История одной жизни

Часть первая.

I.

В ясный и тихий октябрьский вечер 187* года по линии бульваров в Москве медленно гуляла праздная публика. Кое-где загорались фонари. Деревья стояли недвижно, уже раздетые донага недавними бурями. По скованной первыми заморозками земле уныло валялись бурые листья. Снег на днях выпал и исчез, но в воздухе чуялась близость холодов.

По Чистым Прудам шла высокая, стройная девушка. Она была одета со вкусом. Фланеры провожали её долгими взглядами, в которых зажигалось жадное любопытство. Некоторые даже останавливались и, напевая, глядели ей вслед. Но никто не рискнул преследовать эту девушку. На всей её красивой фигуре лежал неуловимый, но несомненный отпечаток порядочности.

Недалеко от катка молодая девушка перешла тротуар и остановилась под воротами огромного дома. На стене белела дощечка: «Доктор Семенова. Принимает ежедневно от часу. № 23-й».

Из-под арки ворот громадный двор чернел, как раскрытая пасть гигантского зверя. Со всех сторон высились стены флигелей и соседних строений, серые и как бы плачущие от сырости. В редких окнах виднелись огни. Остальные чернели, как впадины в черепе. В углу слабо мерцал фонарь, но света его не хватало на обширную площадь двора. Было грязно, и откуда-то в тихом воздухе подымались зловонные испарения.

Молодая девушка остановилась посреди двора и оглянулась в недоумении. Мрачно, глухо, ни души кругом. Но издали весело глядели освещенные окна какой-то квартирки. Они были вровень с землей и не занавешены. «Может здесь?..»

Она подошла к флигелю и увидала на двери, на черной дощечке, надпись из белых букв: «Доктор Семенова».

«Что же это?.. Почти подвал?..»

Она дернула звонок.

Отперла старушка, грязная, в шерстяных чулках, без обуви, с седыми космами, которые лезли ей на глаза из-под платка. Совсем колдунья из сказки.

— Тутотка ступени, — сказала она и очень кстати. Но раздевать гостью она не стала, не сняла с нее ни калош, ни пальто. А просто заперла входную дверь и скрылась на кухню, откуда несся чад непрогоревших угольев.

Гостья спустилась ступенек на пять и стала раздеваться в крохотной передней.

— Кто там? — раздался низкий, грубоватый женский голос. — Фекла, подите сюда! Ах, Боже мой! Сколько раз я говорила, докладывайте...

Дверь, из-под которой в темную переднюю падала узкая полоска света, распахнулась. На пороге стояла невысокая, полная женщина, лет под тридцать, в ситцевой блузе, с папиросой в зубах.

— Вы — доктор Семенова? — спросила гостья, подымая вуалетку.

Щеки Семеновой вспыхнули.

— Ольга Юрьевна Девич, если не ошибаюсь?

— Да...

— Какая неожиданность! Пожалуйста, войдите, милости просим!

— Почему же неожиданность?

— Садитесь, пожалуйста, вот сюда!

Они вошли в гостиную и сели за стол, у дивана.

— Я была уверена, что вы у Райской нынче. Брат говорил, что едет туда и что нынче вас там встретит. Ведь у вас к нему дело?

Ольга взглянула хозяйка прямо в глаза.

— Я пришла именно ради вас.

— Вот как! — Семенова нервно усмехнулась. — Стало быть, наши желания встретились.

Она жадно разглядывала гостью.

Ольга Девич была высока и очень стройна. Масса темно-каштановых волос, скрепленных жгутом на затылке, оттягивала назад своею тяжестью голову девушки, и это придавало ей горделивый, почти надменный вид. Очень бледное и очень красивое лицо её было правильно, как у статуи. На этом бледном лице странно выделялись ярко-алые, суровые губы. Из-под черных, смело-очерченных броней темно-серые глаза глядели вдумчиво, почти мрачно. Для физиономиста это оригинальное лицо показалось бы полным интереса и помимо его красоты: страстная, глубокая и упорная натура сказывалась в характерных линиях губ и подбородка. Еле заметная, но не исчезавшая морщинка между бровей говорила о чем-то пережитом уже и выстраданном. Казалось, в прошлом этой девушки были мрачные страницы, и тень этого прошлого упала на её душу и на её черты, согнав с них всё краски и блеск. Словом, это было одно из тех редких лиц, которое отметишь в целой толпе, которое запомнишь поневоле.

«И вправду хороша», — подумала Семенова.

