Discover millions of ebooks, audiobooks, and so much more with a free trial

Only $11.99/month after trial. Cancel anytime.

Дэдо
Дэдо
Дэдо
Ebook532 pages4 hours

Дэдо

Rating: 5 out of 5 stars

5/5

()

Read preview

About this ebook

Издание открывается романом «Дэдо» (так когда-то прозвали знаменитого художника Амедео Модильяни) — о будущем, лишенном искусства. Герой романа марсовой матрос Семен Юшин — единственный, кто уцелел из экипажа броненосца «Орел», погибшего в Цусимском бою. Именно Юшину выпадает удача возродить в далеком холодном будущем искусство, вернуть связь будущего с прошлым. В повести «Другой» («парадокс Каина») рассказана история еще одного бессмертного — в азиатском варианте; кто-кто, а генетики никогда не смогут оказаться в стороне ни от каких политических страстей, даже самых страшных. Наконец, о чрезвычайно далеком будущем, отдаленном от нас миллиардами световых лет, идет речь в повести «Костры миров». Обстоятельства подталкивают героя к конкретному выбору: против кого он? с кем он? Но ведь все мы во Вселенной — родственники, по происхождению. Значит, любая война в Космосе — война гражданская. А в гражданских войнах не бывает победителей.
LanguageРусский
Release dateMar 30, 2016
ISBN9785000990193
Дэдо

Read more from Геннадий Прашкевич

Related to Дэдо

Related ebooks

Children's Action & Adventure For You

View More

Related articles

Reviews for Дэдо

Rating: 5 out of 5 stars
5/5

3 ratings0 reviews

What did you think?

Tap to rate

Review must be at least 10 words

    Book preview

    Дэдо - Геннадий Прашкевич

    ДЭДО

    Часть первая

    СКОРПИОН И ЕГИПТЯНКА

    Панглос сказал так:

    — Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано столь странное животное, как человек?

    — А тебе-то что до этого? — сказал дервиш. — Твое ли это дело?

    — Но, преподобный отец, — сказал Кандид, — на земле ужасно много зла.

    — Ну и что же? — сказал дервиш. — Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?

    — Что же нам делать? — спросил Панглос.

    — Молчать, — ответил дервиш.

    Вольтер

    ЦУСИМА

    Семена Юшина призвали на флот из самой глуши Тамбовской губернии.

    Была в Темниковском уезде такая деревенька Гнилой Брод. Окружали ее леса, болота, о море или океане там не знали. Правда, много было волков, к ним в Гнилом Броду относились, как к комарам, — отмахивались. Волк мог выйти из леса и приветливо сказать: «Здрав­ствуй, товарищ!» — на это не обращали внимания. Жизнь текла как везде — сажали картошку, кляли налоги, терпеливо ждали каких-то чудесных событий, дивились на ночные звезды, дышали сырыми туманами. Зимой Семен с другими ребятишками бегал на замерзшее болото искать подо льдом пузыри вонючего газа. Найдя такой пузырь, пешней пробивали отверстие, подносили спичку — и поднимался над мерзлым болотом тихий, как бы сонный язык огня.

    Короче, уезд был столь дик, что, очутившись в городе, Семен мало чему удивлялся: когда удивляет всё, удивления не замечаешь, бродишь с открытым ртом.

