Discover millions of ebooks, audiobooks, and so much more with a free trial

Only $11.99/month after trial. Cancel anytime.

Рожденная в ночи. Сборник рассказов
Рожденная в ночи. Сборник рассказов
Рожденная в ночи. Сборник рассказов
Ebook231 pages2 hours

Рожденная в ночи. Сборник рассказов

Rating: 0 out of 5 stars

()

Read preview

About this ebook

Американский писатель Джек Лондон (наст. имя Джон Гриффит; 1876—1916) прошел противоречивый и сложный творческий путь. В детстве он рано вынужден был искать заработок. Некоторое время бродяжничал, плавал матросом на промысловой шхуне, переменил множество профессий и, наконец, зараженный «золотой лихорадкой», отправился на Аляску. Золотоискательство стало темой первых его рассказов, довольно скоро принесших ему широкую известность. Романтика борьбы человека с природой вносит в произведения Лондона элементы, характерные для приключенческого жанра. В данном томе представлены повести и рассказы, созданные писателем в период с 1911 по 1916 год.
LanguageРусский
PublisherAegitas
Release dateJul 24, 2016
ISBN9781773135663
Рожденная в ночи. Сборник рассказов

Read more from Лондон, Джек

Related to Рожденная в ночи. Сборник рассказов

Related ebooks

General Fiction For You

View More

Related articles

Reviews for Рожденная в ночи. Сборник рассказов

Rating: 0 out of 5 stars
0 ratings

0 ratings0 reviews

What did you think?

Tap to rate

Review must be at least 10 words

    Book preview

    Рожденная в ночи. Сборник рассказов - Лондон, Джек

    РОЖДЕННАЯ В НОЧИ

    Рожденная в ночи

    Все это происходило в Сан-Франциско, в старом клубе Алта-Иньо в одну теплую летнюю ночь. В открытые окна доносился далекий, неясный шум улицы. Разговор присутствующих перескакивал с одной темы на другую: говорили и о борьбе со взяточничеством, и о ясных признаках грозящего городу землетрясения, и, наконец, о людской испорченности и низости, пока кто-то не произнес вскользь имя О’Брайена, подававшего большие надежды молодого бойца, убитого накануне на ринге. В воздухе сразу повеяло чем-то освежающим. О’Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не сквернословил и сложением напоминал молодого бога. Он не расставался с молитвенником даже во время матча. Этот молитвенник был найден в кармане его пальто уже после...

    Он был воплощением самой Юности, чистой, здоровой, ничем не запятнанной, предметом восхищения и удивления мужчин, потерявших свежесть души и тела. Эта тема так увлекла нас в мир романтики, что мы оставили разговор о шумном городе и его делах. Дальнейшее было вызвано Бордуэллом, который процитировал выдержку из поэта Торо. Цитату подхватил лысый, обрюзгший Трифден и целый час не расставался с нею. Вначале мы думали, что в нем говорит не в меру выпитое за обедом виски, но потом мы даже забыли об этом.

    — Это произошло в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, когда мне было только тридцать пять лет,— сказал он.— Ага, я вижу, вы складываете в уме. Да, правда, мне теперь сорок семь лет, но я выгляжу старше. А доктора говорят... да ну их к черту!

    Он медленно стал отпивать из стакана, чтобы немного успокоиться.

    — Да, я в то время был молод. Двадцать лет тому назад у меня еще были волосы на голове, а живот был такой, как у скорохода. Я не знал тогда усталости. Самый долгий день был для меня короток. Вы помните, Милнер? Мы ведь с вами тогда уже были знакомы. Правду я говорю?

    Милнер кивнул в знак согласия. Он, как и Трифден, был горный инженер и тоже составил себе порядочное состояние в Клондайке.

    — Правда твоя, старина,— сказал Милнер.— Я никогда не забуду, как ловко ты справился с лесопильщиками компании М. и М. в тот вечер, когда какой-то газетчик устроил скандал. Надо вам сказать,— обратился он к нам,— что Слэвин в это время находился в деревне, и его управляющий очень хотел войти в соглашение с Трифденом.