— Хотите чаю? — предложила она.

— Да, выпью с удовольствием.

Хозяйка вышла. Гостья огляделась. Гостиная, носившая название и кабинета, и приемной, была небольшой комнатой в два окна, с низким, потемневшим потолком, с грязноватыми обоями, от сырости отставшими по углам и на наружной стене. Открыв окно, можно было положить руку на камни мощеного двора. Незатейливая обстановка, неуклюжий и грязноватый письменный стол, весь словно покрытый салом, мебель, обитая дешевой пенькой, — все это было куплено, как видно, под Сухаревой. Единственной порядочной вещью здесь была кушетка, старинная, покрытая какой-то выцветшей шерстяной материей и совсем не рыночная. Среди всей этой дешевки и разнокалиберщины кушетка выглядела барыней, которая видала лучшие дни и под старость попала в дурное общество. Две двери вели в крошечные — не комнаты, а каморки в одно окно. На всем лежала печать бедности и неряшливости. Пахло баней. Через тонкую стенку слышно было, как в кухне Семенова говорила что-то о хлебе и лимоне. Старуха ворчала, гремя самоварной трубой. Звенели медные деньги.

Семенова вернулась, села в кресло и прибавила в лампе свету.

Она была контрастом с Девич. Низенькая, полная, с ярким румянцем на широком русском лице, она так и дышала здоровьем и физической силой. При улыбке, открывавшей крепкие, белые зубы, лицо её делалось очень приятным. Карие глаза глядели холодно и сухо.

‑ Вот видите, как я устроилась, — самодовольно начала Семенова. ‑ Здесь мой приемный кабинет и кушетка, как водится. Там спальня. А это комната брата. Все это удовольcтвиe стоит мне двадцать три рубля в месяц. Брат выплачиваешь мне десять за комнату.

‑ И вы довольны? — сдержанно осведомилась Ольга.

Семенова откинулась на спинку кресла и несколько раз пыхнула папиросой, прежде чем ответить.

‑ Как вам сказать? И да, и нет... Мне важно, что место сравнительно бойкое. Но, конечно, есть и неудобства. Возьмите хотя бы то, что устаешь при восьми—шести градусах, и как ни топи, до двенадцати не нагонишь.

— Но здесь сыро. Вы рискуете потерять здоровье!

— Пустяки какие! Где сырости не бывает? Здесь приступу к квартирам нет. Не то, что у вас в глуши, на Немецкой. — Она засмеялась коротким, деланным смехом. — Да знаете ли вы, что мне многие из наших завидуют? У меня все-таки есть свой кабинет, обстановка. Одна кушетка чего стоит! — с заметной гордостью добавила она, оглядываясь на старинную мебель в углу. — А у других даже вывески нет. Живут буквально в подвалах. И вход через прачечную. И принять-то пациента негде, если б он даже и навернулся. Согласитесь, ведь совестно?

— В подвалах? — тихо повторила Ольга. Она отделилась от спинки и задумалась, глядя в темные окна.

— Знаете ли, ведь вы очень интересный человек, Ольга Юрьевна! Я тоже давно хотела с вами познакомиться. На одной публичной лекции Арбеков указал на вас. Вы были в черном бархатном платье и в особенной какой-то шляпе, с большими полями... Вы Арбекова знаете?

— Не имею удовольствия. — Тон Девич был вежлив, но холоден.

— Да и не только я, а многие вами заинтересованы. Вам это приятно, конечно?

— Уверяю вас, мне это безразлично.

— О-о! Не притворяйтесь! Всякому лестно быть на виду. О вашем последнем пожертвовании говорили недавно у Райской, сумма-то крупная!

Бледные щеки Девич вспыхнули.

— Как это странно! Я не желала огласки.

— Мало ли чего бы вы не желали! — резко подхватила Семенова и сильно затянулась папиросой. — В нашем кругу это не секрет. Ведь слухом земля полнится. Только не слишком ли вы щедры, Ольга Юрьевна? Это даже безнравственно.

— С какой точки зрения? — усмехнулась Девич, и лицо её тоже стало холодным и неприятным.

— Вот, может быть, в этой именно щедрости вся ваша сила и заслуга? — не удержалась Семенова, и ноздри её раздулись.

— Вы ответили на мой вопрос чисто по-женски, — заметила Ольга Девич.

Семенова вдруг спохватилась, что она — хозяйка и должна быть любезной.

