивнул дулом ружья Сережка-Рэмбо. Я прикрыл дверь, в которой светилось с десяток круглых дыр.– Сумку на кровать, а сам лицом к стене.

Я снял кепку и, утерев ею вспотевший лоб, хотел было кинуть сумку на кровать, но тут же отпрянул. На кровати лежал связанный человек с кляпом во рту. На второй кровати, у противоположной стены, лежал точно такой же связанный человек. Мне показалось, что это были Мишель и Вадик, но один для Мишеля был слишком бел, другой для Вадика слишком худ.– Зачем ты их связал? – задал я Сережке первый пришедший на ум вопрос.– Настучат, – прошипел тот.– Это Мишель и Вадик?– Да, они, голубчики.– Ты рехнулся! – крикнул я, подскакивая к одному из связанных людей и срывая с его лица повязку. Это оказался Вадик.– Когда кормить будешь?! – прокричал бедный Вадя.– Вчера ели. Хватит! – отрезал Сережка и повел дулом ружья, как бы показывая, что время разговора с арестованными окончено.– Развяжи их сейчас же! – опять взмолился я, не будучи уверен, что могу в ближайшем будущем занять третью, пока свободную, койку.– Не могу! Они меня сдадут! Как посуду! – истошно закричал Сережка и попятился в угол, направляя на меня ружье. Пятясь, он коснулся спиной маленького телевизора. Тот щелкнул и заработал. Лапшин вскрикнул и отпрыгнул в сторону, направляя в телевизор свое ружье.– Не стреляй, это всего лишь телевизор! – остановил я несчастного, тем более, что на экране засветилась физиономия Кашпировского.– Ты убьешь его, – предупредил я Сергея.– Не-а, – мотнул тот головой, – через телевизор нельзя убить.– Если можно лечить, то и убить, наверное, тоже, – заметил я с опаской, – лучше выпей пива и успокойся. Да развяжи Мишеля с Вадиком.

Я достал из сумки три бутылки пива. Лапшин набросился на них, как голодный волк на овцу.– Это хорошо, что ты поесть принес, – сказал он, явно смягчившись, и, откупорив бутылку о затвор ружья, принялся пить, держа, как обычно, бутылку тремя пальцами за самый кончик горлышка.– Отходит помаленьку, – вздохнул я, глядя на Сережку, и развязал Мишеля с Вадиком.– Вот видишь, Мишенька, как оно все получилось-то, – проговорил Мишель, с укоризной глядя на Сережку. Они с Вадиком, потирая затекшие руки, присосались к бутылкам, как младенцы к груди матери. Кашпировский в это время как раз разворачивал очередной сеанс своей черной магии.– Те, кто сейчас на костылях, – говорил он, – откиньте копыт... ой, костыли и сделайте первый самостоятельный шаг...

Какой-то калека, присутствовавший в зале студии, отшвырнул свои костыли и с истошно-радостным воплем стал бегать по ручкам и спинкам кресел.– Подставной, – с видом знатока криво ухмыльнулся Мишель, сделав еще один затяжкой глоток пива.– Наркоман, брось шприц, – процедил зло Кашпировский, будто не все у него шло по сценарию. И было слышно, как у кого-то в зале на пол что-то звонко шлепнулось.

Вадик и Мишель уже выпили свое пиво и, разбив бутылки, мурлыкая, вылизывали донышки изнутри.– Алкоголик, брось алкоголить! – прорычал экстрасенс и донышки выпали из рук Вадика и Мишеля. Сережка поперхнулся пивом.– Лапшин! – строго сказала голова профессора Кашпировского, – хорош шланговать! Ходи в институт и ничего не бойся.

Мое лицо удивленно вытянулось. Сережка очумело смотрел в экран. Вадик мирно похрапывал, опившись пива. А может, это сказал Мишель?– Я сейчас буду считать до десяти, и сонное состояние у вас всех пройдет, – продолжал заливать Кашпировский, – раз, два, три... Ваши глаза, если это только глаза, медленно открываются, если они еще могут открыться. Кто делал различные упражнения на бревне, на брусьях или отжимался от пола, как вон та женщина, она, наверно, уже раз пятьдесят отжалась, кончают... да не стоните так громко, дамочка, я имел в виду кончают всякую физподготовку и возвращаются на свои места... Четыре... Эй, мамаша, хорош бегать! Не в цирке! А вы, бабуся, полегче головой крутите. Она у вас сейчас вообще отвяжется при вашей-то дряхлости... Мужик! Хорош в позе ласточки стоять. Все равно похож на старого ворона. Тоже мне, Ольга Корбут. Пять... Нет, бабушка, бурю я вызвать не могу. Шесть... Семь... Нет, водяные знаки на белой бумаге я не проявляю пока... Восемь... Как, муж пропал? Может он вышел, пока вы, милая, с закрытыми глазами сидели. Проглядели мужа, гражданка. Восемь... Эй, скажите этому бывшему калеке, что если он не угомонится, то я ему не только ноги, но и руки обломаю! Да, товарищ, это вас касается, и подберите костыли, они вам еще понадобятся... Что? Стал длинней? М-да. На сколько сантиметров? Ого. Девять. Так, все встают и быстренько в гардероб. Очистите помещение. Десять. Все, аут!