    — Вот полюбуйтесь, что со мной сделала золотая горячка,— с горечью продолжал Трифден.— Богу известно, сколько я спустил миллионов, а душа моя опустела совсем, и крови в жилах почти не осталось. Горячая алая кровь исчезла. Я теперь медуза — огромная колышащаяся масса грубой протоплазмы, я...

    Он запнулся и отхлебнул из стакана.

    — Женщины заглядывались на меня в ту пору и оборачивались, чтобы еще раз увидеть меня. Странно, что я не женился. Но девушка... вот о ней-то я и хочу вам рассказать! Я встретил ее больше чем за тысячу верст от человеческого жилья. И она-то процитировала мне то самое место из Торо, которое только что привел Бордуэл: о богах, рожденных ночью, и богах, рожденных днем.

    Это было после того, как я сделал заявку на разработку на реке Гольстед, не подозревая даже, какие там таятся сокровища. Я направлялся на восток через Скалистые горы к Большому Невольничьему озеру. К северу Скалистые горы превращаются в неприступную твердыню, через которую нет прохода. Только бродячие охотники отваживались на этот подвиг; но немногим удавалось благополучно пройти, в большинстве они гибли. Успешным переходом этого места можно было тогда прославиться. Я и теперь еще горжусь этим больше, нежели чем-нибудь другим, сделанным в жизни.

    Это совершенно неизвестная страна. Громадные пространства ее не были еще исследованы. Там были большие долины, куда не ступала нога человека, и индейские племена, живущие первобытно, почти как десять тысяч лет тому назад,— почти, потому что они имели кое-какие дела с белыми: некоторые племена вступали иногда в торговые сношения с ними. Даже Компания Гудзонова залива не могла их разыскать и войти с ними в более близкие сношения.

    А теперь вернемся к девушке. Я поднимался по течению ручья — вы это в Калифорнии называете рекой,— ручья, нигде не значащегося и безымянного. Это была прекрасная долина, проходившая то между отвесными, высокими стенами ущелья, то расстилавшаяся вширь и вдаль. В глубине ее росла высокая, по плечи, трава, тянулись луга, усеянные цветами, и кое-где стояли группы великолепных девственных сосен. Собаки, с навьюченным на спинах багажом, с израненными ногами, совершенно выбились из сил. Между тем я все время был поглощен поисками какой-нибудь кучки индейцев, у которых можно было бы добыть нарты и погонщиков, чтобы пуститься в путь с первым снегом.

    Хотя в то время стояла уже поздняя осень, но, к величайшему моему изумлению, цветы еще пышно цвели. По моим предположениям, я был на высоте Скалистых гор, в далекой субарктической Америке, а между тем передо мной расстилались целые цветочные ковры. Когда-нибудь белые поселенцы появятся в тех местах и будут там сеять пшеницу.

    Наконец я увидел дымок и услышал лай собак — индейских собак — и направился к лагерю. Тут находилось по меньшей мере пятьсот индейцев, и видно было по количеству шестов, на которых коптилась дичь, что осенняя охота была удачной. И здесь-то я встретил ее — Люси. Это было ее имя. Мы объяснялись с индейцами знаками — это был единственный способ беседы между нами,— пока они не привели меня к большому вигваму, напоминавшему палатку и открытому с той стороны, где горел бивуачный костер. Весь вигвам был покрыт шкурами американских оленей — прокуренными, темно-золотистыми. Внутри чисто и опрятно, чего никогда не бывает у индейцев. Постель постлана на свежих еловых ветвях. На них лежали груды мехов, а поверх всего раскинуто одеяло из лебяжьего пуха. На нем сидела, скрестив ноги, Люси. Она вся была орехового цвета. Я назвал ее девушкой, но это неверно. Это была смуглая женщина-амазонка — полная, царственно зрелая. Глаза у нее были голубые.

    Эти-то глаза сразу меня и поразили. Они были голубые, но не цвета китайской лазури, а темно-голубые, как смешанный цвет неба и моря, и притом очень умные. Кроме того, в них сверкал смех — теплый солнечный смех и вместе с тем человечный, очень человечный и... это были глаза настоящей женщины. Вам это понятно? Что еще сказать вам? В этих голубых глазах отражались одновременно беспокойство, неугомонный порыв и абсолютная невозмутимость, нечто вроде мудрого философского спокойствия.