— Вот мой брат, например... Для него женщины не существуют. За ним все бегают, сходят с ума, а он хоть бы что! Живет монахом, никаких увлечений. Но о вас и Ганецкой он очень высокого мнения.

Но пилюля не подслащивалась; гостья сидела, опустив веки, с непроницаемым выражением светской девушки, которая в совершенстве владеет собой. Семенову опять взяла досада.

— Вы ведь знаете, что он недюжинный человек — мой брат? — Она надменно взглянула на гостью.

— Я этого не отрицаю.

— Надо видеть, что делается кругом, когда он говорит, хотя он редко говорит. Вы его слышали когда-нибудь?

— Да, один раз... Оратор сильный...

— Вы знаете Ганецкую? Интересная личность, дочь аристократа и очень влиятельного в Москве. Она страстная последовательница брата и его, пожалуй, правая рука. У нее свое состояние от матери. Замуж она никогда не выйдет и весь капитал она предоставила в распоряжение брата. Она постоянно ездит за границу. Вот и теперь недавно уехала, как я догадываюсь, по очень важному делу. Странная девушка! Такая чопорная, надменная, с виду такая «льдинка!» И жизнь ведет светскую. Все это отвод глаз, конечно... Отец в ней души не чает.

На лицо Девич словно упала тень. Семенова жадно щурилась на свою изящную собеседницу.

— Он давно кончил курс? — после короткой паузы спросила гостья.

— Недавно. Профессора от него были в восторге. У него такие способности... Но... — Вздох приподнял грудь Семеновой. — Его дорога намечена, и он с нее не свернет.

— Вы как будто не сочувствуете его взглядам?

— Нет, говоря откровенно. И заметьте, что мы, женщины-врачи, держимся совсем в стороне от этого. Даже на курсах медички этим отличаются от других. У нас, видите ли, даже времени нет на это.

— Как это странно!.. Можно ли вообще оставаться в стороне? Ведь женский вопрос это только часть целого, а вы как будто хотите его выделить?

Семенова вспыхнула.

— Поймите, мы слишком страстно, слишком добросовестно, что ли, отдались делу и к другим веяниям остаемся равнодушными. И вы вообразите, что сталось бы с нами, если бы мы с самого начала повели себя иначе?

— Говорите еще, пожалуйста, говорите о себе! — подхватила Девич с мягкой улыбкой, странно изменившей её лицо. — Если бы вы знали, как я интересуюсь вами! Вы для меня совсем новый тип... Все ваше прошлое, ваше настоящее положение, ваши стремления, планы — для меня все это ново и важно. Да... Я вам завидую, это несомненно!

За эти два года, натерпевшись разочарований и обид, Семенова еще не встречалась с таким наивным преклонением перед её общественной ролью. Сияющий взгляд ее, когда она поглядела на гостью, мало гармонировал с снисходительным, умышленно-небрежным тоном ее.

— Нет, вы в самом деле какая-то особенная! У самой полторы тысячи казенного жалованья, а впереди наследство. Будь я на вашем месте...

— Да я бы два наследства, не задумываясь, отдала бы за ваш диплом! — с неожиданной страстностью перебила Девич.

Самодовольное лицо Семеновой дрогнуло. Она даже курить перестала.

— Да что мне из него шубу, что ли сшить? Из диплома моего? — попробовала она усмехнуться.

Девич мрачно поглядела на хозяйку.

— Вы, конечно, шутите, Марья Павловна?

— Ах, полноте! — Горечь неожиданно зазвучала в тоне Семеновой. — Какие шутки! Вы нам завидуете! Дико как-то слышать, ей Богу! Присмотритесь-ка к положению нашему: вот я билась сколько, ища практики, зачастую голодая. Ну спасибо отцу и сестре замужней, помогали они мне, из последнего часто. Да мне-то, вы думаете, легко было одолжаться им? Это с дипломом врача, после радужных мечтаний!.. Ну, вот я, наконец, на ноги стала, добилась при одной больнице места... конечно, бесплатного. А спросите, сколько трудов и хлопот мне это стоило! Ведь не каждый доктор допустит у себя в лечебнице конкуренцию с мужчинами. Нас по возможности оттирают, одни — под разными благовидными предлогами, другие же прямо, без обиняков свою вражду выказывают. Теперь мне многие завидуют. И немудрено! Это шанс на успех, на популярность, но впереди, впереди все... А пока-то что? Ведь есть-пить надо, одеться надо. Вон я на ногу тяжела. Мне пары башмаков на два месяца не хватает, а ходьбы много. В одну больницу чуть не час ходу, да назад столько же. На конку даже не решаешься три рубля в месяц бросить. Вот вы, изящная барышня, сидите и дивитесь, что я довольна квартирой и обстановкой. Да, я довольна. Я хоть и не каждый день обедаю, но все-таки прилично живу. И понимаю, что мне можно завидовать. Но только не вам, а нашему брату, живущему впроголодь, в подвалах...

