Everand Logo

Welcome to Everand!

  • Discover millions of ebooks, audiobooks, and so much more with a free trial

    Only $11.99/month after trial. Cancel anytime.

    Мартин Иден
    Мартин Иден
    Мартин Иден
    Ebook591 pages6 hours

    Мартин Иден

    By Лондон, Джек

    ()

    Switch to audiobook
    Read preview

    About this ebook

    Американский писатель Джек Лондон (наст. имя Джон Гриффит; 1876—1916) прошел противоречивый и сложный творческий путь. В детстве он рано вынужден был искать заработок. Некоторое время бродяжничал, плавал матросом на промысловой шхуне, переменил множество профессий и, наконец, зараженный «золотой лихорадкой», отправился на Аляску. Золотоискательство стало темой первых его рассказов, довольно скоро принесших ему широкую известность. Романтика борьбы человека с природой вносит в произведения Лондона элементы, характерные для приключенческого жанра. Самый необычный роман Джека Лондона. Роман, который взорвал сознание нескольких поколений молодых людей разных стран, одержимых его почти ницшеанской идеей "сильного мужчины", преодолевающего любые препятствия. Сейчас, конечно, ницшеанские мотивы уже не актуальны, но основная его идея по-прежнему благородна… Настоящий мужчина не боится трудностей, не совершает предательства, не отступает перед врагом и всегда готов защитить любимую женщину. Звучит банально? Но только не для неподвластных времени героев Джека Лондона. В романе показан сложный путь к писательской славе парня из рабочей семьи. Судьбу Мартина определила встреча с Рут — девушкой из богатой семьи, неземным существом, которая горячо полюбила неординарного юношу. Под влиянием любви, близкой к поклонению, Мартин изменяется внешне и внутренне, отходит от людей своего круга и… постепенно понимает ничтожность и мерзость мира своей любимой.
    LanguageРусский
    PublisherAegitas
    Release dateJul 24, 2016
    ISBN9781773134499

    Read more from Лондон, Джек

    Related to Мартин Иден

    Related ebooks

    Action & Adventure Fiction For You

    View More
    View More

    Related podcast episodes

    Related articles

    • Article

      Подзарядка Батареек

      Aug 20, 2020

      Вернуть хорошее настроение и подзарядить внутренние батарейки поможет интересная книга с захватывающим сюжетом. Например, книга Владимира Гречинова «Хатуна. Девочка с куклой». Конец XIX века, Российская империя, мистические события… Представляем отры

      2 min read

    • Article

      Подзарядка Батареек

      Jul 20, 2020

      Подзарядка Батареек
      1 min read

    • Article

      Вера И Загадка Японских Мужчин

      Nov 10, 2019

      Год назад ко мне на каникулы приехала подруга Алла. Мы прекрасно провели время на побережье, а моя «искательница приключений» даже нашла поклонника. И вот она снова приезжает в Токио, только уже не ко мне, а к тому самому Хиро. Мимолетное влечение я

      2 min read

    • Article

      Источник Силы

      Mar 6, 2021

      Источник Силы
      3 min read

    • Article

      РAз В Крещенский ВЕЧЕРОК

      Jan 15, 2022

      Рецепты святочных гаданий от знаменитостей Я лично не гадала, но эти «развлечения» любили мои мама и бабушка. Раньше почти в каждом старом московском дворе был свой дворник, нашего звали Хабибула. В один крещенский вечерок решили мама с бабушкой кида

      2 min read

    • Article

      Из Нашей Почты

      Feb 17, 2021

      Ценить каждое из времен года я начала после путешествия по Индонезии. В экваториальных странах вечное лето, и только сухая пора сменяется сезоном дождей. По возвращении у меня часто спрашивали, хотела бы я остаться там жить, – мой ответ был отрицател

      2 min read

    • Article

      АЛЕКСАНДРА МАРИНИНА: «ИСТОРИЯ ДВИЖЕТСЯ ПОСТУПКАМИ ЛЮДЕЙ, А Люди, Как Известно, Не Меняются»

      Jul 23, 2022

      АЛЕКСАНДРА МАРИНИНА: «ИСТОРИЯ ДВИЖЕТСЯ ПОСТУПКАМИ ЛЮДЕЙ, А Люди, Как Известно, Не Меняются»
      4 min read

    • Article

      Юток Исияма

      Nov 10, 2019

      Юток Исияма
      1 min read

    • Article

      Слово Редактора

      Nov 19, 2019

      Говорят, что до и после Нового года происходят чудеса. У меня же за волшебство последние пять лет отвечают октябрь-ноябрь. Первым чудом был хромой пес. Сначала он пришел ко мне на работу и исчез ровно в тот момент, когда я, размахивая поводком, вышла

      2 min read

    • Article

      Лукас де Сталь

      May 23, 2017

      Лукас де Сталь
      2 min read

    Related categories

    Reviews for Мартин Иден

    0 ratings

    0 ratings0 reviews

    What did you think?

    Tap to rate

    Review must be at least 10 words

      Book preview

      Мартин Иден - Лондон, Джек

      Глава I

      Он отпер дверь своим ключом и вошел в сопровождении молодого парня, который при этом неловко снял фуражку. Парень был одет в простое грубое платье, пахнущее морем; в громадной передней он, видимо, не находил себе места. Он не знал, что делать со своей фуражкой, и собрался уже запихнуть ее в карман; но в это время спутник взял фуражку из его рук и сделал это так просто и естественно, что неуклюжий парень был тронут. «Он понимает,— подумал парень,— он не даст меня в обиду».