    Трифден вдруг умолк.

    — Мне кажется, друзья, вы думаете, что я не совсем трезв. Но это не так. С обеда я пью всего пятый стакан. Я не только чертовски трезв, а даже торжественно настроен. Я сижу сейчас рядом со своей священной юностью. С вами говорит не «старый» Трифден, а моя юность, и моя юность говорит вам, что это были удивительные глаза — невозмутимые и спокойные, мудрые и пытливые, зрелые и молодые, довольные и жаждущие чего-то. Нет, друзья, я не в силах описать их. Судите сами о них по моим рассказам!

    Она не двинулась с места, но протянула мне руку. «Добро пожаловать, незнакомец, очень тебе рада!»

    Вы представляете себе этот резкий звук северо-западного говора пограничных мест? Вообразите мои ощущения! Это была женщина — белая женщина,— и с таким говором! Было что-то невероятное в том, чтобы белая женщина находилась здесь, за пределами мира, а тут еще этот говор! Мне он причинил боль. А между тем, смею вас уверить, у этой женщины была поэтическая душа, вы в этом убедитесь из дальнейшего.

    Она отдала индейцам приказ удалиться, и, клянусь Юпитером, они ей беспрекословно повиновались. Они слушались ее приказаний и слепо подчинялись ей. Она была их вождем. Она приказала мужчинам устроить меня и позаботиться о моих собаках. И они это исполнили и не взяли себе из моих вещей ничего, даже шнурка от моих мокасин. Это была именно Та-Которой-Надлежало-Повиноваться. Сказать вам по правде, мне стало жутко, и холодные струйки забегали по моей спине при одной мысли о том, что белая женщина находится во главе племени дикарей за тысячи миль от цивилизованного мира!

    — Незнакомец,— сказала она,— по-моему, ты первый белый, нога которого ступила в эту долину. Садись, мы побеседуем с тобой, а потом чего-нибудь поедим. Откуда ты пришел?

    И опять меня покоробил ее говор. Но лучше забудем об этом на все время моего рассказа. Уверяю вас, что я сам забыл о нем, сидя на уголке лебяжьего одеяла, слушая и глядя на эту единственную в своем роде женщину из описываемых поэтом Торо или кем-нибудь другим.

    Я провел там целую неделю. Она сама пригласила меня остаться. Она обещала снабдить меня нартами и собаками и дать в провожатые индейцев, с которыми я пройду самым удобным путем Скалистые горы. Ее палатка стояла на отлете, особняком от прочих, на высоком берегу реки. Несколько индейских девушек стряпали для нее и выполняли домашнюю работу. А мы беседовали, беседовали, когда пошел первый снег, и он падал до тех пор, пока не образовался для меня удобный санный путь.

    Люси родилась на границе, в семье бедных переселенцев, а вы представляете себе, что это значит: работа и работа — вечная работа, работа, которой нет конца. Вот что рассказывала она мне:

    «Я не замечала красоты мира. У меня не было времени. Я знала, что вне нашего жилища везде очень хорошо, но воспользоваться этим благом мешали дела, вроде выпечки хлеба, стирки, и другая работа, которую никогда всю не переделаешь. Иногда я испытывала душевную муку от жадного желания видеть простор, особенно весной, когда птицы пели свои весенние песни. У меня являлось желание побежать по высокой росистой траве, промочить ноги, прыгать через изгороди и гулять по лесу далеко-далеко, до самого перевала, чтобы окинуть взглядом весь мир! Мне вдруг хотелось бродить по руслу каньонов, перебираться из пруда в пруд, подружиться с выдрами и пятнистыми форелями, подкрасться и исподтишка наблюдать белок, кроликов и мелких пташек, разузнать все их маленькие дела и тайны. Мне казалось, что, будь у меня время, я подкралась бы к цветам и подслушала их перешептывание — то, как они делятся друг с другом умными и добрыми мыслями, которые людям совсем не знакомы».