    Конечно, Семен и раньше догадывался, что за болотами, окружавшими Гнилой Брод, может оказаться всякое, ну, так оно и оказалось. Только перед вывесками модных магазинов Семен задерживался подолгу. Качал стриженой головой, внимательно всматривался в закорючки и палочки, волновался, подмечая неожиданный цвет той или иной плоскости, — мог стоять, пока не заинтересовывал околоточного. Про буквы Семен и раньше слышал, что посредством их определенного соединения можно сообщаться с ближними, но вот рисунки… Иногда ему казалось, что, может, он и сам бы мог изобразить розовый калач на вывеске булочной или зеленую бутылку над трактиром. Смущенный такой неожиданной мыслью, он приглядывался внимательнее. Вдруг видел отдельные мазки, улавливал мысленно ход кисти, улавливал линии, непонятно почему пересекающиеся именно вот так, а не иначе, можно сказать, что совсем не так, как вывел бы их он сам. Все равно линии и мазки сливались, в конце концов, в рисунок изящного мужского зонта или опрятной человеческой фигуры, к месту (улица все-таки!) украшенной высокой черной шляпой, а то какой-то необычной мебели. Диваны и кресла (не деревянные лавки и табуреты, как в деревне Гнилой Брод) Семен впервые увидел в Крюковских казармах, а потом на броненосце «Бородино», куда был назначен марсовым — спецом по такелажу — после обязательного срока обучения. На флоте, кстати, выявился единственный, зато особенный талант марсового Семена Юшина: одним средним пальцем правой реки он мог поднимать тяжесть, которую с трудом отрывали от земли два комендора. Конечно, не больше, чем на аршин от земли, но зато только одним, только средним пальцем. Всей пятерней не получалось, видно таким уродился.

    На флоте Семен узнал еще одну странную для себя вещь.

    Обычно выходцев из таких деревенек, как Гнилой Брод, жаба давит. Они скупы, гребут под себя копейку. А Семен, наоборот, в первом же увольнении пропился вчистую. Хорошо, комендор Стасов знающе подтвердил, что если марсовый любит женщин и хорошую выпивку, значит, не может быть совсем плохим человеком.

    Памятуя сказанное, Семен служил ровно и весело. Какого-нибудь морского братка после очередной драки привычно успокаивал: «Казенную фланельку пропил? Вот дело! Зато с бабой познакомился!»

    «Да хорошо ли это?» — вздыхал пропившийся.

    На что Семен спрашивал: «Муж-то есть у нее?»

    «Говорит, умер», — ободрялся матрос.

    «Ну вот, сам видишь. Он уже умер, а ты живешь, — ласково гнул свое Семен. — Он умер, а ты казенную фланельку пропил. Есть разница? С собой, что ли, собрался забрать фланельку?»

    «Да зачем же?» — пугался браток.

    «На воде служим…»

    Про броненосец «Бородино» говорили, что с таким неуклюжим утюгом не оберешься беды, но Семен не верил. Громадный корабль вошел в строй прямо со стапелей, ничего удивительного, многое на нем требовало доводки. Котлы, машины, даже руль только-только начинали рабочую жизнь, а ведь даже сапог жмет, пока не разносишь. Семен считал, что лучше его корабля на флоте нет. Конечно, в штормовую погоду «Бородино» сильно заваливало на тот или иной борт, особенно когда бункера под завязку грузили углем; в походе он загадочно терял пресную воду; не раз опасно выкатывался из строя то вправо, то влево, угрожая столкновением соседним кораблям. Никому так часто, как капитану первого ранга Серебренникову, командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский не закатывал отменных скандалов. «Безмозглый нигилист! — адмирал ругался резко, отрывисто. На целую голову торчал над офицерами, длинный, сухой, кричал, как лаял. — Сучья отрыжка! Чухонской лайбой ему командовать, а не броненосцем!»

    Когда 14 мая 1905 года над серым горизонтом Цусимского пролива поднялись чуть сбитые ветром густые клубы дымов главных неприятельских сил, команда броненосца «Бородино» немедленно была собрана на шканцах. Энергичнее всех на боевую речь капитана откликнулся троекратным ура марсовой Семен Юшин. Баталер Новиков, участвовавший в том же морском сражении (только на броненосце «Орел»), позже писал о Семене Юшине, что был марсовой в то время и плотен, и плечист. И имел он такие густые усы, что не надо было их склеивать для красоты мылом, — сами устрашающе торчали сразу в две стороны, как пики.

    «Слушая капитана, — писал позже баталер, — марсовой Юшин смотрел на него так, как истинно верующий человек смотрит на чудотворную икону».