      Переваливаясь с боку на бок и невольно расставляя ноги, словно пол поднимался и опускался под ним, колеблемый морем, он пошел по пятам за своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для его размашистой походки,— он все время опасался зацепить плечом за дверь или смахнуть какую-нибудь безделушку с низкого камина. Он лавировал между различными предметами и при этом явно преувеличивал опасность столкнуться с ними. Между столом, заваленным книгами, и большим роялем могли свободно пройти шесть человек, но он решился на это лишь с невольным содроганием. Его тяжелые руки беспомощно болтались по бокам. Он не знал, что делать с этими руками, и когда его разгоряченному воображению представилось, что он вот-вот заденет ими книги на столе, он, как испуганный конь, бросился в сторону и едва не повалил табурет у рояля. В то же время он смотрел на своего уверенно шагавшего спутника и при этом ясно представлял себе, как неуклюжа его собственная походка и как не похожа она на походку других людей. От стыда на лбу у него выступил пот, и, остановившись, он вытер носовым платком свое бронзовое лицо.

      — Артур, дружище. Погодите немножко,— сказал он, пытаясь за шутливым тоном спрятать свое смущение.— Для вашего покорного слуги слишком много на первый раз. Дайте мне привести в порядок нервы. Вы ведь знаете, я не очень стремился прийти к вам, да и все ваши небось не больно жаждут на меня посмотреть.

      — Пустяки! — последовал успокоительный ответ.— Вам опасаться, ей-богу, нечего. Мы люди простые... Эге! Да вот и письмо для меня!

      Он подошел к столу, вскрыл конверт и начал читать, давая гостю возможность прийти в себя. И гость это понял и оценил. Он был очень чуток и сообразителен и, несмотря на свою растерянность, попытался оправиться. Он вытер лоб и осмотрелся уже более спокойно, хотя на его лице все еще оставалось выражение дикого животного, опасающегося попасться в западню. Он был окружен неизвестностью, он боялся того, что может произойти, он не знал, что ему делать, сознавая, что держится крайне неуклюже, и что, вероятно, нескладность эта отразится и на его умственных способностях. Он был чрезвычайно чувствителен и невероятно самолюбив, и любопытный взгляд, который украдкой бросил на него Артур, читая письмо, поразил его, как удар кинжала. Он поймал взгляд, но сохранил самообладание, ибо прекрасно был обучен дисциплине. Однако этот удар кинжала ранил его гордость. Он выругал себя за то, что пришел, но тут же решил, что раз он уж пришел, то выдержит все до конца. Лицо его приняло суровое выражение, и в глазах сверкнул огонек. Он огляделся теперь с большей самоуверенностью, стараясь запечатлеть в своем мозгу все детали роскошной обстановки. Ничто не ускользнуло от его широко раскрытых глаз. И, чем больше он глядел, тем слабее мерцал в его взгляде сердитый огонь и заменялся теплым блеском. Он всегда живо откликался на красоту, а здесь как раз представлялся случай откликнуться.

      Картина привлекла к себе его внимание. Могучий вал разбивался о выступающий из воды утес; грозовые облака покрывали небо, а по бушующим волнам неслась маленькая шхуна, сильно накренившись, так что можно было разглядеть ее палубу во всех подробностях. Здесь была красота, а красота неодолимо влекла его. Он забыл о своей неуклюжей походке и подошел к картине вплотную. Красоты на холсте как не бывало. Он с удивлением и недоумением осмотрел то, что теперь казалось ему плохим малеванием. Затем он отошел. Красота немедленно вернулась на холст. «Картина с фокусом»,— подумал он, отходя, и, несмотря на новизну впечатлений, почувствовал негодование, что ради глупого фокуса затрачено столько красоты. Он не имел понятия о живописи. До сих пор он видел лишь хромолитографии, которые были одинаково гладки и отчетливы вблизи и издали. Правда, он видел картины, написанные красками, в витринах магазинов, но стекло не позволяло ему разглядеть их как следует.

      Он оглянулся на своего друга, читавшего письмо, и увидел на столе книги. В его глазах вспыхнуло любопытство и жадность, подобная той жадности, которую испытывает голодный человек при виде пищи. Он невольно двинулся к столу, все так же раскачиваясь из стороны в сторону, и начал с волнением перебирать книги. Он глядел на заглавия и имена авторов, читал отдельные фразы в тексте, ласкал книги глазами и руками — и вдруг узнал книгу, которую раньше читал. Но, кроме этой одной книги, другие все были ему совершенно неизвестны, так же как и их авторы. Ему попался томик Суинберна, и он начал читать его, забыв о том, где находится; лицо его разгорелось. Дважды рассматривал он имя автора, указательным пальцем придерживая читаемое место. Суинберн! Он постарался запомнить это имя. У этого молодца были, должно быть, острые глаза. Но кто был этот Суинберн? Умер ли он лет сто тому назад, подобно всем поэтам, или жив еще до сих пор? Он повернул заглавную страницу. Да, он написал и другие книги. Ладно, завтра же утром он пойдет в публичную библиотеку и попробует достать что-нибудь из сочинений этого Суинберна.

