Йот Эр. Том 2: Семейная хроника военного поколения

Глава 8. ГОРЯЧИЕ ДЕНЬКИ

1. Витые погоны

Долго залеживаться в госпитале не пришлось. После промывания желудка, инъекций, капельницы и проведенной в полубредовом состоянии ночи уже к полудню пятницы, едва Нина смогла самостоятельно встать на ноги, она покинула это лечебное заведение. Все-таки сливочное масло, которое она с таким отвращением глотала перед приемом, сделало свое дело — мышьяк не успел нанести непоправимый вред организму. А отлежаться можно и дома. Впрочем, и дома на то чтобы отлежаться, было отпущено всего часа четыре. Пока солнце еще не закатилось, Якуб запихнул дочку в «Студебекер», — правда, за руль не посадил, — и машина, пересекая частокол закатных теней, которые бросали придорожные деревья на шоссе, помчала ее вместе с отцом в Краков. На выходные намечалась большая охота, на которую съезжался советский генералитет, служивший в Войске Польском.

Нина с удовольствием плюнула бы на эту охоту. Даже независимо от не слишком бодрого самочувствия она не находила в подобном занятии ничего хорошего. Выезд был уже не первый, и она успела достаточно покормить комаров, чтобы присоединяться к тому охотничьему азарту, которым пылали паны генералы. Впрочем, сегодня кое-что хорошее при желании все-таки можно было найти: погода, несмотря на ноябрь, стояла сухая, кое-где еще отливала яркими красками осенняя листва — золотистая на кленах, темно-красная на буках, а вот комары в лесу уже не досаждали. Так или иначе, ее мнение тут было ни при чем — отца надо было сопровождать, и точка.

Егеря-загонщики с собаками уже отправились делать свое дело, генералов распределили по номерам. Нина следовала рядом с Якубом, внимательно всматриваясь в траву, уже пожухлую и покрытую сплошным ковром из опавшей листвы. Ей крепко врезался в память первый выезд на охоту, еще летом. Тогда она уселась на травянистый пригорочек недалеко от дороги, ожидая, пока паны генералы закончат обсуждать свои охотничьи дела.

— Сгоняй до машины, я там папиросы забыл! — раздался повелительный голос, и чей-то адъютант бегом бросился исполнять приказание. Торопливо взбираясь на насыпь шоссе, он поскользнулся на зеленой травке, потерял равновесие и чтобы не упасть, оперся рукой на землю шагах в пяти от девочки. В уши ей ударил грохот взрыва, под рукой адъютанта вспухло облачко сероватого дыма, в котором тускло блеснуло пятнышко пламени…

После секундного замешательства Нина рванулась вперед, на ходу срывая поясок со своего платья. Адъютант ничком лежал на земле, а из его перебитой выше локтя руки фонтаном хлестала кровь. Сноровисто перетянув руку, что заметно умерило кровотечение, Нина попыталась прощупать биение пульса на шее. Вроде бьется, но очень слабо.

Генералы уже подбегали к месту взрыва, когда Нина, что-то сообразив, заорала:

— Назад! Назад, пся крев! А вдруг тут еще мины?

— Живой? — выкрикнули из кучки охотников, притормозившей чуть поодаль.

Нина снова попыталась нащупать пульс. Безуспешно.

— Кончился, — тихо пробормотала она. Только сейчас ее взгляд упал на небольшую дырочку с разлохматившимися краями над левым карманом мундира несчастного поручника.

И вот сегодня, насупившись, она старается разглядеть в траве и под листвой малейшие признаки чего-нибудь чужеродного. Нет, что тут при таком листопаде разглядишь! Кой черт несет их всех в эти леса?

Наконец, отец встал на отведенное ему место. Нина заняла позицию немного сзади, выбрав ее так чтобы получше укрыться от случайного (или неслучайного) наблюдателя. Впереди между ветвями виднеется спина в шинели защитного цвета — и достаточно. Внимательно осматривая сквозь полуголые ветви пространство вокруг, девочка вдруг замерла. За прогалиной между деревьев, немного в стороне, шагах в пятнадцати, она увидела фигуру, которую совсем не ожидала встретить в этих местах. Вспомнив то что говорил ее инструктор еще осенью сорок пятого, она медленно отвернулась, одновременно скользнув рукой в карман пальто, где лежал пистолет: говорят, что если пристально смотреть на человека, то он может почувствовать твой взгляд. Через две-три минуты она снова повернула голову в ту сторону. Никого.