Я встряхнулся. Мишель и Вадик спали, а Сережка уже стоял перед зеркалом и одной рукой натягивал на плечо рубашку, умудряясь этой же рукой затягивать галстук. Второй рукой Сережка держал локтем пиджак и брился. Правда, брился он как-то странно. Совсем необычно.– Сережка! – осторожно окликнул я друга, – ты… это… бреешь собственное отражение в зеркале! Это ничего?– О! – Сережка смущенно засмеялся и перевел бритву на щеку, – спасибо! Я наверное и в прошлый раз так же брился! Бреюсь каждое утро, а щетина все длиннее и длиннее! Задумался! Бывает!– Ты куда собираешься? – вновь осторожно спросил я, косясь на ружье, мирно приставленное к стене.– В институт. – С ружьем?– Я что, на дурака похож? – возмутился Сережка добривая левую щеку, – расписание узнать надо и Хаткевичу книгу отдать. Давно уже обещал.

Сережка, выключил бритву, бросил ее на кровать, нагнулся и всунул руки в туфли цвета носорожьего помета. Я в ужасе замер. Неужели он так пойдет до самого иняза!? Но Сережка вновь успокоил меня тем, что выпрямился, внимательно осмотрел туфли, дыхнул на них, словно на стекла очков, опустил правый туфель обратно на пол, извлек словно из воздуха щетку и принялся чистить левый туфель. Тот засверкал словно спинка ящерицы на солнце. Отполировав затем и правый туфель, Сережка заткнул дуло ружья жевательной резинкой и весело подмигнул мне:– Чтоб тараканы пулю не сперли.

В столовой, куда изъявили желание сходить на экскурсию Вадик и Мишель, да и сам оправившийся Сережка, Вадик первым делом заказал яйца под майонезом.– Яйца под майонезом, – говорил он, – это искушение.– Привет! Здравствуй, Мишенька, – к нам с подносом подрулил Асер и сел за наш стол.– Привет, Асер, – поздоровались мы почти хором.– Ну, как проходит подготовка к членству в партии Че Гевара и Ленина? Собрал документы? – спросил я его, – рекомендации уже есть?– Не гони коней, Мишенька, – после трехсекундной паузы ответил Асер, – все путем, все делается. Уже пишу автобиографию. Заказал характеристику. Тоже пишут. Петровский обещал рекомендательное письмо написать.– Не медленно ли? Меньше месяца осталось?– Не гони коней, Мишенька. Все под контролем. Все делается, – успокоил меня Асер, снисходительно улыбнувшись.

***

Вечером поздно, уже около двенадцати часов, зазвонил телефон. Я буквально только-только зашел домой – провожал Хелен. Мои уже легли спать. Кто бы это мог быть? Может, Хелен хочет узнать, как добрался я до дому? Хотя что-то это на нее не очень похоже. Так поздно она не звонит. Может, это загадочная Джулия? Поколебавшись с секунду я снял трубку.– Алё?– Майкл?– Да?– Ты еще не спишь? – это был голос Джулии, но какой-то тихий, не столь звонкий, как обычно.– А ты?

Интересно, кто первый перестанет задавать вопросы?– Я пока нет, – ответила Джулия, и я обрадовался, что выиграл этот маленький матч.– Я тоже нет. А почему так поздно звонишь?– Помнишь, ты говорил, что ты мистик?– Я говорил такое? А когда?

Боже! Сегодня диалог из одних вопросов!– Ну, когда я тебе призналась, что я... ну, что я по гороскопу знак рыбы. Это означает склонность к оккультным наукам. Ну, а ты ответил, что, типа, тоже мистик.– А когда я это сказал? Ну, в котором месте?