      Он так увлекся чтением, что не заметил, как в комнату вошла молодая женщина. Его привел в себя голос Артура, сказавшего вдруг:

      — Руфь! Это мистер Иден.

      Книга захлопнулась над его указательным пальцем, и, прежде чем он повернулся, он уже вздрогнул от нового впечатления, вызванного еще не видом девушки, а словами ее брата. В его мускулистом теле таилась нежнейшая чувствительность. Его чувства и мысли, соприкасаясь с внешним миром, вспыхивали и играли, как пламя. Он был в высшей степени восприимчив и отзывчив, а его пылкое воображение все время работало, устанавливая между вещами взаимоотношения, сходства и различия.

      Слова «мистер Иден» заставили его трепетать — его, которого всю жизнь звали «Иден», или «Мартин Иден», или просто «Мартин». И вдруг — «мистер». Он подумал, что это должно что-нибудь значить. Его ум внезапно превратился в огромную камеру-обскуру, и перед ним бесконечной вереницей пронеслись разные картины его жизни: машинные топки, трюмы, доки, пристани, тюрьмы и трактиры, больницы и мрачные трущобы; все это ассоциировалось с несколько другими способами обращения. Тут он обернулся и увидел девушку. Вся фантасмагория, порожденная его мозгом, сразу исчезла при виде ее. Это было бледное воздушное создание с большими голубыми одухотворенными глазами и роскошными золотыми волосами. Он не знал, как она одета, знал лишь, что наряд ее должен быть столь же чудесен, как и она сама. Он мысленно сравнил ее с бледно-золотым цветком на тонком стебле. Нет, вернее, она была духом, божеством, богиней. Такой нежной красоты не могло быть на земле. Или в самом деле правду говорят книги, и где-то там, высоко над землей, много таких, как она? Ее бы должен был воспеть этот молодчина Суинберн. Может быть, он и думал о ком-нибудь вроде нее, когда описывал Изольду в этой книге, лежащей там, на столе. Множество таких мыслей, чувств и образов пронеслось в одно мгновение. Во внешних событиях не было никаких перерывов. Он видел ее руку, протянутую к нему, и заметил, как прямо смотрит она ему в глаза во время крепкого, совсем мужского рукопожатия. Женщины, которых он знавал, не так пожимали руку. Большинство из них вообще не пожимали рук. Его снова захлестнул целый поток разнообразных видений и воспоминаний о тех способах, какими он знакомился с женщинами. Но он откинул все эти воспоминания и посмотрел на нее. Никогда не видал он подобной женщины. Женщины, которых он знавал... Немедленно рядом с ней выстроились «те» женщины. В течение секунды, показавшейся вечностью, он стоял словно посредине портретной галереи, в которой она занимала центральное место, в то время как вокруг расположились женщины, которых надо было оценить и осмотреть беглым взглядом и сравнить с ней. Он видел худые, болезненные лица фабричных работниц и наглых девчонок, шатающихся по базару. Здесь были скотницы огромных скотоводческих предприятий и смуглые, курящие сигары жительницы Старой Мексики. За ними толпились японки, словно куколки, шагающие в своих деревянных туфельках; женщины Евразии с тонкими чертами лица, но с явными признаками вырождения; наконец, здоровенные женщины островов Тихого океана, темные и украшенные цветами. Но всех их затмили чудовищные и кошмарные толпы — ужасные создания, бродящие по мостовой Уайтчепеля, ведьмы, пропитанные джином, обитательницы темных вертепов, адская вереница, грязная и развратная, ужасная пародия на женщин,— заманивающие в свои сети моряков, эти отбросы портов, тина и накипь человеческой клоаки.

      — Садитесь, мистер Иден,— сказала девушка.— Мне так хотелось повидать вас после всего, что рассказал нам Артур. Это было так смело с вашей стороны.

      Он отрицательно покачал головой и пробормотал, что все это сущий вздор, что любой парень поступил бы так же на его месте. Она заметила, что рука, которую он поднял, была покрыта свежими, заживающими ссадинами, и, взглянув на другую, опущенную, увидела то же самое. Окинув его самого беглым критическим взглядом, она увидела один шрам у него на щеке, другой на лбу под самыми волосами и, наконец, третий, исчезавший за крахмальным воротничком. Она подавила улыбку, увидав красную полоску, натертую воротничком на его бронзовой шее. Он, несомненно, не привык носить воротнички. Ее женские глаза заметили и простой, некрасивый покрой его костюма, складки на плечах, морщины на рукавах, под которыми таились могучие бицепсы. Бормоча, что он не сделал ничего особенного, он повиновался ей и направился к стулу. При этом он нашел время еще раз полюбоваться ею, той простотой и грацией, с которой она села, и тотчас же снова смутился, представив себе свою неуклюжую фигуру. Все это было ново для него. Ни разу в своей жизни не задумывался он еще над вопросом, ловок ли он или неловок. Такая мысль никогда даже не приходила ему в голову. Он осторожно присел на край стула, не зная, куда деть свои руки. Как бы он ни клал их, они все время мешали ему, а тут еще Артур вышел из комнаты, и Мартин Иден с невольной тоской посмотрел ему вслед. Очутившись один в комнате с этим бледным духом в облике женщины, он окончательно растерялся. Тут не было трактирщика, у которого можно заказать вина, не было мальчишки, которого можно послать за пивом, чтобы при помощи этого объединяющего напитка завести дружескую беседу.