    В батареях, казематах, на мостиках во всю мощь загрохотали скорострельные орудия. Перекрывая их трескотню, ударили шестидюймовые башни. С первых минут боя огонь японской эскадры сосредоточился на флагманском броненосце «Суворов», хотя и всем другим тоже отменно перепадало.

    «Юшин выпрямился, — писал позже баталер в своей хронике Цусимского сражения, — и тут только заметил, что «Бородино» ­выкатился из строя вправо и шел в одиночестве. Что-то случилось с рулевым управлением, вероятно, заклинился штурвал в боевой рубке. Но минут через пятнадцать повреждения были исправлены. Когда броненосец поворачивал, чтобы вступить на свое место, Юшин выглянул в орудийный порт. Сбоку боевой колонны, кабельтовых в десяти, горел броненосец «Ослябя», зарывшийся носом в море по самые клюзы. Увидел это и командир каземата Беннигсен, отметивший как бы про себя: «Недолго продержится на воде…» — «Бить их нужно, ваше благородие, японцев-то» — словно пьяный, заорал Юшин».

    Броненосцу «Бородино» тоже сильно не повезло.

    По ходу боя крупнокалиберный японский снаряд разорвался у входа в рубку, полностью разрушив капитанский мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливрон были убиты на месте, минера Геркена контузило. Старший артиллерист лейтенант Завалишин попытался спуститься с разрушенного мостика, но осколками ему разворотило живот. Тем же снарядом убило всех находившихся в рубке телефонистов и рулевых, а капитану первого ранга Серебренникову оторвало кисть правой руки. Командовать броненосцем он уже не мог, и управление перешло в центральный пост — к старшему офицеру капитану второго ранга Макарову. Выходили из строя орудия и люди, позже скрупулезно указывал в своей хронике баталер Новиков, разрушались приборы, увеличивалось число пробоин в бортах. Управлять броненосцем из центрального поста оказалось делом нелегким. Чтобы видеть панораму боя и контролировать его течение, командир должен был постоянно находиться на батарейной палубе или в одной из орудийных башен. Распоряжения отдавались по переговорной трубе сперва в центральный пост, расположенный глубоко в недрах корабля, а уже оттуда, повторенные другими офицерами, поступали к тем, кто должен был исполнять эти распоряжения. Грохот выстрелов, взрывы неприятельских снарядов, громкие выкрики трюмно-пожарного дивизиона, отчаянные вопли и стоны раненых приводили к тому, что слова распоряжений путались, передавались неправильно.

    Вышел из строя флагманский броненосец «Суворов»…

    С разбитым бортом носовой части, с пробоинами по ватерлинии, с накренившейся от взрыва десятидюймовой носовой башней, с не­устранимым пожаром на носовом мостике и на рострах, сел носом на клюзы, «Ослябя»…

    Запылал «Александр III»…

    Когда за головного остался броненосец «Бородино», японцы сосредоточили весь огонь на нем. Казалось, удары тысячепудовых молотов обрушились на содрогающийся корабль. Броненосец запылал сразу весь, как деревенская изба. Горели кают-компания, адмиральские помещения, ростры, кормовые мостики, на которых рвались сорокасемимиллиметровые патроны. Горела мягкая и деревянная мебель. Горели пластыри, койки, матрацы. Горели мешки, парусиновая изоляция паровых труб, краска на переборках, шпаклевка. Языки пламени дотягивались до марса грот-мачты. Едкий дым, смешанный с пороховыми газами, через вентиляцию проникал даже в нижние отделения. Марсовой Юшин, работая у орудия, не успевал откашливаться. На его глазах убило осколком поручика Беннигсена. Когда с трапа сбежал встрепанный сигнальщик и бешено заорал: «Где офицеры?», Юшин прохрипел в ответ: «Вот один валяется». И сам так же бешено заорал: «Что наверху?» — «Наверху начальства никого не осталось! Некому командовать кораблем».

    Когда орудие отказало, Юшин бросился наверх.

    Пробегая мимо каюты старшего офицера, остановился.

