Человек с улицы Литературной

Ирина Шатырёнок

Человек с улицы Литературной

ОТ АВТОРА

Иногда заголовок помогает определить судьбу книги — быть ей успешной или скромно затеряться среди других. Вот и у меня напросился какой-то странный заголовок — «Человек с улицы», и тут же добавилось слово — «литературной».

Мой взгляд на современную литературу, несогласие с оппонентами этого сложного процесса, возможные ошибки и заблуждения отразились в опубликованных статьях, но одно осталось неизменным — моя позиция, неравнодушие и озабоченность состоянием отечественной словесности. Где-то я не меняюсь. Не знаю, плохо это или хорошо, но по-прежнему стараюсь по мере своих скромных сил служить литературе, отделять настоящее от фальшивого.

Литературный процесс, как и сама действительность, живой и переменчивый, часто скрытый. Порой свежее мнение участливого, не стороннего человека, писателя в частности, привносит новизну, некую яркость и оригинальность, тем более, если это касается такой сложной сферы, как литература. Возьму на себя смелость сказать, что писатель в наше время, когда утрачены многие ориентиры и ценности, также потерял былое величие и влияние в обществе, но это не означает, что он замолчал.

Сборник статей о современной литературе «Человек с улицы Литературной» ко многому обязывает.

Мечта любого писателя — чтобы его книги не устаревали и продолжали жить во времени, востребованные другими поколениями читателей, сохраняли в себе дыхание прошлого, узнаваемость, неповторимость. В каждой новой эпохе остается «маленький человек», как и свои маленькие трагедии, а в характерах литературных героев угадываются черты современников, ведь все мы — современники.

Не всем моя взыскательность и строгость по душе, но, по крайне мере, мне не стыдно за свою работу. Сегодня. И думаю, не будет стыдно в будущем.

На Литературной улице хорошо и комфортно, так как здесь я — человек неслучайный, не критик и литературовед в их научном понимании.

Надеюсь, честное слово писателя еще не утратило своего значения и долго еще будет оставаться верным делу созидания — служению отечественной словесности. Книга адресована не только профессионалу, но и любому читателю, интересующемуся проблемами современной литературы.

Человек со своим голосом

Когда читаешь всё, что написано Ириной Шатырёнок, то сразу понимаешь, что ты имеешь дело с человеком неспокойным, для которого не бывает мелочей и которому всё то, с чем он соприкасается, интересно и важно. В эпоху тотальной разъединенности и нечувствия друг к другу вдруг встречаешься с личностью, которая к окружающему миру относится с каким-то особым сердечным участием. Пожалуй, правильнее будет сказать, что Ирина Шатырёнок — человек неравнодушный.

Предмет ее особого пристрастия — литература. Это и понятно, ведь автор, будучи журналистом по образованию, отдала профессиональное предпочтение другому виду творчества, став писателем и литературным критиком. Когда читаешь ее статьи, посвященные самым разным проблемам, понимаешь, что они хоть и разные, но говорят об одном — об ответственности человека за сказанное (написанное) слово, за необходимость того, что за словом должен чувствоваться поступок, что «слово» и «нравственность» должны быть синонимами. Эта точка зрения является доминирующей, когда речь идет о поиске своего читателя, и о процессах коммерциализации литературы, и об академичности литературной критики, и когда даются советы начинающим авторам. Сквозь призму авторских, весьма конкретных рассуждений видится другой пласт, который более всего сопряжен с национальной культурой в целом, с проблемой национального достоинства, с сохранением лучших традиций, основанных на принципах высокой морали и настоящего искусства. В каждой статье Ирины Шатырёнок чувствуется приверженность этим традициям, ориентированность на устоявшиеся ценности (например, эссе «Максим Богданович»).

Поразительно, но она может лихо отреагировать, например, на чей-то отзыв на спектакль или на живописную работу. Кажется, что она, не раздумывая, бросается в полемику, отстаивая свои принципы, свое понимание. При этом, думается, ее не заботит, как это будет кем-то восприниматься, «что скажет Марья Алексевна». Она с задором готова отстаивать то, что ей кажется чрезвычайно важным.