      — У вас шрам на шее, мистер Иден,— сказала девушка.— Как вы получили его? Я уверена, что у вас было необычайное приключение.

      — Мексиканец хватил меня ножом, мисс,— отвечал он, проводя языком по губам и кашлянув, чтобы прочистить горло,— была потасовка. А после того, как я выхватил у него нож, он хотел откусить мне нос.

      Он сказал это совершенно просто, а перед глазами его возникла картина роскошной звездной ночи в Салина-Круц: белая береговая полоса, огни нагруженных сахаром пароходов, голоса пьяных матросов в отдалении, толкотня грузчиков, пылающее яростью лицо мексиканца, зверский блеск его глаз при свете звезд, прикосновение к шее стального клинка, струя крови, толпа и крики, два тела, его и мексиканца, обхватившие друг друга и катающиеся на песке, и мелодичный звон гитары, долетающий откуда-то издалека. Такая картина возникла перед ним, и, вздрогнув при одном воспоминании, он подумал о том, сумел ли бы запечатлеть все это на полотне тот, кто изобразил лоцманское судно. Белая полоса берега, звезды, огни нагруженных сахаром пароходов должны были бы хорошо выйти, а посередине на песке темная толпа вокруг борющихся. Он решил, что и нож следовало бы изобразить на картине, ибо сверкание стали должно было быть красиво в звездном сумраке.

      Но в словах его не отразилась ни одна из этих картин.

      — Да, он вздумал откусить мне нос,— проговорил он.

      — О! — воскликнула девушка, и в тоне ее голоса и в выражении ее лица он заметил смущение. Он и сам почувствовал смущение, и легкая краска разлилась по его коричневым щекам, причем со страху ему показалось, что от них пышет жаром, как из открытой топки котла. О таких грязных вещах, как драка с ножом в руках, едва ли удобно беседовать со светской дамой. Люди в книгах никогда не говорили о подобных вещах,— может быть, они о них даже не знали. Произошла легкая заминка в этой едва успевшей завязаться беседе. Тогда она снова спросила его, на этот раз уже о шраме на щеке. Из того, как девушка задавала вопрос, Мартин понял, что она пытается говорить его языком, и решил, напротив, говорить с нею ее языком.

      — Был такой случай,— сказал он, проводя рукой по щеке.— Однажды ночью, когда ветра не было, а море здорово бурлило, сорвался грот со всеми снастями. Ну, проволочный канат и стал хлестать кругом, как змея. Вся вахта старалась его поймать. Я бросился тогда и закрепил его.

      — О! — воскликнула она опять, на этот раз с некоторым участием, хотя все эти «гроты» и «снасти» были ей столь же непонятны, как если бы он говорил с нею по-гречески.

      — Этот... Свайнберн,— начал он, осуществляя свой план говорить «ее» языком, но произнося «ай» вместо «и».

      — Кто?

      — Свайнберн,— повторил он,— поэт.

      — Суинберн,— поправила она его.

      — Да, этот самый,— проговорил он, покраснев,— давно ли он помер?

      — Я не слыхала, чтобы он... помер.— Она посмотрела на него с любопытством.— А где вы с ним познакомились?

      — Да я его и в глаза-то не видал никогда,— отвечал он,— я прочитал кое-что из его стишков вон в той книжке на столе, как раз перед тем, как вам прийти. Вам его стихи нравятся?

      Она заговорила свободно и легко об интересовавшем его предмете. Он почувствовал себя лучше и даже глубже уселся в кресло, продолжая, однако, крепко держаться за ручки, словно опасался, что оно сбросит его на пол. Ему удалось заставить ее говорить на ее языке, и теперь, слушая, он удивлялся, как много знаний укладывается в ее хорошенькой головке, и любовался ее прозрачным личиком. Он старался понять ее, хотя незнакомые слова, так просто слетавшие с прелестных уст, повергали его в недоумение, да и весь процесс мышления был для него совершенно чужд и неприемлем. Однако все это заставляло его ум работать. Вот где умственная жизнь, думал он, вот где красота, яркая и чудесная, о существовании которой он даже никогда не подозревал. Он забыл все окружающее и впился в нее жадными глазами. Да, тут было что-то, для чего стоит жить, чего стоит добиваться, из-за чего стоит бороться и ради чего стоит умереть. Книги говорили правду. Бывают на свете такие женщины. Она была одной из них. Она окрылила его воображение, и великие, яркие картины возникли перед ним, торжественные, гигантские образы любви, героическая смерть ради этой женщины — бледной женщины,— золотого цветка.

      И сквозь эти волнующиеся, трепетные видения, как сквозь чудесный мираж, смотрел он на живую женщину, говорившую ему о литературе и искусстве.