    Старший офицер Макаров однажды остановил Семена и ласково ему сказал: «Не нравится мне, матрос, что бодрости в тебе так много». Но вообще о старшем офицере Семен ничего плохого не думал и был здорово испуган, увидев его каюту. Наружную переборку полностью снесло взрывом, но на противоположной стене чудом держалась фотография броненосца «Бородино». Свет падал так странно, что боевой корабль казался горящим и на фотографии.

    Пока работали машины, «Бородино», весь в огне, шел по румбу, заложенному последним убитым офицером, а значит, вся русская эскадра, несмотря на то, что на других кораблях оставались еще и капитаны, и старшие офицеры, послушно тянулась за пылающим броненосцем. Иначе и быть не могло. Задолго до боя командующий 2-й Тихоокеан­ской эскадрой адмирал Рожественский отдал категорический приказ: при выходе из строя головного корабля, эскадру ведет следующий мателот.

    «Спасайся! Спасайся!»

    Юшин бросился к трапу, ведущему на палубу.

    И тут же с грохотом сверкнула ослепительная молния.

    Марсового подбросило вверх, он ударился плечом о палубу.

    Вскочив, с ужасом увидел у своих ног оторванную человеческую голову. Даже вскинул вверх руки: его это голова или чужая? Орудия на палубе были разбиты, вылетели из цапф, жадный огонь стремительно рвался к груде патронов, недавно поднятых из погреба.

    «Беги на корму, браток!»

    Пробираться по горящему кораблю оказалось неимоверно трудно.

    На каждом шагу валялись куски искореженного железа, ­опрокинутые, разбитые взрывами переборки. В нелепых позах застыли в переходах трупы. Пороховыми газами разъедало слезящиеся глаза. На батарейной палубе Семен живых людей никого не увидел и содрогнулся от мысли, что, возможно, остался совсем один.

    Окликая братков, не слыша ответов, Семен взбежал на верхнюю палубу.

    Смеркалось. Крен на правый борт увеличился. Мачты броненосца давно снесло, дымовые трубы едва держались, кормовой мостик опрокинуло. По правому траверзу еле просматривался сквозь мглу взметаемых в воздух брызг и осколков броненосец «Орел», с кормы до носа окутанный черным ужасным дымом.

    В какой-то оторопи Юшин бросился обратно в носовой каземат, но и там никого не нашел. Понимая, что не должна вся эскадра тащиться за мертвым, в сущности, кораблем, он снова вылез на верхнюю палубу. В этот миг броненосец страшно содрогнулся сразу от нескольких прямых попаданий и резко повалился на правый борт.

    В открытые орудийные порты хлынула ледяная вода.

    Очнулся Юшин от холода.

    Прямо перед ним над вспененной качающейся морской водой чудовищным ослизлым горбом возвышалось мрачное днище его перевернувшегося броненосца. Огромные винты работали, вода бурлила, тут и там мелькали головы кричащих моряков. Кто-то вскарабкался на мрачный горб и протянул руку Юшину, но марсового волной отнесло в сторону.

    Как в страшном сне, Юшин видел пылающие русские броненосцы.

    Грохотало небо, грохотал пролив. Огненные смерчи пронизывали воздух.

    К длинным серым волнам прилипали клочья дыма, раскачивались вместе с ними. «Николай I», играя светом фонарей системы Табулевича, увеличил ход, пытаясь встать во главе эскадры. За ним шли объятые огнем «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков», «Сисой Великий» и «Наварин». Последним прошел узнанный Юшиным по силуэту крейсер «Нахимов», странно безмолвный, сильно отстающий.

    Вцепившись в обломки рангоута, Юшин жадно всматривался в сумерки.

    Холодные волны Цусимского пролива швыряли марсового то вниз, то вверх.

    Вдали совсем уже нестрашно вспыхивали огоньки выстрелов. Волнующаяся вода ломалась, как зелень бутылочного стекла. Вот не купил краски, в полуобмороке ругал себя Юшин, а мог, мог. Сейчас нарисовал бы такое. Только в час ночи, сказано в известной хронике, команда японского миноносца выловила из воды голого человека. Как оказалось, из девятисот человек экипажа броненосца «Бородино» в живых остался только марсовой Семен Юшин.