Щеки её разгорелись.

— Но ведь есть же у вас какая-нибудь практика?

— Практика! Своя сестра курсистка, либо голыдьба разная, от которой и полтинником не поживишься.

— Значит у вас много досуга?

— Даже слишком.

— Извините (Девич слегка покраснела). Я хотела вас спросить, Марья Павловна, почему же бы вам не заняться бесплатным лечением бедных? У нас столько рожениц беспомощных! Разве вы не боитесь отстать и перезабыть многое?

— Как? Вы мне предлагаете акушерством заниматься?

— Разве это унизительно, Марья Павловна?

— Врачу с дипломом конкурировать с повивальными бабками! Merci... Удивляюсь, как вы этого не сообразили? Я себя уроню этим.

— Однако, Марья Павловна, простите мне мою нескромность. Чем же вы живете?

— А вот только тем, что в «Вестнике» заработаю. Когда дадут компиляцию сделать, либо поручат состряпать отчет о заседаниях. Иногда даже критическую заметку о книге какой-нибудь.

— Да неужели? Ведь это так ответственно!

Семенова весело рассмеялась.

— Ах, вы наивная! Я вот и сама, пока не окунулась в этот мирок, верила, что критики — люди, по крайней мере, образованные. Ах, если бы вы знали, какие это неучи! За этот отдел всякая шантрапа берется. Ни ценза для этого литературного не требуется, ни таланта, ни убеждений. Берут одним апломбом. Предполагается, что критиковать может всякий. Ну, и критикуют, кто во что горазд... Ха-ха! Для всякого дела нужно знание, диплом, иначе прослывешь шарлатаном. А тут шарлатаны все.

— И много вы зарабатываете?

— Случается рублей до сорока. И это слава Богу! Там за строчки грызня идёт поголовная. У всякого свой отдел. С улицы никого не пускают. Вот разве только в «критический» отдел. Чисто якорь спасения! Кому нечего есть и в газете делать нечего, сейчас поручают отчет о драме или книге. До меня там один акцизный чиновник писал критику в ожидании места.

— Вы шутите? Как он туда попал?

— Знакомый редактора, вот и все!.. Помню я такой случай: в частном новооткрывшемся театре поставили «Свадьбу Кречинского» в первый раз в сезоне. А накануне к редакции пристроился полячок один. Кто его знает, откуда он был? Какое его прошлое? Факт тот, что жил с редактором на одной квартире, оба у польки какой-то снимали комнаты. Та и подсунься к редактору: «У вас газета своя. Болеслав без места, дайте ему работу»... Ну и получил, стало быть, «критический отдел». Дает ему редактор билет в театр. — «Напишите, говорить, отчет, как прошла у них пьеса»... Пошел наш критик. Что ж вы думаете? На другой день читаю утром газету, глазам не верю. Наш критик хвалит исполнение и пьесу, но... — «Советуем автору, если он молодой и начинающий, отделаться от некоторых длиннот и таких-то недостатков...» Следует перечисление их...

Ольга хохотала, запрокинув красивую головку.

— Это просто анекдот!

— Честное слово, факт, не лгу!

— Ха! Ха!.. Но что же редактор? И как ему не стыдно было пропустить такую чепуху?

— Не прочел, по обыкновению. Накануне засиделся за картами, спешил выпустить номер. Да и кто заботится о «критическом отделе? Ведь газета — не журнал! Только после такого казуса редактор ни одного проходимца не пожелал рукоположить в критики и передал этот отдел мне. Полячок исчез. Знаете, ведь есть такой тип «проходимца литературы». Им наши газеты на Руси полны.

— И вам не страшно? — серьезно спросила Ольга.

Семенова пожала плечами и вновь раскурила потухшую было папиросу.

