Минтака Ориона

Аврелий

ПРОЛОГ

В бархатно-синем небе — синем, как ее глаза — почти в зените стоял Орион. Он был велик и могуч, он был изящен и как всегда, неповторим. И она вдруг подумала об этом, и еще о том, что вообще в этом мире ничто не может повториться дважды — ни молодость, ни первая любовь, ни само время.

Она медленно, как подобает царицам, поднималась по ступеням зиккурата. Ее загорелые ноги, разметая тяжелый шелк позолоченного плаща, шаг за шагом вели ее вверх — к НЕМУ.

Уже не было слышно голосов людей и скота, уже не бряцали железом стражники на полупустынных улицах огромного города, уже не журчал переливчато канал Арахту — все осталось далеко позади, внизу, на земле.

И вот, наконец, на самой вершине, где почти неожиданно закончились шершавые ступени, где не было ни великолепного трона, ни роскошного ложа с коричневыми опахальщиками за спиной, где не было ни одной живой души кроме нее, она обнаружила маленькую, тесную площадку. Здесь невозможно было разместиться вдвоем, здесь должна была стоять она одна, владычица Вавилона. А над нею только он один — Орион.

И она осталась одна. Она хорошо помнила уроки жреца Синхаши, поэтому теперь легко, без суеты, но с невероятным душевным трепетом одним движением скинула с себя плащ. И осталась в простом сарафане. Только украшения сверкали на ее теле, украшения, подобающие царице. Украшения — как теплые и таинственные звезды Ориона.

Она воздела руки кверху, ночной ветер ласково играл ее черными кудрями, будто обволакивал женщину, будто само небо в эту минуту стремилось этой женщиной овладеть. И она была готова, она знала, что так и должно быть.

Она стояла на вершине зиккурата, и уже в эти мгновения бессловесного звездного монолога думала, что знает гораздо больше всех тех, кого покинула на земле.

ГЛАВА 1

* * *

В начале апреля марсовый одного из кораблей небольшой англий­ской эскадры, под всеми парусами идущей в Гибралтар, подал сигнал «Человек за бортом!» Это произошло в шестнадцати милях западнее испанского Кадиса, как раз в тот час, когда капитан линейного корабля «Святой Георгий» сэр Алекс Хендерсон расположился обедать. Будучи человеком просвещенным, да к тому же гуманным, сэр Алекс, не мешкая, отдал команду дежурному офицеру спустить на воду шлюпку, а боцману — зарифить грот и фок. Сам же он, отстегнув белоснежную обеденную манишку и взяв подзорную трубу, вышел на квартердек и устремил взгляд в море.

Погода стояла пасмурная, но волнение было небольшим, и капитану не составило труда довольно быстро обнаружить в окуляре трубы того, ради которого только что им были отданы аварийные команды. На расстоянии около полумили от корабля в воде барахтался человек, выглядевший, как показалось капитану, весьма странно. На нем был надет какой-то серый плащ с капюшоном, несомненно, не являвшийся принадлежностью ни рыбачьей, ни военно-морской экипировки. Сэру Алексу хорошо было видно, как тонущий человек, то всплывая на поверхность, то исчезая под водой, пытается стащить с себя это чудовищное одеяние, которое явно тянуло его ко дну. Наконец, это ему удалось, плащ несчастного исчез из виду, а капитану показалось, что расставание с ним вызвало у человека определенные страдания, отразившиеся на его перекошенном лице.

Тем временем шестивесельная шлюпка, без промедления спущенная на воду, покрыла уже половину расстояния до бедняги, продолжавшего борьбу за жизнь в довольно холодных в эту пору года волнах Атлантики. А тот, видимо, не сразу заметивший, что к нему идет помощь, теперь перестал отчаянно размахивать руками, и держался на поверхности спокойно, не растрачивая силы попусту.

Капитан Хендерсон медленно обвел взглядом пространство вокруг тонущего человека, но ни лодки, ни плота, ни тем более, корабля, с которого мог свалиться бедняга, на горизонте не обнаружил. Только белые голуби парусов уходящей от него эскадры еще маячили где-то вдали. «Странно, — подумал капитан. — Но не с неба же он свалился».

А еще через три четверти часа человек, которого вытащили из воды, уже сидел в капитанской каюте, завернутый в шерстяное одеяло, и удивленно вращал головой, будто не веря собственному спасению. Его странную одежду — какие-то длинные, до щиколоток, штаны и куртку с множеством накладных карманов, пошитые из довольно прочной, со светло-зелеными разводами, ткани — по приказу боцмана развесили для просушки на вантах.

Сэр Алекс, предложив незнакомцу рома, нисколько не удивился тому, с какой охотой тот опорожнил стаканчик и протянул его снова, будто прося капитана повторить благородное предложение. Что ж, капитан никогда не был скрягой, и налил незнакомцу второй раз. Тот, не раздумывая, выпил и откинулся на спинку дивана. Лицо его порозовело, серые глаза заиграли металлическим блеском, и капитану показалось, что теперь-то уж точно тот готов отвечать на расспросы.

— Добро пожаловать на борт «Святого Георгия», сударь, — сказал сэр Алекс. — Я как вы, вероятно, уже догадались, капитан этого корабля, сэр Алекс Хендерсон. А кто вы? Говорите ли вы по-английски?

— Да, — после некоторой паузы ответил незнакомец.

— Вы моряк? — спросил капитан.

— Нет.

— Вы испанец?

— Нет.

— Француз?

— Нет.

— Должен признать, вы немногословны, — усмехнулся капитан. — Вполне понятно, что вы испытали определенное потрясение сегодня. Я в отличие от других, не страдаю любопытством и не склонен подвергать человека излишним расспросам, если вижу, что тот не расположен рассказывать о себе. И тем не менее, что мне прикажете записать о вас в судовом журнале? Как ваше имя хотя бы?

— Меня зовут Эндрю Сейбл, — ответил незнакомец, морща лоб и будто что-то вспоминая.

— Что ж, это уже кое-что. Так вы англичанин?

— Да.

— Тогда как вы оказались в воде, да еще в таком странном одеянии? — спросил капитан, любопытство которого начинало постепенно превышать духовные принципы, провозглашенные накануне.

— Сам не знаю, — искренне ответил незнакомец.

— Должно быть, вы давно не были в Англии?

— Да это так.

— Откуда же вы прибыли?

— Издалека, — снова после паузы ответил незнакомец.

— Теперь мне понятен ваш варварский английский. Наши колонии, и я это отмечал неоднократно, постепенно утрачивают общую культуру. Вы уж простите за откровенность.

Незнакомец неопределенно улыбнулся.

— Есть хотите? — спросил капитан, пристально вглядываясь в лицо неожиданного собеседника.