    МОЯ МАЛЕНЬКАЯ СЛАДКАЯ СУЧКА

    Японский плен повлиял на характер Юшина.

    В лагере для военнопленных он подружился с баталером Новиковым.

    «Лучше бы этот самурай прикончил нашего Николашку, — ругался боевой баталер, поминая японского полицейского Тсуду Санца, на улице Кокара сабелькой когда-то ударившего посетившего Японию цесаревича, будущего русского царя. — Смотришь, сейчас бы и войны не было».

    В августе 1905 года Россия все же заключила мир, но с отправкой военнопленных на родину ответственные русские чиновники не спешили. Им не хотелось вливать прошедших огонь и воду людей в ряды и без того всем недовольных сограждан. Из небольшого городка Кумамоту, где располагались лагеря, русских матросов и офицеров перевели в Нагасаки, — сюда должен был придти за ними пароход Добровольного флота «Владимир». От нечего делать Семен Юшин с точностью до дня подсчитал, что в октябре 1904 года он отправился в поход на восток, чтобы наказать микадо за неуважение к русскому флагу, и вот только в январе 1906 года собирается вернуться. Хорошо, что к этому времени правительство России выдало морякам береговое жалованье и морское довольствие. Да еще за доблесть в бою каждый получил дубленый полушубок, папаху и валенки.

    Папаху и валенки Семен пропил, но полушубок держал при себе.

    И полученные деньги тратить не торопился. Все же деньги были хорошие, нет слов. Ни до ни после Семен уже никогда таких денег не видел. Ждал с нетерпением: вот в России уволится с флота, купит в деревне добротный дом и корову.

    Раз Господь уберег в бою, значит и потом не обидит.

    Все, наверное, так бы и получилось, но однажды на островке Катабоко, защищающем бухту Нагасаки от свежих морских ветров, поддавший хорошо баталер Новиков затащил Семена в маленькую японскую деревеньку Иноса, хорошо известную русским морякам. Еще за много лет до войны русское правительство купило здесь клочок неуютной скалистой земли, на котором вырос целый городок — шлюпочный сарай, поделочные мастерские, госпиталь, прекрасное здание морского собрания, где офицеры, а иногда и нижние чины (в знак особого поощрения) могли сразиться в бильярд или посидеть в библиотеке. Рядом, в недорогой гостинице «Нева», свили гнездышко проститутки. На узких улочках раздавалась русская, японская, английская, китайская, даже голландская речь. Детальное знакомство с прелестями деревеньки Иноса закончилось для Семена тем, что он горячо влюбился в некую Жанну, прибывшую сюда подработать аж из самого Парижа.

    Корабельный инженер В. П. Костенко, встречавший Семена в плену, позже так написал. «С броненосца «Бородино» был подобран японским миноносцем марсовый Юшин, который пробыл в воде несколько часов, держась за связку шлюпочных весел. Когда мы увидели его, то невольная дрожь пробежала по телу. Казалось, в его глазах навсегда запечатлелся ужас пережитых им потрясений и он утерял всякую радость и ощущение жизни. Он в полном смысле имел вид выходца с того света».

    Инженер несколько преувеличивал.

    Марсовой Юшин быстро пришел в себя.

    Радуясь жизни, валялся иногда с Жанной в постели.

    Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клёкотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна, наверное, просто простужена или с носом у нее непорядок, даже предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, вообще многому научился. А Жанна продолжала думать, что русский матрос французского языка как не понимал, так и не понимает. Добрый от природы, Семен не показывал своих знаний, чтобы уберечь француженку от душевных травм. К тому же, с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.