    Трифден остановился и молчал, пока ему не наполнили стакан.

    — В другой раз она сказала:

    «У меня являлось желание бегать по ночам, при лунном свете, под звездами, обнаженной погружаться в прохладный бархат мрака и так бежать без конца. Однажды вечером, после исключительно неудачного дня — тесто не всходило, масло не сбивалось,— я окончательно выбилась из сил. И вот я призналась отцу в моем желании убежать. Он с любопытством и некоторым опасением взглянул на меня и дал мне две пилюли, которые я проглотила. Он велел мне лечь в постель, постараться выспаться и уверял, что к утру вся дурь у меня пройдет. С тех пор я ему не признавалась в моих желаниях».

    Хозяйство их пришло в полный упадок — думаю, голод был тому причиной, и они переселились на жительство в Сиэтл. Тут она поступила на фабрику, где, как вам известно, рабочий день очень утомителен и тянется без конца. А еще через год она поступила на службу в дешевый ресторан — харчевню, как она его называла — в качестве кельнерши.

    «Мне кажется,— сказала она мне однажды,— меня всегда влекло к романтике. Но где же взяться романтике среди кухонной утвари, на фабрике и в харчевне?»

    Когда ей минуло восемнадцать лет, она вышла замуж за человека, который собирался открыть ресторан в Джуно. Он успел скопить малую толику долларов, его считали зажиточным. Она его не любила — на этот счет у нее не было никаких сомнений. Но ее утомила каторжная жизнь, от которой она хотела уйти во что бы то ни стало. Кроме того, Джуно находился на Аляске, и что-то влекло ее в этот край чудес. Но она мало видела его. Муж открыл ресторан, очень дешевый, и скоро она убедилась, что он женился на ней, чтобы иметь даровую прислугу. В конце концов на нее свалилась вся работа, начиная с обслуживания посетителей и кончая мытьем посуды; кроме того, ей же приходилось и стряпать. Все это тянулось целых четыре года!

    Вы только представьте себе это дикое лесное существо с первобытными инстинктами, жаждущее свободы, втиснутым в грязную маленькую харчевню и обреченным нести каторгу целых четыре года!

    «Все это было так бессмысленно,— говорила она.— К чему все это? Зачем я родилась? Неужели весь смысл существования заключается в том, чтобы без конца работать и всегда быть усталой? Ложиться спать усталой, вставать усталой... И так изо дня в день, без всякой надежды на лучшее, а скорее ожидая худшего».

    Она слышала от церковных мошенников о бессмертии, но сильно сомневалась в том, чтобы ее настоящая деятельность подготовляла ее к бессмертию.

    Между тем мечты о другой жизни не оставляли ее, хотя посещали реже прежнего. Она прочла несколько книг специфического характера, вероятно, из серии «Дорожная библиотека»; они, по крайней мере, давали пищу ее фантазии.

    «Иногда, когда я чувствовала себя совсем одурелой от кухонного чада и мне казалось, что я упаду в обморок, если не глотну свежего воздуха, я высовывалась из кухонного окна, закрывала глаза, и мне мерещились чудесные вещи. Мне, например, казалось, что я иду по проселочной дороге, кругом тишь и чистота — ни пыли, ни грязи. По мягким лугам текут ручейки, барашки играют, ветер разносит аромат цветов, и на все это изливаются лучи солнца. Коровы лениво бродят по лугам, по колено в воде; на поворотах реки купаются молодые стройные девушки, такие белые, стройные — мне казалось, что я в Аркадии. Я читала когда-то об этой стране в одной книге. А вдруг, думала я, на повороте покажется сверкающий на солнце рыцарь или дама на белоснежной кобыле, а вдали замаячат башни замка. То мне вдруг покажется, что за следующим поворотом дороги я увижу воздушный белый волшебный дворец, с бьющими фонтанами в садах, с павлинами на лужайках... А потом я открывала глаза — и кухонный чад обдавал мне лицо, и я слышала голос Джека — моего мужа: „Почему ты не подаешь бобов?

    Enjoying the preview?
    Page 1 of 1