— Я бы хотел побыть один и отдохнуть, — осторожно сказал тот.

— Хорошо, я предоставлю вам эту возможность, — ответил капитан и позвал дежурного офицера. — До завтрашнего вечера вы мой гость. Эскадра идет в Гибралтар, c божьей помощью через несколько часов мы догоним ее. Но там, в Гибралтаре, хотите вы этого или нет, я высажу вас на берег. А пока отдыхайте. Надеюсь, за ужином вы будете более разговорчивы.

Незнакомец снова неопределенно пожал плечами и вышел вслед за дежурным офицером.

Тот провел его на нижнюю палубу, где располагались кубрики команды, и показал помещение, в котором спасенному предстояло провести ближайшие сутки. Здесь на подвесных койках отдыхало несколько моряков, свободных от вахты.

— Выбирайте любое место внизу, — посоветовал офицер. — С жест­кого топчана вас никто не сгонит.

— Благодарю вас, — ответил незнакомец. — Но сейчас я бы хотел одеться в свой костюм и посидеть где-нибудь на свежем воздухе.

— Это ваше право. Я прикажу принести ваше платье. Полагаю, оно уже высохло на ветру, — ответил офицер и удалился.

Через четверть часа, отыскав на полубаке укромный уголок, где между двумя бухтами канатов можно было даже улечься, спасенный англичанин со странным для капитана говором устроился отдыхать. Впрочем, полностью расслабиться или даже уснуть после перенесенного приключения он и не собирался. Прислушиваясь и поглядывая по сторонам, он пытался понять, чтó же с ним все-таки произошло, и как теперь надлежало вести себя.

Прежде всего, во избежание нежелательных последствий, необходимо было выстроить для себя легенду, в которой бы удалось убедить капитана. «С именем я придумал неплохо, переведя свою фамилию на английский, — размышлял он. — А вот все остальное… »

Было зябко. Его камуфляжный костюм еще недостаточно высох, но Эндрю Сейблу крайне важно было надеть именно его, поскольку только в этой одежде он чувствовал себя комфортно и неуязвимо. К тому же по многочисленным карманам он рассовал накануне всякие необходимые вещи, которые могли бы понадобиться в любую минуту.

«Итак, — думал он, — главное, что можно теперь с точностью сказать, это то что я оказался не там, где было нужно. Мало того, безвозвратно утерян мой плащ. Гм, когда перед тобой стоит выбор: утонуть или остаться в живых, не всякий бы выбрал смерть, даже если впереди открывается жизненный путь, полный неизвестности. Но в этой неизвестности есть хотя бы возможность бороться, а значит, обрести хоть какую-то надежду. И все же, что-то там напортачили накануне. Или я сам сделал не то что нужно… Черт возьми! Скорее всего, я просто напрасно ввязался во всю эту историю!»

Он закрыл глаза, попытался с помощью мерного дыхания успокоиться, взять себя в руки. Постепенно в его мозгу стала вырисовываться некая картина, некая версия его собственной биографии, которую, как ему казалось, можно было смело рассказать сэру Алексу. Да вроде бы все сходилось, все было четко выстроено, логически обосновано и выглядело вполне достоверно. «Вот и пригодились учебники по истории Англии, которые пришлось перечитать накануне. Да на ужине надо быть чуть более разговорчивым, иначе можно вызвать подозрения, хотя… их уже и так вполне достаточно», — подумал он и привстал на локте, чтобы осмотреться.

И тут вдруг откуда-то из поднебесья прозвучал крик: «Вижу парус! Справа по курсу, градусов двадцать!» Еще через несколько минут Эндрю Сейбл, который, не поднимаясь, пытался разглядеть что-нибудь на серо-коричневой поверхности океана, услышал голос капитана Хендерсона: «Это французский фрегат. К бою!»

* * *

В ноябре лес особенно уныл. Почти уже опал весь лист с деревьев, только кое-где золотисто-красным монистом играют на ветру отдельные островки. Умирает лес. Обнажаются замысловато-корявые жилы ветвей. Ветер, свободно гуляя по верхушкам, уже не поет шепеляво, а насвистывает грустно, одиноко, будто скучая по лету.

По проселочной дороге, кривой и узкой, покрытой глянцевой грязью, разбитой и разъезженной крестьянскими возами, угрюмо брел одинокий путник. На нем были потертые джинсы, кроссовки, байковая рубашка в красно-белую клетку да куртка на молнии. За спиной путника сидел на широких капроновых лямках синий рюкзак из плотной болоньевой ткани — большой, грушеподобный, но по всему видать не тяжелый, а так себе, средненький.

Лицо путника, слегка озабоченное, слегка удивленное, но больше все-таки разочарованное, было светлым и красивым. В его ­правильные черты гармонично вписывались прямой нос, татарский разлет густых бровей, под которыми сверкали озерной синевой выразительные глаза; да еще были слегка припухлые, чувственные губы, высокий лоб с двумя легкими бороздами поперек и длинные вьющиеся волосы цвета спелого каштана, зачесанные назад.

Разочарование приклеилось к этому лицу не более получаса назад, когда путник еще стоял на поляне, неподалеку от лесной опушки, укладывая в свой рюкзак то ли плащ, то ли какую-то накидку. То и дело он озирался по сторонам, ожидая, должно быть, кого-то увидеть, а уложив свои вещи, отправился в путь один, бормоча себе под нос известные только ему слова.

И теперь, влипая кроссовками в жирную болотистую грязь дороги, он шел по ней неторопливо, поскольку, при всем желании, идти не мог быстрее. И думал. Думал о том, что впервые в жизни — да точно впервые! — остался один-одинешенек на всем белом свете. Нет, было время, когда от него ушла любимая женщина. Тогда тоже казалось, что мир опустел. Но еще оставалась и всегда была рядом сестра, помогала пережить личную драму, «утирала сопли», как она сама выражалась. Тогда было легче. Все-таки легче.

А теперь… Теперь он точно остался один. «Этот чертов вояка с одной извилиной вокруг головы, продавленной фуражкой, наверняка что-то напутал! — думал путник. — Я чувствовал, с самого начала чувствовал, что ему нельзя доверять! Что теперь делать?»

Вдруг он остановился. Какая-то новая мысль пришла ему в голову, да такая, что даже ввела в оцепенение на миг, поставила перед выбором. Но уже через несколько секунд он снова двинулся вперед, будто решив, окончательно решив для себя пройти этот путь до конца.

Вскоре лес кончился. Медленно, нехотя уплыл за спину. Обнажилось поле — такое же унылое, черное, каждым валуном маслянистой, жирной земли впитавшее, должно быть, горько-соленую пену с лошадиных крупов да крестьянский пот. Да голоса будто еще эхом кружились над ним — усталые и напевные, в которых и любовь, и боль человека и земли сливались воедино.