    Ну, а шепот картавый… Так мало ли…

    Ну, шепчет о каком-то сумасшедшем доме… Дескать, никак невозможно в таком доме жить… А тетушка Розали приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь за сорок пять франков, теперь подает в этом сумасшедшем доме наваристый суп, пикантные сыры, закуски и непременное «блюдо дня», ею же изобретенное. И никогда не подает гостям добавки. Будучи социалисткой, сразу начинает орать, что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее домашнем кафе больше, чем на пять франков. «Соваж, дикари!» — так ругается.

    Неизвестная тетушка Розали казалась Семену дурой. И такими же дураками казались Семену постоянные гости сумасшедшего дома: некий Дэдо (грузин, может?), приятель Жанны, и еще один ее приятель, имя которого Семен не запомнил. Неясно, чем они там у Жанны занимались. Ну, выпивали, это понятно. А потом?

    — Они сумасшедшие? — не выдержал однажды Семен.

    — Они художники, — гордо ответила Жанна. Она сама теперь немного говорила по-русски. — Их ждет большая слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все еще сижу в Японии.

    И тревожно спрашивала:

    — Ты знаешь, что такое слава?

    — Конечно, — вспоминал Семен. — На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Он мог за раз выпить литр белой и не закосеть.

    — Это слава, — соглашалась, подумав, Жанна. — Но маленькая.

    И поясняла:

    — Большая слава — это когда тебя ругают в газетах.

    — Знаю, — кивал Семен. — Когда кочегар Ищенко с «Авроры» снес топором голову своему дракону, боцману, его ругали во всех газетах. Но я тебе так скажу. Я сам, к примеру. Ну, такое дело. Поднимаю сто восемьдесят килограммов. Одним пальцем.

    — Каким именно? — интересовалась Жанна.

    Семен краснел:

    — Средним.

    — Это тоже слава, — ласково соглашалась Жанна.

    Она была маленькая и сладкая. И груди приходились по ладони Семена.

    — Но я говорю о художниках, — непременно уточняла она. — Художники рисуют картинки, которые потом не могут продать. Они так хорошо могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, сыт им не будешь. У Дэдо франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он ищет общую скамейку, а не садится на платные стулья, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже всего за тридцать сантимов можно купить в аптеке бутыль эфира, — хвасталась Жанна. — Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями. Правда, потом все болит.

    Семен слушал и кивал.

    Рука его покоилась на нежной груди Жанны.

    У Жанны были огромные обволакивающие глаза, взгляд чудесный, но несколько исподлобья, как у красивой сучки, капризные мягкие губы, и с Семеном она никогда не капризничала. Он даже к художникам ее не ревновал. Они же сумасшедшие. Тот же Дэдо, к примеру. В ресторане Дэдо всегда заказывает рыбу, но не одну большую, как это делают все, а сразу много — маленьких. Как правило, их подают хорошо посоленными и поперченными, но, берясь за еду, Дэдо все равно густо посыпает их перцем и солью, так ему кажется вкуснее. Еще он постоянно таскает с собой какую-то книгу (Жанна не помнила — какую) и постоянно бормочет: «Белые волосы, белый плащ…»

    — Ты знаешь, что такое стихи? — умелые пальчики Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену только и приходилось выдыхать обречено: «Конечно», хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на затонувшем «Бородино» сочинял кок Лаврешка.

    Прижимаясь к Семену, Жанна нашептывала невозможные вещи.

    Слушая ее, можно было понять, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться.