В круг ее личностных и профессиональных пристрастий может попасть и научная литература. Так случилось с книгой известного гродненского историка Черепицы В.Н. «От Волковыска до Харбина. Торгово-промышленная династия Скидельских (конец XIX–середина XX в.) в документах и материалах» (Гродненский университет, 2009). Надо полагать, что Ирина не могла пройти равнодушно мимо книги, где раскрывается ранее не известная история семьи Скидельских, что родом из-под Гродно, — известных промышленников на Дальнем Востоке. Но с другой стороны, ее заинтересовал авторский подход историка («мне как раз интересен его личный взгляд, иногда любопытствующий, пристрастный, но всегда открытый для встречного обсуждения»). Именно такая позиция свойственна самой Ирине Шатырёнок. Каждая ее публикация и даже реплика, конечно же, не могут не вызвать того самого «встречного обсуждения», желания возразить или хотя бы вступить в полемику. Но именно этот подход и заложен и в публикациях Ирины, и, думается, в ее характере. Все ее творчество, вся ее суть направлены на диалог, на открытость и на соучастие. Это и есть качественная составляющая человеческого бытия, которое, как известно, всегда есть «бытие с другими». Качество человеческой жизни, надежды на счастье, успешность человека связаны с умением общаться. Ирине Шатырёнок этого точно не занимать.

В период активного наступления массовой культуры, культивирования всего искусственного редко можно встретить нечто, что имеет отношение к естественному, непоказному. Ирина Шатырёнок — тот человек, который «носит одежду» со своего, а не с чужого плеча, как и говорит только своим голосом, в котором слышатся интонации эмоционального, чувствующего, живо реагирующего человека. В этих интонациях ощущается радость, горечь, раздражение, неприятие. Но это лучше, чем унылая правильность, замешанная на равнодушии и безучастности.

Людмила Саенкова, кандидат филологических наук, 

заведующая кафедрой литературно-художественной критики 

Института журналистики БГУ

Раздел 1. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

ЛИТЕРАТУРНАЯ «БЕЗОТЦОВЩИНА»

В этой статье не назову ни одной фамилии поэта. Не потому, что нет имен в отечественной поэзии. Они есть и немало — ярких и талантливых. Подталкивают к обобщениям некоторые проблемные тенденции.

В последнее время в ОО СПБ идут и идут молодые поэты, в рядах их прибывает, они подобны напористым косякам рыб, неудержимо рвущихся на древние нерестилища.

Количество редко переходит в качество.

Появились примеры, когда разумную и доброжелательную критику опытных коллег молодая «поросль» воспринимает как морализаторство, «воинствующий перфекционизм», свирепый жандарм литпроформы и «паскудную зависть», путая литературное сообщество с пивной забегаловкой. Сужу по агрессивному тону и непоэтической лексике.

Думаю, между старшим и молодым литпоколениями происходит разрыв прошлых, почти священных традиций, размыкается связь времен и в эту опасную брешь грозит хлынуть поток случайных людей, маскирующих под маркой «новопоэзия» мертвую графоманию.

Как в этой бурлящей словесной дрожжевой массе не пропустить новорожденный талант и, наоборот, не раздать преждевременные авансы молодым дарованиям только потому, что они блестят, мелькают, поднятые на волну каналами ТВ и другими СМИ, а по сути своей — обычные пустоцветы — flos sterilis — бесплодные цветы поэзии?

Как правило, те, в ком теплится божья искра, скромны, внутренне сосредоточенны и молчаливы, они отойдут в сторону, уступив дорогу шумным и крикливым позерам, жаждущим скороспелых успехов.

Разобраться бы отцам современной поэзии, на чем базируется творчество новомодных поэтов, каковы истоки их вдохновения, кто из них милостью божией Поэт, а кто искусно фальшивит, активно отталкивая настоящие таланты и занимая чужие места. Недаром в словах «искусство» и «искушение» один корень.

В наши дни в молодой поэзии наблюдается повальная увлеченность «мудрагелiстасцю». Сюда же можно отнести литературную скудность языка, стилистическую неряшливость, слабые филологические знания, отсутствие богатой метафоричности.