А за полем — там, где солнце прожгло щель в пунцово-серых облаках — сверкнула крохотными окнами деревушка. Сизые дымки из нескольких труб тяжко стлались над камышовыми крышами. Слизывали морось глубокой осени, упавшую перед закатом на коньки.

Взбрыкнул ветерок. Разметал дымки над домами, закаруселил. Свил канитель из запахов и звуков и бросил в поле — умирать. И тут же до путника донесся фальцетный лай собачонки. И еще — томный зов каши, преющей в печи.

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», — подумал он и зашагал быстрее. И стали перемещаться, приближаясь и увеличиваясь, постройки. Открылись тут и там кривенькие, но плотные ряды поленниц. Где-то скрипнул ворот над колодцем, вторила ему, но другим голосом — жалобно — чья-то дверь. Гулко, тревожно потянула голос корова.

— Сколько жизни в этой угрюмой серой глуши! — сказал путник, и сам удивился своему голосу, таким вдруг незнакомым он ему показался.

И пока он рассматривал деревеньку, к которой приближался, пока вслушивался в звуки, долетавшие до него, — его догнала телега, которую, обреченно склонив голову, тащила через дорожную грязь страшная, худая лошаденка. Отпрянув от неожиданности в сторону и чуть было не упав, путник остановился. И он, и лошадь молча таращились друг на друга.

— Откуда путь держишь, мил человек? — раздалось сбоку от путника, и небольшой рябой мужичонка вдруг возник рядом с ним.

— Из Москвы, — через паузу ответил путник.

— Из самой Москвы! — больше удивившись, чем переспрашивая, воскликнул мужичок.

— Да.

— А куда, коли не секрет?

— В Санкт-Петербург, — ответил путник.

— Вона!

Мужичок с прищуром и без того маленьких глаз, выражая этим сомнение, оглядел путника с ног до головы.

— Давно ли? — спросил так для дела.

— Что?

— Топаешь, говорю, давно ли?

— Да как вам сказать… А что?

— Уж больно одежка на тебе чуднáя, не нашенская. И сума за спиной. Да и сам ты какой-то чудной, шутейный. Одет не ко времени. Иноземец, что ль?

— Да нет, русский я. Шумилов моя фамилия, Сергей Михайлович.

— Ну, вот! — заключил мужичок. — Говоришь по-нашему, чисто. С приговором каким-то, должно, московским, а?

— Наверное.

— Ну, залазь, подвезу.

— Спасибо.

Шумилов залез на телегу, умостился между двумя вязанками хворосту, рюкзак положил на колени. Заскрипела, затряслась безрессорная Русь под ним.

— Ты небось, голодный? — спросил мужичок.

— Пока нет, — ответил Шумилов.

— Ну, то пока! Гляди: солнце на закат легло. Куда тебе идти-то? Не станешь отпираться, так и заночуешь у меня. Вона, с самого краю, мой дом стоит. То-то Мария обрадуется со свежим человеком поболтать! Она у меня баба говорливая, но беззлобная. Так чего, едем?

— От ночлега не откажусь, — ответил Шумилов, и робкая улыбка оживила его сомкнутые губы.

— У нас был сынок, навроде тебя, высокий да ладный, — вдруг с грустью в голосе сообщил мужичок. — Семь годков, как не стало. Погиб Афанасьюшка наш на войне-то. В проклятой польской земле его косточки остались. Так и живем с бабой — вдвоем, стало быть.

До самого подворья, небольшого и чисто прибранного, молчали. Растаскивая в стороны створки ворот, связанных из ивняка крест-накрест, мужичок вдруг сообщил:

— Никифором меня зовут. Лыковы мы. А ты, стало быть, Сергий? Ну, заходи, что ли.

* * *

— И последний вопрос, — сказала ведущая, заученно растягивая губы. — Наши телезрители сегодня узнали много интересного о вашей коммерческой деятельности, о вашей благотворительности. Это безумно интересно и я думаю, вызывает у людей настоящее уважение к вам, как к одной из самых успешных бизнес-леди России. Скажите, а как вы проводите свободное время? Что вы читаете? Кто ваш любимый литературный герой?

— Это уже не один, а целых три вопроса, — улыбнулась Алла Геннадьевна в ответ. — Но я отвечу. Свободного времени, как вы понимаете, у меня практически нет. Это первое. Что я читаю? Хорошие книги. Люблю мировую классику. Современные авторы… они как-то не дотягивают. А любимый герой — и это, наверное, вызовет некоторое недоумение — не кто иной, как Остап Бендер. Да-да, я поясню. Во-первых, это непревзойденный эрудит и остряк. Во-вторых, это неж­ный и вместе с тем грустный романтик. В-третьих, это человек, по-настоящему чтивший уголовный кодекс. И наконец, я так же, как он, хочу в Рио-де-Жанейро! Но некогда, увы, некогда!

— Большое спасибо за интервью! — воскликнула ведущая. — Напомню нашим телезрителям, что сегодня мы были в гостях у преуспевающей и романтичной Аллы Геннадьевны Раменской, победившей в нашем конкурсе «Человек года» в номинации «Меценат года». Спасибо за интервью, и новых вам деловых и творческих успехов.

— Спасибо вам. Всего доброго, — ответила Алла Геннадьевна.

Когда камера была выключена, погасли два юпитера, расставленные в углах кабинета, Алла Геннадьевна откинулась на спинку кресла и устало вздохнула.

— Уже не в первый раз, — сказала она, ни к кому не обращаясь, — а все волнуюсь, как девчонка…

— Вы прекрасно держались! — воскликнула тележурналистка. — Все бы так перед камерами, как вы. А то придешь иногда к человеку, выставишь свет, камеру, все как будто обговоришь с ним, а его зажимает, как ледокол между льдин, — слова не вытянешь.

— Я как и вы, Людочка, готовилась, — произнесла Алла Геннадьевна своим бархатным голосом. — Когда, вы сказали, в эфир пойдет?

— Сегодня в девятнадцать тридцать, — ответила Людочка, — самое козырное время.

— Хорошо, — уже совсем по-деловому, отойдя от роли телегероини, сказала Алла Геннадьевна. Затем позвала секретаря. — Сережа, проводи ребят в малую гостиную. Пусть Владимир Палыч угостит по первому разряду.

— Ой, что вы, Алла Геннадьевна! — застеснялась девушка. — Не стоит беспокоиться.

— Я дорогая моя, ценю профессионализм во всем, — сказала Раменская. — Вы хорошо сделали свою работу, и мне хочется просто по-человечески вас отблагодарить.

— Спасибо, — ответила Людочка. — С вами приятно иметь дело.

— С вами тоже, — сказала Алла Геннадьевна.