    Однажды на вечеринке, нашептывала Жанна, собрались многие приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ну, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, они тоже умеют целоваться, а на входе поставили Дэдо. Он милый. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, хвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. Было весело, нашептывала она. Так весело, что решили сварить пунш. Поставили тазик по­среди комнаты, наполнили ромом, но ром ну никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. («Точно, сумасшедший», — снисходительно думал Семен.) Пламя взметнулось неожиданно высоко, вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Все равно никто не бросился гасить огонь, счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. Все танцевали под жуткий треск пламени. А когда разгорелось совсем уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще считала, что милый русский матрос совсем не понимает ее клекочущего языка или понимает совсем немножко, потому рассказывала откровенно.) Вот тогда я впервые оказалась в его мастерской. Там на пыльных стенах висят рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые чудесные женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Дэдо называет их кариатидами. Я думаю, что я сама могла бы так рисовать, просто никогда не догадывалась, что на картинке можно так удлинять глаза, голову, все тело человека, что он становится похожим на огурец. А на полу мастерской, шептала Жанна, лежала человеческая голова. (Семен вздрогнул, насчет головы ему тоже было что вспомнить.) Каменная. Очень длинная. «Глупая голова, она смотрит на нас, накинь на ее глаза рубашку», — попросила я Дэдо. «Она ничего не видит, — возразил он. — Это же парковая скульптура. У нее даже нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, она стояла в углу, но Дэдо такой милый, он схватил меня за руку: «Не ложись туда. Видишь, паутина? Этот паук приносит мне счастье». А потом я позировала Дэдо, страстно призналась Жанна. Я позировала ему стоя, и на столе, и на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» — пробормотала она, задыхаясь под марсовым, и Семен, наконец, понял, что если она так много говорит об этом сумасшедшем Дэдо, значит…

    — Ты с ним спала!

    — Да нет. Я ему только позировала. Правда, не раз. Ты же видишь, какое у меня красивое тело, — сладко потянулась Жанна. — Я ему только позировала. И для Пабло тоже…

    Слово позировала не понравилось Семену. Тем более, не раз.

    Почему-то друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

    «Это потому, — объясняла она, — что женщины в Париже — создания жадные, глупые и не вполне нормальные».

    Она дружила с Дэдо и дружила с Пабло.

    Дэдо аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще Пабло любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него большой талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод так одеваться. В мастерской Пабло по-настоящему страшно, там везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи.

    А еще Пабло не любит пьяниц, у него жестокое сердце.

    Все равно она позировала этому Пабло.

    А еще Жанна позировала какому-то совсем сумасшедшему, который хотел покончить с собой. И алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней часто приставал Анри — конкретный старичок маленького роста. Его в Париже прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в свою мастерскую и показывал странные картинки с изображениями жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. Он подолгу печально играл на скрипке, это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она медленно тянула красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты, и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. Его дыхание ну прямо было напитано тленом, несколько раз повторила Жанна, и Семен понял, что она позировала и старичку.

    Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.

    Иногда Семену хотелось задушить этого сумасшедшего, хотя здоровье у Дэдо и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался в людей тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах. Жанна не одобряла таких поступков, но сочувствовала Дэдо. У него ужасный кашель. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, наворачивает шарф вместо пояса.

    И картинки у него странные, вздыхала Жанна.

    Длинные головы, глаза как черные головешки, никаких ресниц, ужасно длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как делают некоторые приятели Пабло. Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, пока что не нарисовал ничего достойного. Он, дескать, много употребляет гашиша. Но это ерунда. Просто у Дэдо не очень крепкое ­здоровье, он возится с твердым камнем, вдыхает мерзкую каменную пыль. По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в Париж вовсе не потому, что это единственный в мире город, не похожий на рвотное, а потому, что там живет Дэдо.

    Баталера Новикова Семен теперь встречал редко.

    Потом прошли смутные (к счастью, не оправдавшиеся) слухи о том, что энергичного баталера убили во время каких-то матросских волнений. Но теперь это Юшину было уже все равно. Полюбив Жанну, он понял, что хорошая женщина запросто может заменить деревенский дом и корову. Дошло до того, что Юшин сбежал с борта парохода «Владимир», уже подготовленного к отходу в Россию.

    Появиться в опустевших береговых казармах Семен не мог, его бы сразу арестовали.

    С полушубком через руку, с матросским баулом в другой руке он появился в гостинице «Нева», где снял недорогой номер и сразу заказал Жанну. Сидя на диванчике, он представлял, как весело удивится Жанна, увидев влюбленного русского моряка.

    Но ждать пришлось долго.

    Сперва Жанна была занята с английским офицером.

    Потом по предварительной записи ее перехватил немецкий чиновник, сильно тосковавший от того, что в Нагасаки никто не говорил по-немецки.