— Как вам сказать? Конечно, в сравнении с этими неучами или недоучками, я могу сама в Брюнетьеры[1] попасть. А говоря по правде, иной раз и совестно станет, как начнешь разбирать по ниточке повесть, да еще молодого автора. Он там, может, прислушивается, огорчается, верит на слово, а тут... — Семенова рассмеялась и рукой махнула. — Мы, врачи, и пока учимся, то от жизни далеки и от литературы отстаем. За китайскую стену словно уходим от всего. А уж закончив курс, да имея практику, по настоящему и читать некогда, не то что писать. Стало быть, не у дел наш брат, коли в писательство пустился. Помните Горбунова? «От хорошей жизни в критики не пойдешь». Так и я. Вот, чтоб совесть была чиста перед писателем, и напустишь туману у себя в рецензии. Поди, разбирай!

— Вами в газете дорожат, Марья Павловна?

— Ничуть, представьте! Им решительно все равно, что я — передовая все-таки женщина и образованная. Этого и не требуется. Мне дают работу из милости и платят гроши. Придет какой-нибудь нахал-репортеришко и получить пять копеек за строчку. А мне дадут две, потому что я — женщина!

— Как мне это больно слышать!

— Да, вот вам вчуже больно, а нам-то каково? Столько лет работали, ехали в Петербург из провинции, из глуши какой, вы и представить себе не можете! И с такими светлыми надеждами! Мечтали о том значении, какое получим, ну, хотя бы в среде нашей интеллигенции. Мечтали, что кусок хлеба нам обеспечен. Что говорить! Любовь к ближнему, польза общественная, равноправность, всё это — дело прекрасное, но только на сытый желудок. Ведь не для этих же цветистых словечек, в самом деле, бегут в Петербург изо всех углов России наши барышни. Есть надо, — вот в чем наш женский вопрос. И вот вам результаты! Ни сочувствия, ни доверия. Кто к нам идет лечиться? Нам говорят красивые фразы о нашей полезной будто бы деятельности, об уважении. А случись какой-нибудь из этих развитых барынь, союзниц наших, заболеть, к кому они обратятся? Конечно, к мужчине врачу, хотя бы и не талантливому, и без имени, которому будут платить по три рубля за визит, и будут находить это вполне естественным. Все-таки мужчина, как-то доверия больше. А почему? Потому что в каждом из них апломба больше, чем в лучшей из нас.

Ольга Девич вся подалась вперед. Сдвину в брови, она глядела в взволнованное лицо Семеновой, и искорки сочувcтвия загорались и потухали в её зрачках.

— И если бы еще одна нужда! Ну, куда ни шло! Это даже предвидеть следовало. Сколько мужчин-докторов без хлеба сидят! Обидно не это. А сколько враждебности со стороны общества! Сколько тайных насмешек, сколько явного глумления! Не только со стороны мужчин-врачей, — этим простительно, потому что мы являемся их конкурентами, — а вот со стороны нашей «интеллигенции». Как злорадно ищут все промахов и ошибок в нашей деятельности и как торжествуют, найдя их! Мужчинам прощают незнание, самонадеянность, алчность, даже небрежность и недобросовестность... Нам же не прощают ничего.

Ольга Девич протянула руку Семеновой. Гордым вызовом горели её красивые глаза, и хозяйку поразил их сильный блеск. — «Точно, душевнобольная», — подумала она.

— Не падайте духом, Марья Павловна! Ваше дело молодое, не забывайте этого. Вы все-таки первые пионеры на этом трудном пути. Пусть вас поддержит сознание, что вы расчищаете дорогу тем, кто идет за вами, и что им зато будет легче!

Семенова угрюмо молчала.

Вошла кухарка. Неслышно ступая по крашеному полу в своих шерстяных чулках, она сняла со стола вязаную, всю в дырочках, скатерть и накрыла чайную, не совсем свежую. Самовар был не чищен, с вдавленным боком и покривленной трубой.

Семенова заварила чай и с усилием набила на самовар крышку, которая всё норовила соскочить и разбить чайник. От хлеба пахло керосином, с чайных ложечек серебро облезло, и они отзывались медью.

Ольга Девич встала и заходила по комнате. Семенова следила за ней, бессознательно любуясь этой стройной фигурой. При этом она мысленно прикидывала: чего стоит это простое с виду суконное платье? Конечно, недешево. Вон и бриллианты в ушах сверкают. А что такое эта Девич? Учительница музыки в казенном училище. Только и всего. Ей и обеспеченность, и самостоятельность дались шутя. Она ‑ удачница. «И что нашел в ней такого брат Алексей?» — с досадой спросила она себя.