Ее глаза уже похолодели, было видно, что женщина переключилась на свою повседневность.

Когда журналистка с оператором вышли, Алла Геннадьевна подошла к окну. Апрельская Москва, все больше выкрашиваясь в изумрудный цвет, шумела под окнами ее кабинета. Фирма «АГРА», названная по имени и фамилии Аллы Геннадьевны, которую она уже пять лет возглавляла, располагалась на живописной Золоторожской набережной, рядом с музеем Древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Главный офис, правда, когда-то находился на Новом Арбате, неподалеку от Садового кольца. Но после смерти мужа, от которого Алле фирма досталась в наследство, она подыскала более тихое место, подальше от центра с его шумом, гарью и вечными пробками на дорогах.

Поначалу никто не верил, что эта красавица Алла Раменская, которая при муже почти не занималась делами, потянет столь огромное хозяйство. Были силы, и весьма серьезные, которые хотели перехватить дело покойного бизнесмена, подмять фирму под себя. Но Алла Геннадьевна оказалась женщиной не робкого десятка, проявила в делах настоящую тигриную хватку и завидную изворотливость. За пять лет, которые она находилась во главе «АГРЫ», Алла не только успешно продолжила дело мужа, но и расширила сферу интересов своего предприятия. Теперь здесь были отделения, занимавшиеся не только нефтью и лесом, но также пушниной, парфюмерией и ювелирным делом. Кроме того, «АГРЕ» принадлежала сеть ресторанов, разбросанных по всей средней полосе России, три ликероводочных завода, фабрика мягкой игрушки и собственный банк.

Вся эта огромная машина, возглавляемая женщиной, в свои почти сорок выглядевшей как топ-модель, работала исправно, без срывов. У Аллы Геннадьевны не было разногласий с законом — прибылей она никогда не скрывала и налоги платила исправно. На всех ключевых постах стояли знающие специалисты, которых женщина отбирала сама, практически никогда не ошибаясь в людях. Ее уважали и любили. С подчиненными она была мягкой, но требовательной, никогда не повышала голос. Но умела быть жесткой к тем кто проявлял недостаточный, по ее мнению, профессионализм.

Она стояла у окна, наблюдая за стайкой мальчишек и девчонок, возвращавшихся из школы. Рабочий день подходил к концу. Оранжевое солнце, оцарапав бока о ребра антенн, стекало за спину длинной многоэтажки. На столе щелкнул переключатель селектора, и голос секретаря сообщил:

— Алла Геннадьевна, на связи Первый вице-премьер.

Женщина вернулась к столу, не присаживаясь, сняла трубку телефона.

— Да, — сказала она теплым голосом. — Слушаю вас, Борис Петрович.

— Здравствуйте, дорогая наша Аллочка Геннадьевна! — пропел в трубку вице-премьер. — Честно скажу, не стал бы беспокоить, но есть одно непростое дело, которое хотелось бы обсудить.

— Прямо сейчас?

— Нет, что вы! Это не телефонный разговор.

— Тогда где и когда? — спросила Алла Геннадьевна.

— Готов приехать к вам, куда и когда прикажете, — ответил Борис Петрович.

— Что ж, приезжайте ко мне в Троице-Лыково к семи вечера. Сможете? Там поужинаем и поговорим.

— Хорошо, дорогая Аллочка Геннадьевна, — пропел вице-премьер, — непременно буду. До встречи.

Женщина положила трубку, с полминуты смотрела на нее задумчиво. «Опять денег будет просить», — подумала она и усмехнулась.

ГЛАВА 2

* * *

Корабли стремительно приближались друг к другу. Через некоторое время уже можно было хорошо рассмотреть на верхней палубе французского фрегата офицеров команды, которые с напряженным вниманием охотников каждый в свою подзорную трубу наблюдали за действиями англичан.

Внезапно сумрак над морем раздвинулся, и в просвет вынырнуло бледное, трясущееся, как студень, солнце.

Эндрю Сейбл поднялся во весь рост, и только тут ему открылась вся грандиозная картина подготовки парусного корабля к бою. Матросы, одетые кто во что горазд, но с неизменными юбками из грубой парусины поверх штанов, сновали по снастям, занимая каждый свою позицию. Солдаты, которых на линейном корабле было тоже немало, выстраивались вдоль бортов пока еще нестройными рядами для ведения стрельбы из ружей, а при необходимости и для рукопашного боя. Канониры на двух артиллерийских палубах, распахнув порты, выкатывали пушки на позиции, поджигали фитили, подкатывали ядра. И во всем этом на первый взгляд хаотичном движении огромной массы людей таилась некая единая, ни с чем не сравнимая энергия войны, так хорошо знакомая Эндрю. Он прекрасно понимал, чтó сейчас творится в душе у каждого, кто теперь бегал, кричал и ругался или просто с суровым молчанием двигался вокруг него. И в этот ответственный момент он понял, что не может оставаться безучастным.

Поднявшись на квартердек, где в ожидании команд собрались офицеры, Эндрю приблизился к капитану Хендерсону и сказал решительным тоном:

— Капитан, чем я могу помочь? Готов выполнить любое ваше поручение.

Сэр Алекс, скептически окинув взглядом худощавую фигуру недавно спасенного соотечественника, спросил:

— Вы владеете шпагой?

— Нет.

— Пистолетом?

— Тоже нет, — помявшись, ответил Эндрю.

— Тогда ваше место рядом с пушками. Там всегда не хватает подносчиков ядер.

— Слушаюсь, капитан, — ответил Эндрю и быстро спустился на орудийную палубу.

Там, осмотревшись, он занял место рядом с одним из орудий, молча переглянувшись с канониром — маленьким, толстоватым человеком с пиратским платком на голове и таким же пиратским, как показалось Эндрю, лицом. Теперь ему не видны были маневры двух кораблей, теперь он видел мир только через окно бойницы. Теперь он не мог слышать слов капитана, обращенных к своим офицерам: «Это Кентавр, у него восемнадцать портов на борту. У нас на семь больше, но Кентавр значительно быстрее. Правда, мы идем почти по ветру, а он галсами. Поэтому я считаю, что успех боя будет зависеть от того, кто даст первый залп. Если нам удастся сбить его грот, мы получим превосходство».

Потом, позднее, когда уже началась стрельба, когда отчаянно гудел от боли старый деревянный корпус корабля, когда дым застилал глаза, когда раненые и убитые, обливаясь кровью, вповалку лежали на развороченной палубе, и казалось, что в этом хаосе уже не найти возможности выжить, Эндрю вдруг понял, что точно также, как все вокруг, может погибнуть. Эта мысль налетела быстрее любого ядра, а вместе с ней вдруг пришло понимание того, что войну, скорее всего, выигрывают те, кто сумел побороть в себе страх смерти, а по сути — кто больше других стремился выжить. Так было всегда, во все века — и в восемнадцатом, и в любом другом…

В какой-то момент дым рассеялся, и в бойнице, куда до этого грозно плевалась его пушка, Эндрю увидел чистое море, до самого горизонта залитое закатным солнечным светом. «Неужели все закончилось?» — подумал он и тут же почувствовал сильный толчок корабля противоположным бортом обо что-то не менее большое и прочное.