Нина осторожно двинулась вперед и подойдя к отцу поближе, шепнула:

— Папа, там немец.

— Какой немец, где? — Речницкий тоже говорил негромко, не меняя позы.

— Здесь, недалеко, был две минуты назад.

— Почему решила, что немец? — генерал говорил спокойно, по-прежнему тихим голосом.

— Высокая фуражка, кожаное пальто, витые погоны… — перечислила девочка.

— Витые? Майор, оберст-лейтенант?

— Я не очень-то разбираюсь… — виновато потупила глаза девочка.

— А надо! — назидательно вставил Якуб.

— …Мне показалось, что шнур на погонах двуцветный, — продолжала Нина. — Между золотистыми витками виднелся, вроде, более светлый.

— Двуцветный? А не врешь? — голос Речницкого, кажется, совсем не изменился, но дочка уже почувствовала в нем внутреннее напряжение. — Это же генерал! — и помедлив несколько секунд, — Пошли!

Вскоре боевые товарищи дружно обсуждали неожиданную новость.

— Да ну, ерунда! Полтора года прошло, какой тут, к едрене фене, генерал?! — воскликнул Болеслав Кеневич, командующий Корпусом внутренней безопасности. — Ради девчачьих бредней охоту срывать!

— Не скажи… — протянул Речницкий. — Маловероятно, согласен, но проверить надо. Пустышку вытянем — не беда, ну, а как упустим?

— Якуб дело говорит! — поддержал его Ян Роткевич. — Поднимай своих жолнежей и будем прочесывать.

Через полтора часа на шоссе уже выпрыгивали из грузовиков и направлялись к лесу, на ходу разворачиваясь в цепь, солдатики в касках с белыми польскими орлами. А еще минут через двадцать в лесу грохнул выстрел, затем еще — и пошло-поехало. Лупили винтовки, застучали автоматные очереди, захлебывался длинными очередями пулемет, плеснули взрывы гранат…

— Папа, поймали генерала-то? — спросила Нина под вечер, когда уже укладывались спать в охотничьем домике.

— Спи! — Якуб потрепал дочку по голове. — Много будешь знать — скоро состаришься!

Вот он всегда так. Ну какой может быть секрет из этого немецкого генерала? Однако возмущаться или обижаться девочка не стала. Отец все же, наверное, лучше знает. Ну и ладно. Во всяком случае, теперь ясно, что ей ничего не привиделось и кто-то там точно был. И не зря она всех всполошила.

2. Агитаторы

1946 год приближался к концу, и вместе с этим приближалось время выборов в Законодательный Сейм, назначенных на январь 1947 года. Нина вместе с товарищами по ZWM включилась в предвыборную агитацию за Демократический блок (список № 3).

За кулисами избирательной кампании шла напряженная борьба. Представители ППР (Польска партия роботнича) в правительстве при содействии советников из советских органов безопасности стремились обеспечить себе возможно более широкий контроль над избирательным процессом. Они старались добиться большинства или даже монополии в составе избирательных комиссий; подбирали сторонников из числа авторитетных местных жителей, которые должны были повлиять на своих земляков в день голосования; вербовали агентуру среди кандидатов в депутаты; целеустремленно вносили раскол в ряды оппозиционных партий и старались всячески их дискредитировать в глазах населения, не исключая и аресты оппозиционных политиков по обвинениям в антигосударственной деятельности.

Было бы чересчур наивно верить в то что оппозиция действовала какими-то иными, более «демократическими» и «правовыми» методами. Не располагая такими большими административными возможностями, как ППР, ее политические оппоненты широко использовали методы «черной пропаганды», а также опирались на прямую поддержку весьма влиятельного в Польше католического духовенства. На руку противникам ППР работало и вооруженное подполье, проводившее акции распространения порочащих Демократический блок слухов и клеветы, терроризировавшее избирателей и кандидатов в депутаты, особенно в сельской местности. Собственно, традиции польского парламентаризма начиная с 1919 года, заложенные эндеками и пилсудчиками, вполне уживались с широким использованием подобных методов.