Вот когда я точно выясню, где же мы с ней познакомились! Сейчас! Сейчас!– Ты это сказал тогда, когда мы с тобой познакомились, – до смешного тупо ответила Джулия.– Ладно, – вздохнул я, чувствуя, что все бесполезно, – так к чему ты все это спрашиваешь?– У меня во дворе только что имело место очень мистическое происшествие, – вещал голос в трубке. Было слышно, что девушка говорит, прижимая телефонную трубку ладонью.– И что за случай?– Полчаса назад я закрывала окно, которое выходит во двор. И тут мой взор упал на любопытную сцену. Уже было половина двенадцатого, темно, а там, во дворе, под деревом, я увидела две фигуры – девочку лет эдак четырнадцати, не старше, и мужчину неопределенного возраста в легкой куртке и джинсах. Они сидели на корточках около двух молодых дубков и о чем-то шептались. Так тихо шептались, что я только по движению их голов видела, что они разговаривают. Мужчина сидел ко мне спиной, а девочку я более-менее рассмотрела, настолько, насколько можно рассмотреть со второго этажа. На девочке была короткая юбочка, белые колготки, у нее круглая симпатичная мордашка, а светлые волосы зачесаны назад и убраны, должно быть, в косу. И вот они сидели там на корточках и о чем-то почти беззвучно перешептывались. Только месяц слегка освещал лицо юной девушки, но все равно оно было видно плохо. Представляешь?– Представляю, что видно плохо? Представляю. А дальше что было?– Все!– Как все? А где же мистический случай? – я чуть трубку не выронил от разочарования.– Майкл, – почти прошептал девичий голос в трубке, словно призывающий меня понять нечто, что в принципе можно легко понять, стоит только поскрипеть мозгами, – Ну, Майкл! Сам представь: ночь, ну почти уже ночь, месяц светит на черном небе, во дворе ни души, а под молодым дубом девочка лет четырнадцати сидит на корточках и что-то шепчет мужчине!– И что же тут мистического? Ну, разговаривают двое...– Но почему на корточках, и шепотом? И почему такие несовместимые люди, как симпатичная юная девочка и мужчина средних лет? Заметь – не двое мальчишек, не мужики-бомжи, и даже не две девчонки, а девочка и мужчина!– И что потом было? Ты за ними проследила?– Они сидели так минуты три-четыре. Ничего не происходило. Меня мама позвала. Я отошла буквально на полторы минуты, ну максимум на две. А когда вернулась и вновь выглянула в окно, их уже не было. Что могло их выгнать так поздно ночью во двор? Куда они так быстро улетучились? Что они так загадочно обсуждали, сидя на корточках лицом друг к другу под дубом? Одни вопросы! Ты в силах это разгадать?

Да что же тут разгадывать!? Хотя, вероятно, какая-то тайна и была там, между тем мужчиной и той девочкой в белых колготках и в мини-юбке, но... Они же ничего противоправного не делали? Может, он ей сказки страшные рассказывал? Что ответить Джулии? Я почувствовал, что если сейчас просто отошью ее, или начну банально успокаивать, то буду выглядеть так же глупо, как тот ученый, который объясняет очевидцу, видевшему НЛО, что же на самом деле тот видел.– Я... я... это... постараюсь, а завтра утром тебе перезвоню, хорошо? – обратился я к трубке, где жил голос Джулии. Может, она, в самом деле, только там и существует? Во прикол бы был!– Хорошо, – почти прошипела Джулия, словно решилась на страшную жертву.– Не бери в голову и ложись пока спать! О'кэй? – предложил я один из вариантов решения этой проблемы.– О'кэй, – ответила Джулия, – ты постарайся. Что-то здесь не так.– Я обещаю, что постараюсь и решу эту загадку, – пообещал я и повесил трубку. Джулия определенно с приветом! Но мне это почему-то нравилось! Я и сам такой.

Глава параллельная

Паша и Барни. Голубые Озера. Цмок.

Я проснулся, едва заснув. Точнее, едва заснул, как тут же проснулся. Звонил телефон. Я бросил сонный взгляд на стрелки циферблата – два часа ночи. Паша! Точно, он! Так поздно обычно звонит только мой старый друг и никто другой! Паша существовал вне моего учебного времени, в параллельном мире, не пересекаясь с инъязом и всеми моими институтскими друзьями, девушками, заботами и увлечениями. Паша соприкасался со всем этим чуждым для него космосом только одним мной.– Привет! – орал в трубку веселый Пашин голос, – поздравляю с днем рождения, о, любимый!– А… что? – я быстро просыпался, стоя босиком около телефона, – уже восьмое число?– Нет! Шестое!– Тогда это я поздравляю тебя!..

Дело в том, что наша разница в днях рождениях – два дня. Обычно мы начинали с шестого – дня рождения Паши, и оно плавно переливалось в мое. Небольшие любители выпить, мы, тем не менее, в эти дни просто укушивались дешевым винчиком и чудили.

Познакомились мы с Пашей за два месяца до моего поступления на подготовительное отделение. Сошлись на музыке. Работая на заводе, я все свободное время проводил с бывшим одноклассником Серегой, бренча на гитарах, дуя в гармошку и дудочку, сочиняя английские андеграунд-рок песни. Недостаток в техническом мастерстве мы сполна компенсировали обилием тем и песен, задумок и планов. Я полагал, что термин андеграунд, в котором мы с Серегой ваяли свои хиты, стерпит все – и наше неумение играть, и наши мальчишеские голоса, и мои неуклюжие английские тексты. Правда, и поклонники нашего дуэта,