— Абордажной команде — к бою! — услышал он чей-то охрипший голос, и понял, что стрельбы больше не будет.

Тогда, не теряя ни секунды, Эндрю помчался к трапу и в несколько прыжков оказался на верхней палубе. Зорким взглядом окинув поле битвы, он заметил сэра Алекса, который стоял на капитанском месте в окровавленном кителе. Капитан был ранен в плечо, и только мужество и долг королевского офицера не позволяли ему покинуть свой пост. Уже вовсю шла рукопашная схватка, превратившаяся в кровавое месиво тел. Уже не понять было, кто француз, а кто англичанин, кто нападает, а кто обороняется. Но одно сразу бросилось в глаза Эндрю: несколько человек упорно пробиваются к сэру Алексу, укладывая на палубу одного за другим защитников капитана.

Тогда Эндрю, не раздумывая, бросился на помощь тому, с кем сегодня вечером собирался ужинать и кому готовился рассказать о себе почти правдоподобную историю. Когда он вскарабкался на капитанский мостик, четверо французов с мокрыми красными шпагами окружили сэра Алекса, уже не способного сопротивляться.

Ворвавшись в их круг с криком «киай!», Эндрю в несколько мгновений раскидал нападавших, нанося им сокрушительные удары голыми руками, а последнего, так и не успевшего ничего понять и даже вскинуть шпагу, он свалил своим любимым «йоко-тоби-гэри» — ударом ногой в прыжке. Затем, подхватив подмышки ослабевшего сэра Алекса, Эндрю потащил его в каюту, где уложил на койку, сорвал с него китель и туго завязал рану порванной на лоскуты простыней.

— Оставайтесь здесь, — будто приказывая, сказал Эндрю, — пока вы находитесь здесь, вы в безопасности.

С этими словами он вышел, чтобы помочь своим новым товарищам довершить разгром французского фрегата.

Когда все было кончено, Эндрю вернулся в каюту капитана, возле которого уже колдовал корабельный лекарь. Было заметно, что сэру Алексу стало значительно лучше, хотя он успел потерять много крови. Увидев на пороге своего спасителя, капитан Хендерсон сел на кровати, и глаза его сверкнули предательской влагой. Протянув здоровую руку в сторону Эндрю, он сказал слабым, но уверенным голосом:

— Сударь, я ничего не знаю о вас. Я не знаю, кто вы и откуда. Но теперь это не имеет для меня ровным счетом никакого значения. Вы спасли мне жизнь, теперь я ваш должник навсегда.

* * *

Когда Сергей открыл глаза, рассеянный молочный свет позднего осеннего утра стлался по спаленке. Он потянулся, зевнул. Соломенный тюфяк зашелестел под ним, пряно напухлилась подушка, туго набитая куриным пером. «Господи, хорошо-то как!» — подумал он.

Обведя взглядом комнатку, он обнаружил чистенькие кремовые занавесочки на двух оконцах, грубо сколоченный стол да лавку под ним. Из угла, косясь недоверчиво, смотрел на Сергея сам Иисус в позеленевшей рамке.

Вошла хозяйка, полная до круглости, румяная женщина лет пятидесяти с лишним, прямая противоположность хозяину — сухонькому, как осенний лист.

— Проснулся, милок! — сказала она ласковым голосом. — Ну, и славно. Сходи-ка на двор, оправься. А я уж завтрачек на стол ­поспею.

— Спасибо, хозяюшка, — сонно ответил Сергей, потом, потерев лицо ладонями, спросил: — А что мы пили вчера?

— А медовуху, Сереженька, ее самую, — ответила женщина. — В тягость пошла, да?

— Нет, все хорошо, — сказал Сергей. — Только ничего не помню я: что было, да как…

— Вот через то и пьют наши мужики беспробудно. Чтоб забыться, да! — резюмировала хозяйка.

Сергей натянул джинсы, пошарил ногами под кроватью в поисках кроссовок, но наткнулся лишь на грубые кожаные туфли с деревянной подошвой. Ничего не оставалось делать, промедление было, как говорится… Так в джинсах да чужих туфлях на босу ногу, еще накинув на голое тело свою куртку, он выскочил во двор.

В конце дома, как его продолжение, располагался дровяной сарай, за ним — коровник да еще дальше курятник. Все было добротно сколочено, ухожено. В дальнем углу двора, на яме, Сергей обнаружил избушку с характерным запахом, нырнул в нее, не раздумывая.

Было довольно холодно, сыро. День занимался пасмурный, неяркий, как все остальные в конце ноября.

Никифор Лыков, выходя из хлева, где задавал корм корове и той, вчерашней лошаденке, споткнулся вдруг на пороге, ляпнулся на живот. Увидев Сергея, торопливо идущего через двор обратно в дом, резво подскочил, отряхнулся.

— А что, Сережа, — обрадовано предложил он, — на похмелочку тяпнем по стаканчику?

— Нет, что вы, Никифор Петрович, — возразил Сергей. — Мне вчерашнего с головой хватило.

— Да-а, — философски протянул Никифор, — слаб нонче мужик пошел. Оно, конечно, дело твое личное. Как знаешь.

С этими словами, да еще похлопывая его по спине, Никифор ласково втолкнул Шумилова в избу.

Вареная картошка с жареным луком показалась Сергею самой вкусной пищей, что ему до сих пор доводилось есть. А о таком молоке, что в глиняном кувшине поставила на стол хозяйка, вообще оставалось только мечтать.

— У нас в Москве, — сказал он, — либо два с половиной процента жирности, либо вообще порошковое. Иногда пьешь и молока не чувст­вуешь.

Гостеприимные хозяева молча переглянулись. Никифор Петрович потянул второй стаканчик медовухи, смачно так с кряком, кинул в рот кусок парящей картофелины, неторопливо прожевал.

— А ты, Сереженька, по какому делу, стало быть, в Петербург идешь? — спросил как бы невзначай.

— Да вот… — начал было Шумилов, но потом вдруг подумал, что если станет что-то конкретное рассказывать, — мало что не поймут его крестьяне, а еще, того хуже, сумасшедшим посчитают. И он продолжил, стараясь упростить свою речь: — … хочу рисовать там. Художник я.

— Вона! — воскликнул Никифор Петрович. — Поговаривают, знатное это дело — людей рисовать. Большие деньги можно иметь за ремесло подобное.