Правда, по своему убеждению или заблуждению в силу возраста, новомодные творцы изо всех сил пытаются выжить из поэзии ясный и живой язык. Их стихосложение поражает своей натужной выспренностью, новаторскими экспериментами со словом и отсутствием поэтики. Извечные споры между опытными и молодыми поэтами — вечные «отцы и дети».

Когда-то я знала одного художника: он был лохмат, бедно одет, жил на сухарях. Может, оттого он как-то нездорово реагировал на всех, кто делал ему замечания.

Художник писал картины густым маслом, красок не жалел. Темы для меня были немного странные, но для него обычные: одинокий венский стул в темной комнате, заросший в углу сада деревенский скворечник-туалет, старое, прогнившее крыльцо, засиженное мухами тусклое оконце и так далее.

Была у всех его картин навязчивая стилистика: сплошь все какое-то скособоченное, кривое, трухлявое, готовое вот-вот рухнуть и развалиться, но с претензией на свой, одинокий и потому особенный, непонятный стиль. Пригласил он как-то меня с мужем на свою выставку, а там все те же знакомые виды: заваленные заборы, редкие плетни, паутина в углах да мышиные дыры в полу. Тоска и мрак.

Муж мой — строитель по профессии, конкретный и обстоятельный человек, далекий от поэтики и творческой богемы управленец, всю жизнь отвечал за качество ГОСТов, СНиПов, комплектность материалов на стройплощадках. Глядя на выставленные картины, он вдруг пришел в волнение и стал с пристальностью ревизора рассматривать работы. Подойдет поближе к картине и громко сокрушается вслух:

— Столько краски лишней пошло, ты только посмотри, в три слоя, никакой экономии!

Художник, наверное, в запале творческого вдохновения безжалостно выдавливал из тюбиков краску, слой за слоем размашисто наносил на холст черные, грязно-чернильные, болотно-зеленые и другие темные пятна. Запомнилось над пустым, почти голым полем мутное серое солнце.

Я пыталась оттянуть мужа от картины, тихо объясняла, что смотреть надо издалека, расслабленно, под другим углом, в некоем созерцательном трансе, может, тогда в картине и откроются глубина, свет, настроение рисунка и художника. А он продолжал твердить свое: дескать, жаль кистей, красок, столько художник извел на такую посредственную мазню.

Приходилось оглядываться по сторонам: не хотелось, чтобы редкие посетители выставки услышали крамольные разговоры.

— Может, мы с тобой ничего не понимаем в живописи, есть ценители, глянь, как внимательно смотрят на выломанную доску в заборе...

Ушли мы с выставки разочарованные. Ну уж точно не хотелось бы, чтобы одна из таких деструктивных картин раздражала меня и нагоняла тоску в собственном доме.

Какой-нибудь умытый весенним ливнем придорожный куст сирени в простой, незатейливой рамке, бледно-лиловый, такой старомодный, не яркий, а чуть размытый притушенными нежными красками, еще потерпят мои усталые глаза. Сиреневые кисти дрожат от холодных дождевых капель, готовые от неловкого прикосновения брызнуть в лицо мелким дождем, все дышит майской свежестью и воспоминаниями юности...

Позже спросила у художника, почему в его картинах все так криво-косо и нет никакой надежды на стройную гармонию цвета и весеннюю жизнеутверждаемость. Ведь из подлинной окружающей красоты и черпаешь силы и радость бытия.

А он, гонорливый такой, в ответ набычился, раскраснелся, нервно пригладил свою лохматую шевелюру, высказал собственную творческую позицию:

— У меня такое видение. Тут муж не выдержал:

— Ты вот напиши, как писали художники-реалисты: в лице каждая жилочка, черточка, морщинка прописана, или как у мастера-портретиста Шилова. Нет, мне как строителю не нравятся твои кривые картинки, так и хочется их подправить, выровнять.

Художник перебил и в ответ с высочайшим презрением сказал:

— Шилов пишет не портреты, а голые фотографии. Муж не сдался:

— Вот как, теперь это фотография?! Ты хотя бы одну картину такую напишешь, одну? Но так, чтобы я в нее поверил — вот она, живая, настоящая, светится, а не кривая-косая, тьфу... Сможешь? А-а. То-то, не сможешь... Сотвори чудо — и дальше мастрячь свои картины тяп-ляп!