      Он слушал, напрягая все внимание, и смотрел на нее, не сознавая пристальности своего взгляда, не сознавая, что мужественная сила его натуры отражается в ее блестящих очах. И она, мало знавшая о жизни и о мужчинах, вдруг насторожилась, уловив его пылающий взгляд. Еще ни один мужчина не смотрел на нее так, и этот взгляд смущал ее. Она запнулась и умолкла. От нее вдруг ускользнула нить рассуждений. Этот матрос пугал ее, и в то же время ей было приятно, что он так на нее смотрит. Воспитание, полученное ею, предупреждало ее об опасности и силе этого таинственного коварного обаяния; но инстинкт громко требовал, чтобы она забыла свое происхождение и положение в обществе и расположила к себе этого гостя из другого мира, этого неуклюжего юношу с израненными руками и красной полосой на шее, натертой непривычным воротничком,— юношу, испорченного (это было очевидно) безобразной жизнью. Она была чиста, и чистота ее возмущалась; но она была, кроме того, женщина, и к тому же только что начавшая задумываться над удивительным противоречием женской природы.

      — Как я сказала!.. Что я сказала?! — вдруг воскликнула она, оборвав фразу, и сама весело рассмеялась.

      — Вы сказали, что этот Суинберн не сделался великим поэтом, потому что... да... вот на этом вы как раз и остановились...

      Он сказал это и почувствовал точно приступ внезапного голода. От ее смеха приятные мурашки забегали у него по спине. Точно серебро, подумал он, точно маленькие серебряные колокольчики; и в это мгновение, и только на одно мгновение, он перенесся в далекую страну, где некогда сидел он под цветущей вишней, куря сигару и слушая звон колокольчиков остроконечной пагоды, призывающий на молитву богомольцев в соломенных сандалиях.

      — Да, да... благодарю вас,— отвечала она.— Суинберн потому не производит должного впечатления, что, по правде говоря, иногда бывает грубоват. У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать. У настоящего поэта каждая строчка исполнена прекрасного, истинного и зовет к самому высокому, что только есть в человеке. У великих поэтов нельзя выкинуть ни одной строчки без того, чтобы мир не почувствовал этого.

      — Я думал, что это тоже высоко,— сказал он нерешительно,— то, что я читал... Мне и в голову не приходило, что он такой негодяй. Должно быть, это сразу можно заметить по другим его книгам.

      — В той книге, которую вы читали, есть много стихов, из которых уже можно вывести подобное заключение,— заявила она решительно и менторским тоном.

      — Я, очевидно, пропустил это,— согласился он,— но то, что я прочел, было здорово хорошо. Точно свет какой-то освещает тебе всю душу вроде солнца или прожектора. Так мне показалось, мисс, но я, верно, ни черта не смыслю в поэзии.

      Он вдруг умолк, мучительно сознавая всю нескладность своих выражений. Он чувствовал величие и пламя жизни в том, что только что прочел, но не находил подходящих слов, чтобы выразить это. Он самому себе казался матросом на чужом судне, который темной ночью бродит среди неизвестных ему снастей. Хорошо, решил он, ему все-таки нужно во что бы то ни стало ознакомиться с этим чужим миром. Ему еще никогда не приходилось наталкиваться на нечто такое, с чем бы он не мог совладать, если хотел, а теперь он хотел научиться говорить о вещах так, чтобы она его понимала. Она уже заслонила для него весь горизонт.

      — Вот, например, Лонгфелло...— начала она.

      — Да, да. Я его читал,— живо перебил он, желая показать свои — хоть и малые — познания в области литературы. Пусть она убедится, что он не так уж глуп.— Я читал «Псалом жизни», «Эксцельсиор»... Да вот, кажется, и все.

      Она улыбнулась, кивнула головой, и он почувствовал, что улыбка ее была снисходительна, печально снисходительна. Он сглупил, проявив такие жалкие познания. Ведь этот Лонгфелло, наверное, написал несчетное множество книг.

      — Простите меня, мисс, за то, что я полез в это дело,— сказал он.— В действительности я, правда, мало смыслю в таких вещах. Все это не для моего класса... Но мне все-таки хотелось бы узнать все это... несмотря на свой класс.

      В этих словах словно прозвучала угроза. Голос его звучал твердо, глаза сверкали, лицо приняло решительно-суровое выражение. Ей даже показалось, что уголки его рта искривились. В лице появилась какая-то неприятная агрессивность. И в то же время мощная волна мужественности, исходящая от него, захлестнула ее.

      — Я думаю, что вы могли бы выучить все это, несмотря на ваш класс,— подтвердила она, смеясь.— Вы такой сильный!

      Ее взгляд на миг остановился на его мускулистой бычьей шее, бронзовой от солнца, пышущей здоровьем и силой. И, несмотря на его смущенный и робкий вид, ее повлекло к нему. Она была изумлена мыслью, внезапно мелькнувшей в ее мозгу. Ей вдруг почудилось, что стоит ей обнять эту шею, и вся сила и мощь перейдут к ней. Эта мысль шокировала ее. Казалось, что она пробудила в себе какую-то дремавшую доселе порочность. Грубое всегда ее отталкивало.

      Ее идеал мужской красоты был нежен и полон изящества. Но эта мысль, однако, не оставляла ее. Она даже не понимала, как могло у нее явиться желание обнять эту загорелую шею. На самом деле девушка была далека от силы, а ее тело и ум нуждались в ней. Но она не сознавала этого, она знала лишь, что ни один мужчина еще не производил на нее столь сильного впечатления, как этот шокировавший ее ужасной грамматикой матрос.