— И я на то надеюсь, — просто ответил Шумилов.

— А у нас ведь, в деревне, свой художник тоже имеется! — воскликнула Мария Ивановна.

— Да кто? — переспросил Никифор. — Чего башку гостю дуришь?

— Как кто? А Фомка Белый, дьячок наш.

— Тьфу, дура-баба! — сплюнул Никифор. — Разве ж то художества? Видел я его картинки: мазня, да и только.

— А мне можно посмотреть? — спросил Шумилов.

— Так то не задача, — ответил Никифор. — Однако же, пустое все. Сейчас пойдем, коли охота есть.

— Есть.

И после завтрака, одолжив гостю свои ботинки-грязеступы, промазанные гусиным жиром, чтоб не мокрели, да еще кафтан с меховой оторочкой — «уж больно ты, Сереженька, одет по-легкому» — Никифор повел гостя к Фомке Белому.

Небольшая церквушка о три луковки, да с колоколенкой, чистенько выбеленная, хотя и потускневшая от осенних дождей, стояла, как водится, на пригорке почти посередине деревни. Службу в ней отправлял отец Онуфрий, в миру Севостьян Жмаев — мужик, как и все, пьющий, от того и сердобольный. Никогда и никому от него отказа не было: ни в причастии, ни в покаянии, ни в отпевании, ни в крестинах. А по­скольку те или иные события случались постоянно, то и отца Онуфрия трезвым уже давно никто не видел.

Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак приветствия, вверх подняв.

— Ага, Никифор! — осклабясь, произнес батюшка, косясь на Сергея. — Небось, московского свово гостя привел?

— Именно так батюшка, — ответил Никифор, целуя крест и руку священнику.

Шумилов, будучи человеком верующим, безо всякого стеснения, а напротив, ощущая в себе прилив каких-то особенных эмоций, повторил вслед за Никифором целование креста и руки. От сухих, подрагивавших пальцев отца Онуфрия сильно бил запах чеснока.

— А ты откуда знаешь про гостя-то? — спросил Никифор, дивясь осведомленности батюшки.

— А Господь мне весточку принес! — ответил тот, вздымая сизое лицо к небу, от чего его мутные голубые глаза как-то враз посветлели. — Да Авдотья моя спозаранок была у кумы, та ей и рассказала.

— Это моя Мария, чтоб ей пусто было, разнесла! — в сердцах сплюнул Никифор.

— Не гневи Бога, плевалка! — приструнил отец Онуфрий. — И бабу понапрасну не клейми!

Никифор враз притих, сгорбился.

— А ты, стало быть, из самой Москвы идешь? — величественно сложив ладони на кругленьком животе, спросил батюшка.

— Да, — ответил Сергей. — Вот, хочу ремеслом в Санкт-Петербурге заняться. Живописью.

— Иконы писать хочешь? — спросил отец Онуфрий.

— Для иконописи техника нужна особая. А я не знаком с ней.

— Мне сии тонкости неведомы, — сказал батюшка. — Это ты к Фомке обратись, к дьячку мому. Тот тебе все выложит и разъяснит. Враз уразумеешь. Он у меня начитанный, собака! Тебя-то как звать?

— Сергей.

— Ну, вот, стало быть, заходи. Фомка тут, при церкви, в кельюшке живет. Сейчас же и познакомитесь.

Еще через четверть часа Сергей Шумилов уже перебирал разные иконы, внимательно рассматривая их то на свету, то в тени. Тут были сурово-наставительные лица пророков, мягкие и светлые — чудотворцев и богоматери, глубокое и пронзительное — лицо самого Христа.

— Господи! — вырвалось у него. — Через двести пятьдесят лет этим произведениям цены не будет!

— А им и сейчас цены нет! — пафосно заявил Фомка Белый, маленький, верткий дьячок с ловкими руками и бегающим взглядом.

Сергей даже не смог для себя определить его возраст: то он на двадцать пять выглядел, а то на все сорок. Голос у Фомки был, правда, моложавый, со звоном. И манеры были не стариковские. Вот только заметил Сергей: говорит, говорит о чем-то суетливо, и вдруг остановится, как завороженный, смотрит в одну точку, будто видит там что, а потом отпускает его, снова — говорит, говорит.

— Меня интересует, какие грунты для живописи используются у вас, — сказал Сергей.

— То не секрет, — ответил Фомка. — На яичных белках, барин, токмо так не иначе. От петухов вся живопись на Руси пошла.

— Это как?

— А вот: петухи, стало быть, кур топчуть? Известное дело. Те, опять же, яйца несуть. Да. А грунт из чего добывають, а краски чем скрепляють? Из яиц тех самых. Вот и петухи при чем!

— Да, — согласился Сергей, — логика железная.

— А ты, барин, сам-то что рисуешь? — спросил дьячок.

— Портреты и пейзажи.

— А показать сможешь?

— К сожалению, все мои работы в Москве остались.

— Жалко, — заключил Фомка. — Я в Петербурге раза три бывал, за красками ездил. Кое-что и своим глазом видел. Знаю, в цене там наш брат, художник. Особливо, когда лица хорошо получаются. От графьев да князей отбоя нет. Оно и понятно, полюбляють оне свои портреты, стало быть, имать. Может, даст Бог, и ты пробиться сможешь.

— А покажи свои? — попросил Сергей.

— А идем нáверх, — позвал Фомка. — Я прямо с колокольни рисую. Там все и храню.

Они поднялись по шаткой деревянной винтовой лестнице почти до самой звонницы, где была крохотная комнатушка за семь ступеней до верхней площадки. Тут у Фомки был и склад, и мастерская. Тут он размешивал краски, тут и хранил сои полотна.

Картины оказались маленькими (ну, где было дьячку натянуть большой холст?), нарисованы на них были поля и леса, холмы и реки, а еще домишки крестьянские, тонущие в зелени. Попадались даже одни и те же виды, но в разную пору года. И такая пронзительная даль была в этих нехитрых пейзажиках, такой необозримый размах и вместе с тем такая чистота и девственность, что Сергею Шумилову, повидавшему немало на своем веку, — захотелось расплакаться.

— Господи! — только и сказал он. — Сколько же всего утрачено за эти годы!..

* * *

— У вас охрана круче, чем у Президента! — сказал, улыбаясь, Борис Петрович, когда вместе с Аллой Геннадьевной они шли неторопливо по мозаичной дорожке сада. — Этот непреодолимый забор, эти камеры слежения… У меня такое ощущение, что в спину все время кто-то смотрит.

— Я слабая женщина, — улыбнулась в ответ Раменская. — А слабые женщины нуждаются в надежной защите.

— О вашей слабости ходят легенды, — заметил вице-премьер, усмехнувшись.

— Да? И какие же? Интересно послушать.