Открытое политическое противостояние в ходе избирательной кампании по своему накалу не уступало закулисному. Нередкими были уличные стычки агитационных групп, принадлежащих к противоположным политическим лагерям. Тем не менее, Роман настаивал, чтобы все члены ZWM выходили на агитационные вылазки и митинги без оружия.

— Так, — безапелляционно заявил Ромка, — а ну-ка, пистолеты сдавайте Михасю. Все трое, кто идет на митинг.

— Э, Вечорек, драка же будет, и к гадалке не ходи! — недовольно заявил Лешек, высокий крепкий парень с женственно-красивым лицом. — И как же мы без оружия?

— Вот так! — жестко отрезал Роман. — Мы агитировать идем, убеждать в своей правоте, а не пистолетами размахивать! Михась будет крутиться неподалеку, а после митинга вы свою зброю у него обратно получите. — Опытный руководитель все же не оставлял своих ребят без подстраховки, потому что сама принадлежность к ZWM могла послужить причиной нападения и даже убийства. — У него пистолеты будут в полной сохранности. Или кто-то сомневается?

Оглядываясь на расплывшегося в довольной улыбке Михася, трудно было поверить, будто кто-то осмелится разоружить этого парня. Чуть не на голову выше Лешека и раза в полтора шире его в плечах, он производил настолько внушительное впечатление, что стремление отобрать у него оружие, даже продиктованное фанатичной ненавистью к зедвуэмовцам, должно было целиком испариться при близком знакомстве, сменившись вполне объяснимой опаской. Нина без особых колебаний сунула парню свой «Лилипут», который полностью исчез в его широченной ладони с массивными пальцами.

Как и опасался Лешек, без драки не обошлось. Атмосфера предвыборного митинга быстро накалялась.

— Что вы слушаете этого безбожника! — выкрикнул кто-то из толпы уже в середине выступления Романа.

— Тебе что, молиться не дозволяют? — тут же отозвался Лешек, стоявший рядом с трибуной. — Или назовешь хоть случай, чтобы новая власть костел закрыла?

— Потому и не закрыла, что Миколайчик в правительстве! — парировали из стоящей среди слушателей кучки харцеров. Большинство их организаций традиционно находилось под патронатом правых партий и католической церкви, и лишь немногие были связаны с ППС — союзником ППР по Демократическому блоку — или с профсоюзами. ППР же свои харцерские группы только-только пыталась создавать.

Когда настал черед самого Лешека взойти на трибуну, уже через несколько минут харцеры дружно заорали, пытаясь заглушить оратора:

— Панове! Голосуйте за Миколайчика, за Польске Стронництве Людове!

— Твоего Миколайчика за ниточки из Лондона дергают! — не полезла за словом в карман Нина, в свою очередь стараясь перекричать харцерские глотки.

— А твои коммунисты лакействуют перед палачами Катыни! — зло выкрикнули в ответ.

— Сказать нечего, кроме как фашистскую брехню повторять? — девушка тоже не на шутку разозлилась. — Чего же не кричишь: голосуйте за Геббельса? Вот с кем вам впору обниматься!

Один из харцеров, протолкнувшийся поближе к трибуне, стиснув кулаки, с искаженным от ярости лицом бросился на Нину. Дорогу ему заступил Роман, встретивший парня хорошо рассчитанным ударом.

Тут же в драку вмешались слушатели, среди которых большинство составляли местные рабочие парни. Оттеснив противников в разные стороны, они зашумели:

— Эй, вы там! Успокойтесь, пока вам задницу не надрали! Не мешайте ораторов слушать!

Но когда предвыборный митинг закончился, взаимная перепалка харцеров и зедвуэмовцев немедленно возобновилась, и этот политический диспут сразу же перерос в драку. Харцеров было втрое, если не вчетверо больше, чем зедвуэмовцев, однако дело происходило в промышленном районе Мокотов, и среди не успевших еще полностью разойтись участников митинга тут же пронесся клич:

— Эй, ребята, наших бьют!