      — Да, я не инвалид,— сказал он,— ежели понадобится, могу переварить ржавое железо. Но как раз сейчас у меня что-то вроде несварения. Многое из того, что вы говорите, я не могу переварить. Меня, как видите, никогда ничему такому не обучали. Я люблю книги и стихи, и ежели время есть, так я их читаю. Но я, понимаете ли, о них никогда этак, как вы, не думаю. Поэтому-то мне и говорить о них трудновато. Я вроде моряка в незнакомом море без карты и без компаса. А мне хочется сообразить, где я. Может быть, вы мне поможете. Как это вы научились всему этому?

      — Я ходила в школу и сама училась,— отвечала она.

      — Я тоже ходил в школу, когда был мальчишкой,— начал он свои возражения.

      — Да, но я ходила в высшую школу, в университет, на лекции...

      — Вы ходили в университет? — переспросил он с откровенным изумлением и почувствовал, что между ними сразу легло пространство в миллионы миль.

      — Я хожу туда и до сих пор. Я слушаю специальный курс по английской филологии.

      Он не знал, что значит «филология», и, отметив свое невежество в этом пункте, спросил:

      — А сколько времени нужно было бы мне учиться, чтобы попасть в университет?

      Она решила ободрить его в этом стремлении к знанию.

      — Это зависит от того, сколько вы раньше учились. Вы никогда не были в высшей школе? То есть, конечно, нет... но начальную школу вы, вероятно, окончили?

      — Мне оставалось до конца всего два года,— отвечал он,— да я ушел... Впрочем, учился-то я всегда недурно.

      И тотчас, браня себя за это хвастовство, он так сжал ручки кресла, что пальцы у него заныли. В то же мгновение он увидел, что в комнату вошла какая-то дама. Девушка тотчас встала и пошла ей навстречу. Они поцеловались, обнялись и направились к нему, и он решил, что это, вероятно, ее мать. Это была высокая белокурая женщина, стройная и красивая. Ее наряд вполне подходил к роскошному дому, и Мартин с восхищением любовался его изяществом. Ему вспомнились женщины, виденные им на сцене. Потом он вспомнил, что таких же знатных дам, так же одетых, он видал в вестибюлях лондонских театров, где, бывало, пялил на них глаза, пока полицейский не выгонял его под дождик. Тотчас же вслед за этим он перенесся мысленно в Иокогаму, где возле Гранд-отеля он тоже наблюдал таких же важных леди. Целый рой картин города Иокогамы и его гавани возник перед ним. Но он принудил себя закрыть калейдоскоп памяти и сосредоточил все внимание на настоящем. Он догадался, что должен встать и представиться, и с усилием поднялся на ноги, на которых, он чувствовал, безобразно вздуваются складками брюки. Руки его беспомощно повисли, а лицо при мысли о предстоящем испытании приняло мрачное выражение.

      Глава II

      Процесс перехода в столовую был для него кошмаром. Среди всех этих предметов, на которые можно было ежесекундно натолкнуться, ему временами казался немыслимым самый факт движения. Но в конце концов он проделал опасный путь и теперь сидел рядом с ней. Его испугало обилие ножей и вилок. Ощетинившись, сверкали они какими-то неведомыми опасностями, и он смотрел на них до тех пор, пока на их блестящих лезвиях не возникли знакомые картины корабельной жизни: он и его товарищи-матросы сидели, разрезая мясо складными ножами, разрывая его руками, или хлебали густоватый горький суп из общей миски помятыми железными ложками. Запах скверного мяса щекотал его ноздри, в то время как в ушах под аккомпанемент скрипа снастей раздавалось громкое чавканье матросов. Он вспомнил, как они ели, и решил, что они ели как свиньи. Ладно, он будет теперь внимательно следить за собой. Он не будет производить шума и вообще все время будет настороже.

      Он окинул взглядом стол. Против него сидели Артур и его брат Норман. Это ее братья, сказал он себе, и почувствовал к ним самую искреннюю нежность. Как они любят друг друга — члены этой семьи! Ему вспомнилось, как Руфь встретила свою мать, как они поцеловались, как, обнявшись, направились к нему. В том мире, из которого он вышел, между родителями и детьми не приняты подобные нежности. Для него это было своего рода откровением, доказательством той возвышенности чувств, которой достигли высшие классы. Из всего, что Мартину пришлось увидеть в новом для него мире, это, конечно, было самое прекрасное. Он был глубоко тронут, и сердце его исполнилось нежностью. Всю жизнь он искал любви, ибо его природа ее требовала. Это было как бы органической потребностью всего его существа. Но жил он без любви, и душа его все больше и больше ожесточалась в одиночестве. Впрочем, сам он не сознавал, что так нуждается в любви, не сознавал ни прежде, ни теперь. Он только созерцал проявления любви и находил ее прекрасной, возвышенной и лучезарной.