— Ну, вы же понимаете, в каком смысле я это сказал?

— Конечно. И все же…

— Что ж, извольте. Не далее как неделю назад министр топлива и энергетики жаловался мне, что не смог договориться с вами о формировании единой ценовой политики на сырье. Говорил, что вы отчитали его, как мальчишку. И это в присутствии довольно серьезных людей.

— И все? — усмехнулась Раменская.

— Этого мало?

— Министр топлива и энергетики, как вам, дорогой Борис Петрович, хорошо известно, — нажала Алла Геннадьевна на последнее слово, — печется далеко не о престиже государства на мировом рынке, а о собственном кармане. А я с вашего позволения, хоть и называюсь модным нынче словом «олигарх», но еще и по совместительству патриотка этой прекрасной страны по имени Россия.

— Как раз в этом я нисколько не сомневаюсь! — поспешил заявить вице-премьер со смущением на лице.

Они подошли к дому — роскошному двухэтажному особняку замысловатой геометрической формы, раскинувшемуся посреди огромного фруктового сада. Здесь было намешано несколько стилей — от ампира до модерна, которые настолько тесно сочетались между собой, что создавали совершенно гармоничный архитектурный ­ансамбль.

— Третий раз к вам приезжаю, — сказал Борис Петрович, — а не перестаю восхищаться этим дворцом!

— Знаете, — улыбнулась Алла Геннадьевна, — он мне тоже нравится.

Они прошли мимо двух атлетов, охранявших вход, и оказались в большом холле почти не уступавшем по красоте Грановитой палате. Здесь стоял итальянский мягкий уголок, обтянутый розовой замшей, старинный восьмигранный столик из красного дерева на гнутых резных ножках. На стене против дивана висел телевизор с плазменным кинескопом в шестьдесят три дюйма по диагонали.

Взглянув на часы, Алла Геннадьевна взяла со столика пульт и включив свой кинотеатр, настроила нужный канал.

— Располагайтесь, — кивнула она вице-премьеру. — Сейчас кино посмотрим.

— А что такое?

— Мое интервью будут передавать.

— Весьма любопытно! — воскликнул Борис Петрович, усаживаясь. Был он слегка грузен, слегка лысоват, но в свои пятьдесят четыре выглядел молодцом.

— Какие напитки предпочитаете? — спросила Алла Геннадьевна. — Если не ошибаюсь, все-таки нашу родную водочку, да?

— Я был у вас год назад! — воскликнул вице-премьер. — Как вы все помните?

— Ну, во-первых, у меня бывает не так много людей, — сказала Алла Геннадьевна. — А во-вторых, гостеприимная хозяйка должна уделять внимание подобным мелочам, всегда быть предупредительной. Это законы человеческого общения. Вы читали Карнеги?

— Давно и как-то вскользь, — признался Борис Петрович.

— Напрасно, — пожурила его Алла Геннадьевна, — на вашем-то посту советы хорошего психолога будут далеко не лишними.

— Обязательно перечитаю, — согласился вице-премьер.

— Минуту, — сказала Раменская, — я сейчас распоряжусь.

Она вышла, но очень скоро вернулась, а вслед за ней элегантный молодой человек, одетый как официант самого престижного ресторана, катил небольшую тележку с выпивкой и легкой закуской. Расставив все на столике перед хозяйкой и ее гостем, он кивнул и удалился.

— Как хорошо обучен! — заметил Борис Петрович.

— Других не держим, — ответила Алла Геннадьевна. — А вот, начинается.

Они расположились на диване. Борис Петрович налил хозяйке белого вина, себе водки из запотевшей бутылки.

— За дружбу? — не предложил, а спросил он, поднимая рюмку и заглядывая Раменской в глаза.

— За дружбу, — ответила она.

Началась передача. На протяжении получаса журналистка Людмила Бережная задавала вопросы преуспевающей бизнес-леди России Алле Геннадьевне Раменской. Та отвечала с располагающей улыбкой, лаконично и казалось, искренне. Слушая интервью, Борис Петрович искоса поглядывал на женщину, сидевшую рядом. Он видел, как время от времени меняется ее лицо, становясь то холодным, то снова теплея. Когда все закончилось, он сказал:

— Честное слово, я получил удовольствие!

— В самом деле? Нет, я выглядела ужасно! Надо что-то делать с лицом, оно было каким-то неестественным, натянутым.

— Но вы же не актриса, в конце концов, — попытался ее успокоить Борис Петрович.

— Гм, актрисой я мечтала стать в далеком детстве… Как я любила Касаткину! А потом Варлей!

— А иностранных актрис? — спросил Борис Петрович.

— А кого мы тогда знали? По телевизору ведь кроме наших фильмов ничего не показывали. Я воспитывалась в советской семье в духе патриотизма.

— Это в вас осталось до сих пор, — подхватил вице-премьер. — Уж я-то знаю.

— Звучит, как легкая ирония.

— Что вы! Напротив, я сам вырос в той среде. Кстати, о патриотизме. Я ведь не случайно попросил вас о встрече.

— Да-да, слушаю вас, Борис Петрович, — откликнулась Алла Геннадьевна. — Вы не стесняйтесь, выпейте еще, если хотите. После напряженного дня… Я понимаю.

— Да пожалуй, — согласился вице-премьер, налил себе еще одну рюмку и выпил, лихо запрокидывая голову.

Алла Геннадьевна переключила телевизор на другой канал, убавила звук.

— Так вот, — сказал Борис Петрович, дожевав бутерброд с икрой. — Я что хотел. У нас День победы приближается. Мы в правительстве постановление готовим о единовременной помощи ветеранам. Ну, вы понимаете…

— Сколько? — спросила Алла Геннадьевна.

— Всем поровну, чтоб по-честному было, — ответил вице-премьер.

— Сколько вам нужно? — повторила Раменская.

— Знаете, дорогая Аллочка Геннадьевна, не так уж много. Просто сразу найти довольно хлопотно, придется из разных источников тянуть. Ну, вы понимаете…

— Борис Петрович, не тяните кота за хвост, — с прохладой в голосе сказала Алла Геннадьевна. — Мы же с вами деловые люди.

— Я сейчас напишу, — спохватился вице-премьер, засунув руку в карман и нащупывая блокнот.

— Не надо, говорите вслух, — сказала Раменская. — У меня в доме прослушки нет.

— Семь или восемь… — сказал вице-премьер.

— Так семь или восемь?

— Восемь, — твердо согласился Борис Петрович. — Чтоб уж наверняка хватило.

— Когда нужно?

— До пятого мая, — ответил тот.

— Хорошо, — сказала Алла Геннадьевна. — Четвертого мая восемь миллионов долларов будут перечислены в банк «Россия». Но больше чем на три месяца я не могу.