Крепкие заводские парни, среди которых у зедвуэмовцев было немало знакомых и товарищей по работе, были более склонны поддержать своих (независимо от политических симпатий), нежели харцеров, на которых смотрели, как на выходцев из господского сословия. Так что совместными усилиями харцерам быстренько намяли бока, и поле идеологической битвы осталось за ZWM.

Получив у Михася свои пистолеты, они втроем возвращались пешком в сторону площади Унии Любельской, проходя мимо многочисленных варшавских руин. И вот из-за очередной развалины им наперерез вышли три фигуры, каждая с автоматом.

— Ну что, сразу придавим или подвесим на галстуках? — начал куражиться один из них. Нина, державшая руку в кармане, не раздумывая, нажала на спусковой крючок…

Нина всегда считала себя ужасной трусихой — впрочем, когда она пыталась заикнуться об этом кому-нибудь из своих товарищей, ей отвечали ироничными улыбками. Однако первое чувство, которое она испытывали при виде опасности, был все-таки страх (настолько сильный, что ее трусы потом нередко нуждались в стирке). И именно от страха она приобретала вдруг необычайную ясность мышления, способность интуитивно находить верные решения и необычайную быстроту реакции. Именно страх — и за себя, и за товарищей — пробуждал в ней всепоглощающую, но отнюдь не безрассудную ярость, когда она могла, словно дикая кошка, не только кидаться на вооруженных мужиков, но и наносить им немалый урон. А после схватки ноги у нее становились ватными, и она едва не лишалась чувств. Вот и в тот раз она стреляла, повинуясь рефлекторному чувству страха.

Выстрелив, не вынимая руку из кармана, Нина проделала весьма заметную дыру в своем новеньком модном пальто, сшитом из зеленого генеральского сукна, но попала в среднего из троицы своих противников. Слабенький хлопок, после которого один из нападавших вдруг повалился лицом вперед, лишь на мгновение привел бандитов в замешательство, но этого мгновения хватило, чтобы Ромка успел выхватить свой пистолет и дуплетом уложить оставшихся двоих.

«Если бы Янка узнала — причитала бы без остановки, — думала Нина, разглядывая прожженную выстрелом дыру в пальто. — А как же! Ведь вещь испорчена! Вещь… А если бы кто-нибудь из них выстрелил раньше?!»

Пока Роман сноровисто обыскивал убитых (затем коротко приказав Лешеку: «Забирай автоматы!»), девочка все так же стояла и рассматривала дырку в новеньком сукне, будучи не в силах тронуться с места на разом ослабевших ногах…

— Что, пришла в себя? — окликнул ее Роман. Нина вскинула голову, на секунду закусила губы и сделала неуверенный шаг вперед, затем еще один.

— Все в порядке, — поспешила она успокоить товарищей.

3. «Помнишь ли ту ночь в Закопане?»

Незадолго до начала Рождественских каникул Нина снова перебралась к отцу в Краков. Последний выходной перед Рождеством прошел в компании боевых товарищей отца и тех офицеров, с кем он познакомился уже по службе в Польше. За карточным столом собрались: генерал бригады Ян Роткевич — начальник штаба Краковского округа, полковник Станислав Купша — командир 2-й дивизии пехоты, генерал бригады Юзеф Полтуржицкий — начальник мобилизационного отдела Генерального Штаба, генерал Евгений Цуканов — начальник тыла Войска Польского, генерал бригады Войцех Бевзюк — командующий VII (Люблинским) военным округом. Ни Рокоссовский, который тогда командовал Северной группой войск Советской Армии, ни Болеслав Кеневич приехать не смогли — дела не отпустили. Станислав Поплавский, командующий IV (Силезским) военным округом, и генерал дивизии Владислав Корчиц, начальник Генерального Штаба, отсутствовали по другой причине — у Речницкого с ними были не самые теплые отношения, хотя и неприязни они друг к другу не питали.

Расписывали пулечку, выпивали, закусывали, и все это сопровождалось трепом, какой обычно идет в хорошо подогретой офицерской компании.

— А чего же Таисий Ларионович не приехал? — поинтересовался между делом полковник Купша, записывая кому висты, а кому — в гору. — Вроде ты, Якуб, всегда его приглашал.

— Я Остапа и сейчас зазывал, и он, вроде, не отказывался… — пожал плечами Речницкий.