Молчал художник.

Давно уехал он из нашего города, не знаю, как дальше сложилась его жизнь. Пишет ли он свои кривобокие несуразные картины, выдавая криворукость, отсутствие мастерства за сверхсовременный подход в живописи...

Легче намазать толстым слоем всякие нехудожественные, небрежные каракули, чем долго и нудно осваивать ремесло, приближаясь ступень за ступенью к совершенным классическим образцам. Этот путь мучительный и долгий, не каждый осилит. Но он гарантирует позже приобретение своего, неповторимого, отличного от других почерка. Постигая классику, научишься в своем ремесле соблюдать твердую нормативность этических требований.

Мне кажется, в чем-то такая «живопись» сродни современной поэзии. Часто за скандальной эпатажностью и модерном скрываются обыкновенная слабость, блуждание в потемках, отсутствие опоры и заимствованное позерство.

Освой классическое стихосложение, потрудись, побудь в учениках, поучись у великих и сравни. Сравнение будет не в твою пользу.

Порви, сожги и выбрось все, что написал, остынь, забудь и не сожалей. Если не твое — эти напасть, болезнь или страсть пройдут, но если вернутся...

Принимайся с новой силой и терпением за труд. Он освободит в твоей душе место для обновленного, выстраданного слова.

Чем больше будешь пребывать в ученичестве, тем скорее придет осмысленность, строгость к себе, взыскательность и требовательность. Вместо прежней молодой самонадеянности появятся неуверенность, душевная смута, волнение... и лучшие строки.

И с каждым разом строка, строфа, слог будут звенеть, расти и крепнуть, ложась правильным и верным рядком, они станут органичными во всем, даже в графической изысканности письма на бумаге.

Ты сам почувствуешь прилив новых творческих сил, и польются вольной песней искренние, выстраданные чувства, переплетенные с глубокими мыслями.

Позже тебе об этом скажут благодарные люди.

Прикоснувшись к твоим ясным, прозрачным стихам, они подумают: «Как хорошо, проникновенно, честно и все обо мне, о моих тайных желаниях, забытом, упущенном и растраченном, и как просто. Так ведь и я смогу».

Высокая простота понятна всем, и оттого она не обеднеет, не опростится и не померкнет, а будет полнокровной жизнетворной материей, связующей грешное земное и непреходящее вечное небесное.

 ... не достигнув вершины, 

 между низким и горним, 

 между адом и раем, 

 между твердью и небом, 

 это кажется только, 

что мы выбираем...

И это будет победа. Человека и Поэта.

«СБ: Беларусь сегодня», 23.02.2012

«РОГА И КОПЫТА»

Рассказ «Монах и Самсон» В. Прохоренко можно было бы отнести по содержанию к остросоциальным, если бы он состоялся, то есть гармонично соединил в себе все: сюжет, образный язык и внимательный авторский взгляд к происходящему. Но слишком много этих пресловутых «но». Начну по порядку.

В центре повествования — мальчик-подросток, наверное, сирота, вся его жизнь связана с интернатом. Мальчик из трудных, замкнут, нелюдим, в моменты сильного волнения заикается, жизнь научила его не открываться и не доверять свои тайны ни ровесникам, ни взрослым.

У меня как читателя осталось много вопросов: как и что занесло его в это мрачное место, кто его родители. Но автор не смог обстоятельно прописать историю жизни мальчика Сергея Монашенко по прозвищу Монах, приходится только догадываться о всех перипетиях его непростой судьбы.

Сюжет сам по себе был бы интересен, если бы весь рассказ представлял собой единый организм, подчиненный одной задаче художественного произведения — при помощи богатого литературного языка и различных художественных приемов создать запоминающиеся образы героев и все те обстоятельства жизни, в которых они находятся.

Затравленный подросток нашел себе убежище в старых подвалах монастыря, где он скрывается от обид и унижений со стороны таких же подростков специнтерната, здесь почти все воспитанники с некоторыми умственными отклонениями. Вся обстановка и уклад жизни в интернате угнетают и не дают развиваться детским способностям, хотя ребенок надеется на светлое и доброе. Почти по Диккенсу — несчастный Оливер Твист.