      Он был рад отсутствию мистера Морза. И без того нелегко было завести знакомство с ней, с ее матерью и с ее братом Норманом. Артура он уже немного знал. Познакомиться с отцом было бы — он это чувствовал — уж слишком жутко. Ему казалось, что никогда еще в жизни он так не работал. Самый тяжкий труд казался ему рядом с этим детской игрой. На лбу его выступили мелкие капли пота, а рубашка стала влажной от испарины, вызванной крайним напряжением сил. Он должен был есть так, как не ел еще ни разу, пользоваться непривычными предметами, смотреть по сторонам, чтобы понять, как ими пользоваться, в то время как целый поток новых впечатлений изливался на него, и он едва успевал классифицировать их в своем сознании; он чувствовал к девушке неодолимое влечение, выражавшееся в каком-то беспокойстве; страстно желал проникнуть в те жизненные сферы, в которых обитала она, напряженно и непрестанно размышляя о том, как достичь этого. Взглядывая украдкой на Нормана, сидевшего напротив него, или еще на кого-нибудь из обедавших, чтобы узнать, какой нож или вилку надо брать в том или ином случае, он старался в то же время ясно запечатлеть в своем сознании выражения их лиц и угадать, в каких отношениях они были с Руфью. Кроме того, он должен был говорить, слушать то, что говорили ему, или то, что говорилось вокруг него, отвечать, когда это было нужно, заботясь о том, чтобы язык, привыкший к распущенным речам, не сболтнул чего-нибудь неподходящего. И, в довершение всего, тут еще была постоянная угроза в виде слуги, который появлялся бесшумно за его плечами и, подобно некоему сфинксу, задавал загадки, требуя немедленного на них ответа. В особенности его подавляла мысль о чашках для полоскания пальцев. Против воли, мысль его все время возвращалась к этим чашкам, и он все думал о том, какие они из себя и на что похожи. Он слышал о подобных вещах и знал, что рано или поздно это неизбежно должно случиться, что, может быть, через одну минуту он уже увидит их и должен будет суметь воспользоваться ими, сидя рядом с этими высшими существами, которые с такой легкостью это делают. Но больше всего его занимала мысль, как должен он обращаться с этими людьми. Что делать? Он мучительно и напряженно старался разрешить проблему. Иногда ему приходило в голову, что хорошо было бы принять важный вид, но тотчас являлась другая, робкая мысль, что, не привыкший к столь высокой жизни, он легко может оказаться в дураках.

      Поэтому во время первой половины обеда Мартин держался очень спокойно, раздумывая лишь о том, как себя вести. Он не знал, что спокойствие его в корне противоречило словам Артура, предупредившего родных, что приведет обедать дикаря, но чтобы они не пугались, ибо дикарь очень интересный. Мартин Иден никак не мог бы подумать, что ее брат был способен на такое предательство, в особенности после того, как он спас его от большой опасности. И он сидел за столом, пришибленный своей собственной нескладностью и очарованный всем, что происходило вокруг него.

      Впервые понял он, что еда не простое удовлетворение физической потребности. Раньше он никогда не замечал того, что ел, ибо это была пища, и только. Здесь же, за этим столом, где еда являлась эстетической функцией, его любовь к красоте была вполне удовлетворена. Но это была еще и интеллектуальная функция.

      Ум его усиленно работал. Он слышал произносимые вокруг бессмысленные для него слова, и другие слова, которые он читал в книгах и которые никто из известных ему мужчин и женщин не был в состоянии даже выговорить. Когда он слышал, как легко произносились такие слова устами этой удивительной семьи, он дрожал от восторга. Все увлекательное, высокое и прекрасное, о чем читал он в книгах, неожиданно оправдалось. Мартин находился в положении человека, мечты которого вдруг перестали быть мечтами и превратились в действительность.

      Никогда еще не поднимался он на такие жизненные высоты, и, наблюдая и слушая, он старался поменьше обращать на себя общее внимание, отвечая односложно: «да, мисс» и «нет, мисс», если она обращалась к нему; «да, мадам», «нет, мадам», если к нему обращалась ее мать. Он едва удержался, чтобы не сказать ее брату: «да, сэр» и «нет, сэр», как полагалось по правилам морской дисциплины.

      Он чувствовал, что это будет с его стороны признанием своего подчинения, а этого не должно было быть, если он хотел получить ее. Так внушала ему его гордость. «Ей-богу,— думал он,— я не хуже их, и если они знают то, чего я не знаю, то и я могу всему этому научиться». Но в следующий миг, когда она или ее мать говорили ему: «мистер Иден»,— он забывал свою гордость и трепетал от восторга.

      Он был сейчас цивилизованным человеком и обедал бок о бок с такими людьми, о которых читал только в книжках. Он словно сам попал в книгу и странствовал по страницам переплетенного тома.

      Но в то время как, вопреки описаниям Артура, Мартин изображал из себя кроткого ягненка, он терзался мыслью, что ему делать. Он вовсе не был кротким ягненком и не любил быть на последнем месте. Он говорил только тогда, когда это было необходимо, и потому его речь очень напоминала переход из гостиной в столовую, когда он спотыкался и наталкивался на мебель. Мартин копался в своем многоязычном лексиконе, боясь, что нужные слова он не сумеет произнести как следует, а иные, известные ему, окажутся грубыми и непонятными. Все время его угнетала мысль, что они смеются над его неумением говорить, и это крайне его стесняло. Его любовь к независимости негодовала на эти узы, так же как его мощная шея возмущалась против крахмального воротничка. Кроме того, Мартин очень опасался, что в конце концов не выдержит.

      Он был от природы одарен остротой мысли и творческим духом. Чувства и мысли, обуревавшие его, настоятельно стремились вылиться наружу и принять определенную форму, и вот, наконец, забыв, где находится, он решил прибегнуть к тем словам, которые были ему знакомы.