— Так над ним сразу два прямых начальника, — хохотнул Полтуржицкий, — на службе его Корчиц гоняет, а дома — жена. И еще неизвестно, кто из них его нынче так прижал, что он приехать не смог.

— Я бы на Таську поставил, — серьезно произнес Евгений Цуканов. — Она для Остапа поглавнее Корчица будет. У меня такое впечатление, что он и на службе ни шагу без ее пригляда ступить не может.

— Ага, — кивнул Бевзюк, — недаром же его Таисием Ларионовичем прозвали. Вот достанется же мужику такая баба! Вроде боевой генерал, а она его в бараний рог, под каблук — и все.

— Ну а что ж, — опять захихикал Полтуржицкий, — самой Таисии Ларионовне-то, пожалуй, по ее командирским навыкам и по уму, считай, сразу полковника давать можно, если не генерала. Раз уж она сама генералами командует!

Генералы и один полковник поддержали это заявление одобрительным смехом. Не смеялась только Нина. Ей доводилось бывать в Варшаве в гостях у Остапа Стеца и его жены Таисии Ларионовны, так что мнение о них она составила свое. Да конечно, женщина она была властная, чего там говорить, и вполне можно поверить, что она и в служебные дела мужа лезла. Но вот смеяться над Остапом она бы не стала. Видно же было, что любил он жену, любил без памяти, а вовсе не прогибался перед ней по слабости характера.

Расписав пульку, сделали перерыв. Генерал Бевзюк подошел к Речницкому и вполголоса сообщил:

— Только вчера узнал — меня с округа переводят. Уже в январе. Причем с понижением — начальником артиллерии округа к Поплавскому.

— С чего бы это? — удивился Якуб.

— Ко мне обращался Главный инспектор артиллерии, говорил: Поплавскому нужен опытный артиллерист.

— Опытный артиллерист всем нужен! — резко бросил Речницкий. — Ох, темнит что-то Чарнявский. А Корчиц что говорит?

— Корчиц, Корчиц… Наш Владик поет всегда одну и ту же песню: решение принято, его надо исполнять, а не рассусоливать. Нам, дескать, виднее, где вас использовать надлежащим образом! — Бевзюк помолчал немного, успокаиваясь, а потом снова заговорил, обращаясь к Речницкому: — Слышь, Якуб, я к чему это. Ты не думай, что я поплакаться решил. Просто слышал в Генштабе, что тебя на мое место прочат. Так что готовься к переезду в Люблин…

Утро следующего дня наступило для Нины уже малость подзабытым образом — ее разбудил отец со шпагой в руке. И понеслось — фехтование, отжимания, приседания, упражнения для пресса, на гибкость… Затем тир, контрастный душ и лишь после всего этого — вожделенная чашка черного кофе. Пока она с удовольствием прихлебывала обжигающую жидкость, Якуб будничным голосом сообщил:

— Сегодня тебе день на сборы, а завтра отбываем в Закопане. Всем семейством.

Закопане, Закопане… Слышала ведь что-то. А это, вроде, в горах. Но что в горах зимой делать? Знакомство с Чаткальским хребтом (отрогами Таласского Алатау) зимой 1942 года явно не настраивало ее на повторение подобных опытов.

— Папа, — осторожно поинтересовалась она, — а зачем нам в горы?

Речницкий усмехнулся:

— Эх, Нинка, да тут горы совсем не такие, как у нас, под Ташкентом. Татры эти — они низенькие совсем. А Закопане — это у них самый главный в Татрах курорт. Так что отдыхать едем. Выше нос! — и он нажал указательным пальцем снизу на кончик ее носа, стараясь задрать его вверх.

Девочка невольно расплылась в улыбке, но все же ловко увернулась от родительского пальца.

— Отдыхать? — переспросила она. — А что там делать?

— Как что делать? — удивился отец. — Лыжи, коньки, санки… Бабу снежную слепить можно, в снежки поиграть.

Большого энтузиазма эти разъяснения у Нины не вызвали. С лыжами и коньками у нее (так же как и с плаванием) дело обстояло очень плохо — дефект вестибулярного аппарата. То ли врожденный, то ли малярия в детском возрасте подгадила, то ли еще что, но держать равновесие при движении на лыжах и на коньках ей толком не удавалось. Однако, что греха таить, возможность отвлечься и от школы, и от принудительных утренних тренировок немного грела душу.