Обо всех неприглядных сторонах быта детей можно узнать по скупым словам самого автора. А здесь как раз надо не отмалчиваться, а показать то темное дно, куда исчезают детские души, но у автора не хватает общественного сознания, как следствие — не сфокусирована большая проблема, большая беда — растление. Жизни отверженных детей и жизни сытых взрослых, ответственных за них, проходят параллельно, не соприкасаясь.

Грубая воспитательница «Груша» озабочена личными делами и огородом, на котором у нее безропотно отрабатывают девочки-воспитанницы. Директор Самсон с неустроенной личной жизнью, несчастная рыжая девочка Ленка с задатками болезни Дауна. За еду здесь расплачиваются телом. Дети интерната давно знают неприглядную изнанку жизни. Ложь, разврат и другие социальные пороки процветают в интернатских стенах, но взрослые об этой теневой стороне даже не догадываются. Им это совсем ни к чему. У взрослых своя жизнь, скучная и серая.

Здесь каждый несчастлив по-своему. Жестокость жизни, одичание юных душ, суровая казенщина, заброшенность и одиночество детей при кажущейся государственной заботе: еда, крыша над головой…

В такой нездоровой среде процветают все мерзости, идет разрушение и душевная деградация не только детей, но и взрослых. Неудивительно, что Монах ищет уединения в старинном подземном храме, отсиживается в его стенах, очищаясь и напитываясь духовным (скажи, скажи свое неравнодушное слово, полное любви и отчаяния, расставь нравственные акценты!), здесь ребенок находит успокоение, здесь он мечтает и сочиняет свою первую книгу. Он тайком откладывает черный хлеб про запас, наверное, готовится (!) к побегу, но автор снова нечетко прописывает душевные переживания мальчика, читатель вновь должен догадываться о дальнейшей судьбе Сергея и прибившихся к нему несчастных малолетних сотоварищей.

Можно найти клад и не суметь им распорядиться с умом. Наверное, автор рассказа думает: «Вот есть у меня знатный сюжетец, закручу посильнее — и будет все в порядке». Но сам по себе сюжет останется пустым, не заиграет, не заживет своей жизнью, если не написан талантливый текст.

Хочу остановиться на стилистически бедном и по-ученически слабом словарном запасе автора. Только после авторской подсказки на сайте догадалась, что в нескольких частях рассказа встроены отрывки из рукописи книги, написанной мальчиком. Так как сам автор не сумел сделать по сюжету все вовремя и к месту, не сопроводил «маячками», то и эффект от прочтения снизился.

Загадки хороши там, где они оправданы, но здесь — явная авторская недоработка сюжетной интриги.

Если говорить о минусах и недостатках произведения, то их слишком много. Язык настолько беден, невыразителен и коряв, выдает так много смысловых неточностей, что даже современный газетный выигрывает.

Слова «большой», «небольшой» для такого объема текста встречаются более десяти раз, нет точных и бесценных синонимов. Если для стиля письма в тех отрывках, где историю про монаха сочиняет подросток, допустима и даже оправдана слабая, ученическая подражательность, то остальной текст рассказа отмечается непростительно низким литературным уровнем.

«Они сидели в небольшом старом яблоневом саду, за невысоким аккуратным столиком». А также:

«на небольшой поляне»;

«небольшой лаз»;

«небольшой храм»;

«небольшая ризница»;

«небольшой холм?» и т. д.

Все эти небольшие предметы так безлики, невыразительно шаблонны, что снижают и так невысокую художественную ценность рассказа.

Хромые и неудачные словосочетания («предназначался изначально»,

«в глаза из-под низа» и пр.) и предложения. Их много, они сливаются в общую неприглядную картинку. Почему читатель должен продираться сквозь чащу ненужных слов? Их тяжелая груда несовершенна, они расползаются, плодятся, в них слышится опошленный акцент, они все время бросаются в глаза. Только собственная кропотливая работа может дать какой-то серьезный результат, иначе имеем то, что имеем: сырой, неотшлифованный текст-заготовку. С такой квелой рукописью — за оценкой только к критику с четвертого курса филологического факультета. К ним, родимым, к ним, студенты помогут. Хотя надежда на студента-филолога