    Только в одиннадцать часов вечера Жанна, наконец, постучала в дверь.

    — О-ла-ла! Ты здесь? Почему? Я слышала, твой корабль ушел.

    — Ну да, корабль ушел, а я остался. Ты сильно удивлена?

    — Я сильней удивилась бы, увидев тебя на Монмартре, на улице Коланкур.

    — Где это?

    — Это в Париже, — ответила нежная проститутка, привычно раздеваясь. — Я тебе говорила, что Париж хороший город? Так запомни. Все остальные города по сравнению с Парижем просто рвотное.

    — И Нагасаки?

    — Нагасаки прежде всего.

    — Ты так сильно хочешь вернуться в Париж?

    — О-ла-ла! — сказала Жанна. — Но мне еще надо накопить денег.

    — А ты уже много накопила?

    — Почти половину того, что мне нужно, — честно ответила практичная француженка. У нее были пронзительные и бесстыдные глаза. Рыжие лохмы красиво падали на голые плечи. Пока Семен спрашивал, она успела раздеться догола. — Говорят, скоро сюда придет американский пароход. Говорят, он уже в пути. Вот тогда я заработаю на билет до Марселя.

    — Когда придет это американское корыто?

    — Не знаю. Говорят, через неделю.

    — Сколько ты хочешь заработать?

    Жанна назвала желанную сумму.

    — Я дам тебе эти деньги, — сказал Семен. Его даже пот прошиб от такого неожиданного решения. — А еще я дам тебе теплый русский полушубок. Ты можешь продать его, а можешь носить. Как захочешь. Но все дни, пока этот вшивый американский пароход будет находиться в Нагасаки, ты будешь только со мной. А если хочешь, мы отправимся в Париж.

    — Что ты хочешь делать в Париже?

    — Не знаю. Зарабатывать на жизнь.

    — В Париже я стою дорого, — заметила практичная француженка.

    — Если мы будем вместе, это мне не будет стоить ни сантима, правда? К тому же ты можешь заняться другим делом.

    — Но я ничего другого не умею, — изумилась француженка.

    Плечи и широкая чистая спина Семена очень ей нравились, потому что выглядели надежными. Она даже провела по его большой сильной спине длинным ногтем, оставив на коже отчетливый след.

    — Я могу красиво отдаться, ты знаешь. Но ничего другого.

    — А чем ты раньше занималась во Франции?

    — Позировала художникам.

    — Спала с ними!

    — Не со всеми, — согласилась Жанна. — Но бывала на разных веселых вечеринках. Плясала на столах голая, в русском национальном головном уборе. Его называют кокошник. Кель экзотик! Совсем голая, но в кокошнике на голове.

    — Сучка, — нежно сказал Семен.

    — Что значит сучка? — не поняла Жанна.

    — Маленький русский зверёк женского пола, — объяснил Семен.

    — Это хороший зверек?

    — Сладкий и нежный.

    — Ну ладно. Тогда зови меня так. И обними крепче… Кель экзотик… Сучка… Это звучит красиво… Я твоя маленькая сладкая сучка…

    На другой день Семена схватила японская военная полиция.

    Каким образом он выбрался из участка и оказался на голландском грузовике, этого никто не знает. Все его деньги остались у Жанны, он надеялся, что в течение недели она не будет принимать американских моряков. Мечтой бывшего марсового стало попасть в Париж. Несколько лет он упорно стремился в этот старинный французский город, но постоянно промахивался. В Нью-Йорке в каком-то грязном матросском борделе подцепил нехорошую болезнь, на Филиппинах ­в пьяной драке осколком стакана ему присадили по черепу, оставив на всю жизнь звездчатый шрам на правой части лба, в маленьком африкан­ском порту Анниб его уложила на месяц гнусная черная лихорадка.

    Но остановить Семена ничто не могло. Он стремился в Париж.

    В Малакке жара, в Стамбуле

    Enjoying the preview?
    Page 1 of 1