И вот на следующее утро «Студебекер» с Янеком за рулем уже вез их из Кракова точно на юг, в сторону Татр, к самой границе с Чехословакией. Местность становилась все более холмистой, дорога стала петлять, забираясь все выше, горы делались все внушительнее, покрываясь шапками хвойных лесов. И если в долинах снега еще, можно сказать, и не было — выпадал несколько раз, да почти тут же и таял, то отроги Татр белели снежным покрывалом.

Городок Закопане встретил их живописно разбросанными по склонам гор домиками и более солидными зданиями отелей и пансионатов. Как оказалось, Нине был выделен отдельный домик, чем она тут же возмутилась:

— Что я барыня что ли? Зачем мне эти хоромы? Я и с вами вполне могу остаться, — ей вовсе не улыбалось проводить хотя бы часть отдыха отдельно от отца.

Якуб сначал сделал суровое лицо (чуть не сказал — «зверское», но мимикой Речницкий не злоупотреблял), затем, железной хваткой взяв дочку под локоть, отвел в сторону, шепнув лишь одно слово:

— Задание…

Что такое задание, девочка уже давным-давно усвоила, и потому никаких дальнейших возражений с ее стороны не последовало.

Улучив минуту, генерал зашел проведать, как устроилось его любимое чадо, и тогда пояснил суть поставленной задачи:

— Тут, на курорте, сейчас находится некий композитор, сочинитель песенок, по имени Зигмунт Карасиньский. Вот название пансионата и номер комнаты, где он обитает. Тебе предстоит с ним познакомиться и за три дня вскружить ему голову.

«Вскружением голов» Нине заниматься еще не приходилось, но обладая достаточной наблюдательностью, она уже имела некое представление о том, как это делается. Да и в конце концов, женщина она или не женщина? Поэтому отнекиваться она не стала, спросив лишь:

— И насколько сильно надо вскружить?

Отец ухмыльнулся:

— Слишком далеко заходить не требуется. Ты же у нас еще девица, нет?

Дождавшись смущенного кивка Нины, он продолжил:

— Главное, чтобы удалось вытащить его на прогулку без посторонних глаз куда-нибудь в укромное местечко, желательно — попозже вечером. А об остальном позаботятся уже без тебя. Имя, название пансионата, номер комнаты запомнила?

Нина снова кивнула. Скомканная полосочка бумаги быстро превратилась в пепел, размятый в пепельнице.

Познакомиться с композитором удалось на удивление быстро. Застав Зигмунта в кафе, Нина нерешительно приблизилась к его столику и, краснея и запинаясь, пробормотала:

— Тысяча извинений… Простите… Но… Но ведь это вы?… Простите еще раз! Я хотела сказать: ведь это вы композитор Карасиньский?

— К вашим услугам, юная паненка! — тут же сделал стойку немолодой, стильно облысевший пан с полноватым лицом, черты которого выдавали его совсем не аристократическое происхождение. — Да я композитор Зигмунт Карасиньский. Чем могу быть полезен? Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! — он вскочил и пододвинул стул.

Нина, помявшись немного и продолжая краснеть, присела на краешек стула у столика композитора. Да он, пожалуй, ровесник ее отцу (тут она угадала), хотя их физическую форму и сравнивать нечего. Правда, ничего не скажешь — лицо, хотя и простоватое, но живое и умное. Вот только глазки слишком масленые… Краем глаза изучая объект, девочка продолжала щебетать:

— Ах, не знаю! Мне так хотелось познакомиться с настоящим композитором, который написал столько очаровательных песен! Я так боялась, думала вы гордый, недоступный, а вы, оказывается, совсем как обычный человек!

— Что вы, паненка, какой же я недоступный! — с радушной улыбкой промолвил Карасиньский. — И я на самом деле обычный человек.

— Нет-нет, не говорите так! — с пылом возразила Нина. — Человек, способный творить такое чудо, как ваши песни, не может быть обычным!

— Простите, прекрасная пани, а будет ли мне позволено узнать ваше имя? Или это тайна? — осведомился ее визави.