— Что вы! Раньше, — заверил вице-премьер. — У нас намечается несколько комбинаций. Так что даже раньше — копеечка в копеечку. Благодетельница вы наша!

— Ну-ну, вы еще слезу пустите! — улыбнулась Алла Геннадьевна.

— Нет, плакать не стану, — заявил вице-премьер. — С тем пожалуй, и откланяюсь. Понимаю, вам тоже отдохнуть нужно. Благодарю за угощение, ценю гостеприимство и доброту. И еще… не для протокола, а как просто мужчина, хочу вам сказать: Аллочка Геннадьевна, вы просто красавица!

— Идите уж с Богом! — рассмеялась Раменская. — Для супруги слова поберегите.

— Она у меня умница! — вспыхнул Борис Петрович. — Мужественно делит со мной все радости и невзгоды.

— Поздравляю, — сказала Алла Геннадьевна. — Привет ей от меня.

— Непременно передам.

Он вскочил, поцеловал протянутую руку Аллы Геннадьевны и удалился.

ГЛАВА 3

* * *

На закате следующего дня потрепанный, но гордый «Святой Георгий» c «Кентавром» в качестве приза, идущим чуть поодаль, вошли в Гибралтар. Эскадра адмирала Джорджа Боскавена, прибывшая сюда накануне для защиты пролива от французского флота, величаво, но как-то тревожно стояла на рейде, в любую минуту готовая вступить в сражение.

«Святой Георгий» неторопливо проследовал мимо флагманского корабля и пришвартовался у пирса. Капитана Хендерсона, как и других раненых, которых оказалось немало, переправили на берег. Эндрю Сейбл не отходил от него ни на шаг. И даже когда сэр Алекс, слегка прихрамывая и с правой рукой на перевязи, отправлялся на доклад к адмиралу, Эндрю собирался сопровождать его.

— Сударь, — мягко обратился к нему капитан, — вы не военный человек, поэтому не совсем четко представляете себе порядок и субординацию на флоте. Ваше присутствие во время моего доклада будет выглядеть неуместно. Оставайтесь в офицерской гостинице, где разместились остальные. И будьте уверены, я замолвлю о вас слово перед командующим.

Эндрю безропотно подчинился просьбе сэра Алекса и молча отправился со всеми в мрачный низкий дом, выкрашенный в зеленый цвет, что стоял на холме в четверти мили от береговой черты. Там, в холле, больше походившем на казарму, где стоял терпкий запах пота и дегтя, он устроился в полутемном углу на каком-то ящике и стал терпеливо ждать возвращения капитана. Он прекрасно понимал, что его плохой английский, внешний вид, незнание устава и даже простых бытовых мелочей, могли сыграть с ним злую шутку. И только капитан Хендерсон один из всех теперь не замечал ничего этого.

Присматриваясь и прислушиваясь, Эндрю провел в своем углу около получаса, когда, наконец, появился капитан Хендерсон. По его лицу сразу стало ясно, что сэр Алекс чем-то сильно смущен. Осторожно приблизившись, Эндрю обратил на себя внимание капитана.

— А-а, это вы, сударь! — сказал тот. — Представьте, получил разнос от адмирала Боскавена.

— За что? — осмелился спросить Эндрю. — Мы ведь привели приз.

— За вас, сударь! — ответил сэр Алекс без упрека в голосе. — По мнению адмирала, я не имел права покидать строй эскадры даже ради спасения какого-то отдельного человека.

— Простите, сударь, — сказал Эндрю, — это записано в уставе морской службы?

— Конечно же, нет!

— Тогда в чем же дело?

— Идемте в номер, — ответил сэр Алекс, — договорим там. Здесь слишком много посторонних ушей.

Через несколько минут, запершись в двухместной комнате офицерской гостиницы, насквозь пропахшей табаком и спиртным, они продолжили начатый разговор.

— Адмирал очень суровый и жесткий человек, — сказал капитан Хендерсон. — Я уважаю его, как моряка, но не питаю ни малейшей симпатии к нему, как к человеку. И знаете, не я один.

— Но служить вам все же приходится под его началом, — вставил Эндрю.

— Уже нет, сударь, — удрученно ответил сэр Алекс.

— То есть…

— Адмирал Боскавен, учитывая мое ранение, а также нарушение одному ему известных предписаний, отправляет меня обратно в Англию для прохождения лечения. Вот так! Я боевой офицер, прошедший не одно морское сражение, имеющий королевские награды и знаки отличия, оказываюсь списанным на берег! Вы понимаете, что произошло?

— Я вижу, что вы злитесь на меня, сударь…

— Отчасти да, — откровенно ответил капитан. — С другой же стороны, вы спасли мне жизнь, и никакой адмирал Боскавен не сможет запретить мне считать вас своим другом! В конце концов, по приезде в Лондон, а я думаю, что это произойдет не позднее чем через две недели, я представлюсь лорду Георгу Ансону, Первому лорду адмиралтейства. Это мой давний знакомый, и он-то уж точно разберется в том, правильно ли я поступил в данной ситуации. Списать меня, офицера с пятнадцатилетним стажем!

— Знаете, сударь, — осторожно заметил Эндрю, — может быть, я как никто другой, вас понимаю…

Сэр Алекс, в душе которого бушевало негодование, пропустил мимо ушей слова своего спасителя. Он хмуро отстегнул шпагу, снял с себя перевязь, начал раздеваться. Было заметно, что движения правой руки причиняют ему боль.

— Пора отдохнуть, — сказал он. — Завтра или послезавтра нам предстоит отправиться в обратный путь. Несколько кораблей, несших службу в этих водах, уходят в Англию для ремонта и отдыха. Мы пойдем на одном из них. Полагаю, вы не откажетесь вернуться на родину?

— Благодарю вас, сударь, — тихо ответил Эндрю.

Они улеглись на довольно жесткие постели, застланные грубыми простынями. Эндрю сразу же лег на спину, подложив руки под голову. Так ему легче думалось, он знал это из многолетнего жизненного опыта. Капитан Хендерсон долго ворочался на своем ложе, что-то невнятно бормотал себе под нос.

— Эндрю, вы спите? — вдруг тихо спросил он.

— Еще нет.

— Тогда скажите, где вы научились так драться. Я никогда в жизни не видел подобных приемов.

— Это японская борьба. Я овладел ею на востоке.

— Вы бывали на востоке?

— Да.

— А какой главный принцип этой борьбы?

— Терпение, — ответил Эндрю. — Возьми себе мое терпение, дерево на утесе. Дай мне взамен твое терпение, не ведающее о себе.

— Это вы сами придумали?

— Это сказал Дзюн Таками, японский поэт двадцатого века.

— Какого века? — переспросил сэр Алекс. — Сейчас