      Мартин отклонил блюдо, предложенное лакеем, который все время торчал у него за плечами, и сказал кратко и выразительно:

      — Пау.

      Все за столом тотчас застыли в ожидании, слуга ухмыльнулся от удовольствия, а сам он оцепенел, объятый ужасом. Но он быстро овладел собою.

      — Это канакское слово,— сказал он,— означает «конец». Оно невольно вырвалось у меня. Надо выговаривать так: п-а-у.

      Поймав любопытный взгляд Руфи, устремленный на его руки, и чувствуя потребность объясниться, он продолжал:

      — Я только что приплыл на одном из тихоокеанских пароходов. Он опоздал, и нам пришлось поработать в порту, как неграм, разгружая разные товары. Вы знаете, что это значит? При этой работе пришлось потрепать шкуру.

      — О, я вовсе не имела этого в виду,— поспешно сказала она.— Ваши руки кажутся маленькими по сравнению с вашей фигурой.

      Он покраснел, словно ему указали на какой-то его недостаток.

      — Да,— сказал он подавленно,— кисти у меня недостаточно велики для больших грузов. Зато спина и плечи здоровые, как у мула. А когда я кому-нибудь заезжаю в челюсть, то мои руки обычно от этого страдают.

      Мартин был недоволен тем, что сказал. Он почувствовал к себе отвращение: он перестал следить за своим языком и сразу наболтал много лишнего о не очень красивых вещах.

      — Как было храбро с вашей стороны прийти на помощь Артуру, тем более что он вам совсем чужой,— сказала Руфь деликатно, заметив его смущение, но не поняв причины.

      Он же вполне понял и оценил ее тактичность и, охваченный чувством благодарности, опять забыл о своем грубом языке.

      — Ерунда,— сказал он,— каждый парнишка сделал бы это на моем месте. Эта шайка мерзавцев затеяла ссору, а Артур им ничего не сделал. Они набросились на него, а я на них,— ну и отдул их порядком. Правда, у меня немножко полупилась кожа, ну да зато и я им зубьев повышиб. Когда я вижу...

      Он так и умолк, разинув рот, потрясенный своей нескладностью и считая себя недостойным даже дышать одним с ними воздухом. Когда Артур в двадцатый раз начал рассказывать свое приключение на пароме, где на него напали какие-то проходимцы, и ярко описал, как Мартин Иден бросился на них,— этот последний, нахмурив брови, сидел молча, думая о том, что выставил себя болваном, и стараясь сообразить, как же нужно вести себя в обществе этих людей. Он явно делал все время не то, что надо. Не принадлежа к их кругу, он не умел говорить на их языке,— это было несомненно. Изображать из себя другого? Но представление, наверное, не удалось бы, да и вообще представлять было не в его натуре. В его сердце не было места для обмана и лицемерия. Будь что будет, но он должен оставаться самим собою. Он не может говорить их языком — это несомненно. Но говорить он все-таки будет, и говорить своим языком,— разумеется, смягчая выражения, чтобы они не ужасали их и были им понятны. И кроме того, Мартин решил, что молчание его не должно давать повода думать, что ему понятно то, что на самом деле совершенно непонятно. Поэтому, когда братья, говоря об университетских делах, несколько раз употребили слово «триг», Мартин Иден, следуя своему решению, спросил их:

      — Что такое «триг»?

      — Тригонометрия,— отвечал Норман,—высшая форма «мат».

      — А что такое «мат»? — был следующий вопрос, вызвавший на устах Нормана легкую улыбку.

      — Математика, арифметика,— отвечал он.

      Мартин Иден кивнул головой. Он заглянул в неизмеримую на первый взгляд бездну мудрости. Но то, что он увидел в этой бездне, приняло осязаемые формы. Его необычайная сила воображения придала абстрактным видениям конкретность. В алхимическом приборе его мозга тригонометрия и математика и вся область знания, завоеванная ими, превратилась в яркий ландшафт. Он видел, как на картине, зеленую листву, лесные прогалины, озаренные то мягким, то ослепительным светом. В отдалении все было окутано легкой пурпурной дымкой, но за дымкой (он знал это) начиналась неведомая страна романтических чудес. Все это пьянило его, как вино. Тут было что-то такое, для чего стоило потрудиться и головой и руками, а из глубины сознания всплыла мысль: завоевать все это, чтобы завоевать и ее — бледную, как лилия, тень, сидящую перед ним.

      Блестящее видение было разрушено Артуром, который весь вечер напрягал все усилия, чтобы в Мартине проявился, наконец, дикарь.

      Мартин Иден помнил свое решение. Он впервые стал самим собой и сначала с усилием, а потом свободно, увлекаясь радостью творчества, начал описывать свою жизнь такой, какой она была. Он состоял в экипаже контрабандистской шхуны «Хальцион», когда она была захвачена таможенным катером. Мартин умел наблюдать и вдобавок умел рассказать о том, что видел. Он описал волнующееся море, корабли и матросов на них; сумел увлечь слушателей силой своего воображения и заставить их смотреть его глазами. С чутьем настоящего художника, из множества подробностей он выбрал только наиболее яркие и поражающие, так что в конце концов все были захвачены и ошеломлены его грубым красноречием и вдохновением. Иногда он шокировал их реальностью своих описаний и отдельными выражениями, но

      Enjoying the preview?
      Page 1 of 1