— Ах, я совсем потеряла голову! — всплеснула она руками. — Это так невежливо с моей стороны!

— Так как же вас зовут? — повторил Зигмунт.

— Янка… — пролепетала девочка. — То есть Янина, пан Красиньский.

— Зигмунт. Для вас — просто Зигмунт.

Вскоре выяснилось, что сочинитель песенок оказался не только композитором, но и скрипачом, пианистом и саксофонистом, а заодно и дирижером. Правда, большинство своих умений ему продемонстрировать не удалось. Скрипка была у него в номере, но его попытка пригласить туда Нину была встречена ею недоуменным взглядом и решительно отвергнута. Ну как же — светский этикет не допускает, чтобы юная паненка, к тому же несовершеннолетняя, отправлялась в апартаменты к мужчине, да еще и наедине! Нет, это совершенно за гранью допустимого!

Пану Зигмунту пришлось рассыпаться в извинениях и перевести разговор на другую тему:

— Скажите, Янина, а какая из моих песен больше всего запала вам в душу?

— Ах, они все такие чудесные! Но мне хотелось бы, чтобы вы спели мне ту, к которой у вас самого лежит душа, — ответила девочка.

— О моя милая паненка, у меня есть такая песня! И я хочу посвятить ее вам! — с энтузиазмом воскликнул композитор. Подойдя к фортепиано, стоявшему на небольшой эстраде в кафе (в дневное время там еще не было музыкантов), он откинул крышку, взял несколько аккордов и начал:

Piękna pani, uśmiech serdeczny z dala ślę.

Piękna pani, może już nie pamiętasz mnie?¹

Прилипчивый мотивчик и запоминающиеся строчки припева этой песенки, написанной весной 1939 года, успели стать популярными еще до войны. Потом грянуло нашествие швабов. Его постоянный соавтор, Шимон Каташек, попал в Варшавское гетто и был расстрелян в Павяке (известная тюрьма, оказавшаяся на территории гетто). А Зигмунт Карасиньский всю войну отсиживался как раз здесь, в Закопане. Сегодня же песенка снова отправилась в победное шествие по Польше, желающей забыть ужасы войны:

— Чи паменташ те ноц в Закопанем?

Czy pamiętasz tę noc w Zakopanem?

Księżyc świecił srebrzyście jak stal.

Po kobiercu ze śniegu usłanym

nasze sanie gdzieś nas niosły w dal.

Cicha noc, śnieżna noc w Zakopanem,

czy pamiętasz, jak szybko mijał czas?

Takie chwile są niezapomniane,

taka noc bywa tylko raz.²

«Интересно, скольким пенькным пани ты уже успел посвятить эту песню?» — с отстраненным любопытством подумала Нина. Все попытки пана Зигмунта напроситься сегодня на свидание она, продолжая смущаться и краснеть, все же отвергла. Но композитор уже, что называется, завелся. Так что в кружении собственной головы он был виноват ничуть не меньше, чем девчонка, которая его раздразнила. А кружение это достигло такого накала, что пан Зигмунт на ночь глядя попытался проникнуть в домик, где проживал предмет его страсти. Попытка это была своевременно пресечена охраной курорта — довольно бдительной, поскольку ловить ворон в Польше 1946 года было опасно для жизни.

На следующий день Карасиньский был близок к точке кипения. Глядя на него, Нина решила: «Третий день уже пошел — пора». Тут как раз подоспел вопрос Зигмунта, произнесенный голосом, преисполненным трагизма:

— Жестокая обольстительница, неужели вы не подарите мне хотя бы несколько минут наедине?

Девочка пожала плечами:

— Но пан Карасиньский, как же это возможно? К вам идти мне не позволяют приличия. Пригласить вас к себе было бы тем более опрометчиво… Впрочем… — пан Зигмунт застыл в напряженном ожидании. — Впрочем… — повторила девочка, лукаво облизнув губы кончиком язычка, — почему бы нам не прогуляться после ужина вон по тому симпатичному соснячку? — и она указала кивком головы на отдаленный склон, где действительно зеленели невысокие горные сосенки.

— Но милая, паненка, почему же в лес? — чуть не взвыл композитор, обманутый в своих сладких мечтах.

— Потому что я так хочу! — властно заявила прелестная паненка.

Перед таким доводом оставалось лишь покорно склониться. Тем более что лесок, хотя и не может поспорить с уютом номера, все же предоставляет кое-какие шансы для вольностей…

За ужином в кафе, сидя рядом с отцом (Янка кормила ребятишек в номере), Нина негромко спросила:

— Кому доложить о месте свидания?

— Никому не надо, — так же тихо ответил отец. — Вас ведут, так что выйдут на место сами.

Вечер был весьма романтическим. Звезды, рассыпавшиеся по ясному небу, серебристый серп луны, легкий морозец, чуть искрящийся в лунном свете снежок, поскрипывающий под ногами, черные тени деревьев на снегу… Но только лишь они с Зигмунтом успели углубиться в сосенки по едва протоптанной тропинке, как вся романтика тут же и окончилась. Спереди и сзади из-за деревьев выступило несколько фигур в штатской одежде:

— Спокойно! Кто такие? Предъявите документы!

Композитор, заметно нервничая, полез за документами. Достала свои из сумочки и девочка. Взглянув на них, тот, кто отдавал команды, коротко распорядился:

— Збых, проводи паненку до ее дома. А вам, — он повернулся к пану Карасиньскому, — придется пройти с нами для беседы.

Спустившись к городку, тот, кого назвали Збыхом, остановился:

— Все, дальше топай сама. Спасибо, твоя роль окончена. И больше к этому типу не подходи.

На следующий день композитор обнаружился на своем привычном месте в кафе. Вид он имел немного ошарашенный, однако на появление Нины, хотя и с некоторым запозданием, отреагировал робкой улыбкой.

Девочка в ответ обиженно дернула плечом и демонстративно отвернулась. На том и закончилось ее курортное задание. Зачем спецслужбам понадобилось организовать контакт с композитором именно таким странным образом, Нина так и не узнала (как это обычно и было в тех операциях, к которым она привлекалась).

4. Смерть «генерала Вальтера»

Приключение с паном композитором девочка скоро выкинула из головы. Дни в Закопане, заполненные катанием на санях, игрой в снежки, прогулками по горным дорожкам, пролетели очень быстро. Она вернулась в Варшаву, а отец — в Краков, готовиться к сдаче дел и принятию командования войсками Люблинского округа. Школу Нина посещала лишь урывками, большую часть времени проводя с товарищами из дельницы ZWM. Время было горячее, на носу были выборы, и агитационная кампания достигла наибольшего накала. Митинги, собрания, расклейка плакатов и листовок — не только в Варшаве, но и в окрестностях. Ведь на селе активистов — сторонников новой власти — было не так уж много. К тому же и работу по расчистке варшавских развалин никто не собирался отменять. А еще — выезды по тревоге. Сигналы о бандитских вылазках поступали нередко, но чаще всего приходилось ловить пустой след. Бандиты успевали скрываться, а местное население не спешило делиться своими знаниями о том, куда бы они могли деться.

Но митинги — митингами, а и отец Нину не забывал, дважды за январь присылая за ней машину из Люблина. В одно из таких посещений девочка решила поинтересоваться у отца насчет одного события, которое ей и ее товарищам нередко ставили в упрек противники во время бурных политических дебатов:

— Папа, скажи, а в Катыни — кто там все же поляков поубивал? Я про выводы комиссии Бурденко знаю, но многие почему-то больше фашистам верят, что это наши расстреливали.

Речницкий помрачнел. Было видно, что ему не доставляет удовольствия ворошить эту тему. Однако, немного помолчав, он ответил:

— Насколько мне известно, там и наши отметились, и немцы тоже. Но копаться в этом сейчас не время. Так что лучше держись официальной версии — и точка!

Тем временем Якуб, наконец, узнал кое-что о результатах своей работы против британской разведки под крышей посольства. Узнал не от своего руководства, а как ни странно, из газет. Польские газеты исподволь начали кампанию по дискредитации сэра Виктора Кавендиш-Бентинка, девятого герцога Портлендского. Нет, никто не обвинял британского посла в подрывной деятельности, несовместимой со статусом дипломата. Намекали на его чересчур уж далеко заходящие связи среди дам польского света. Одновременно у герцога испортились отношения с польским МИДом — и министр, и другие должностные