— Надо еще добавить, — опять заговорила хозяйка, после томительной паузы, — у нас бывают такие coups d'etat[2] в редакции, такие неожиданные пертурбации... думаешь, лишь бы уцелеть! Иной раз больше пятнадцати рублей в месяц и не заработаешь. Вот тут и вертись, как знаешь. Садись на одну картошку. Вот вы, «барышня», этого не пробовали.

Враждебная нотка неожиданно прорвалась в её тоне.

— Вы этого не знаете, — тихо возразила Девич, вдруг перестав ходить.

— Ну, полноте! — прикрикнула Семенова в неподдельном изумлении. — Смеетесь вы, что ли, надо мною? Один бурнус ваш чего стоить? А шляпа?.. А эти ежемесячные пожертвования ваши в пятьдесят рублей?

— Вы этого не знаете, — настойчиво повторила Девич, и щеки её стали медленно разгораться. — Не забывайте, пожалуйста, Марья Павловна, что мне эти деньги не даром даются. Я имею ежедневно девять часов обязательного труда. А вы почему-то упорно видите во мне белоручку.

Десятки вопросов теснились на устах Семеновой, но она кусала губы, охваченная какой-то странной робостью пред этим печальным голосом и суровым лицом.

Опустив голову, Ольга Девич опять взволнованно заходила по комнате.

— Вы, должно быть, очень нервны, Ольга Юрьевна?

— Почему вы думаете? Разве это так заметно?

— Не забывайте, однако, что я — врач, — напомнила Семенова с достоинством, почти надменно.

Ольга молчала, глядя в темь, и лицо её приняло странное, вдохновенное, казалось, выражение.

«Господи, какая красавица!» — подумала Семенова.

— Садитесь. Чай простынет, — сказала она, смягчившись. Эстет заговорил и в её озлобленной душе.

На Руси у нас, где общественная жизнь так слабо развита, нигде люди не сближаются так быстро, как за едой или самоваром. За час перед тем совсем чужие друг другу собеседники становятся откровенными, как будто этот веселый, приветливый шумок самовара подбодряет их, вызывая на признания. Разом обе дёвушки придвинулись и ласково взглянули друг другу в глаза. Семенова, с добродушной усмешкой на румяных губах, была в эту минуту прямо симпатична. Она охотно рассказала Ольге о курсах в Петербурге, о профессорах, подругах.

—А знаете, Марья Павловна, почему бы вам не обратиться к женщинам-врачам, уже получившим известность? Они не отказались бы передать вам своих больных.

Семенова с достоинством помолчала, глядя на Ольгу, как бы безмолвно удивляясь нелепости этого вопроса.

— Обратите внимание на тот факт, — заговорила она надменно, — что мы, врачи, далеко не отличаемся солидарностью. Успех одних вызывает зависть в других. И помогать друг другу мы тоже не любим. Уж потому ли, что дело наше еще молодое, как вы выразились, не знаю, но только все попытки действовать дружно, устроить какую-либо ассоциацию, не имели успеха.

— Последний вопрос, Марья Павловна! Почему же вы в земство не едете служить?

— Ах, Ольга Юрьевна, вы сами не понимаете, что говорите! — раздраженно перебила Семенова. — На эти места столько желающих из мужчин, что нам и соваться с хлопотами нечего. Ехать же туда, не имея ничего верного, покорно благодарю! Я и здесь наголодалась.

Она стала пить остывший чай, нервно позвякивая ложечкой.

‑ Какие, однако, печальные выводы напрашиваются сами собою! — грустно усмехнулась Девич.

‑ А-га! То-то вот «печальные!» Пока вы там, барышни, выезжали, наряжались, влюблялись и наслаждались жизнью, мы только работали и бедствовали. А теперь и силы ушли, и молодость. Не обидно ли это?

— Вы ошибаетесь! — перебила её Девич и сильно побледнела. — Вы все-таки счастливее меня! Я не влюблялась, не веселилась, не наслаждалась жизнью. Не меня вам упрекать!

Низкий голос Девич вибрировал от волнения.

‑ Правда это, что вы разорвали с матерью и всей родней, чтоб поступить на это место? — вдруг спросила Семенова.

‑ Правда, — тихо и просто ответила Ольга.

‑ Странно! Впрочем, я слышала, что у вас у самой независимое состояние.

‑ Вы ошибаетесь. У меня нет и не будет ничего.

У Семеновой чашка задрожала в руках, и она поставила её на стол.

‑ Господи-батюшки! Зачем же вы это сделали?

Не отвечая, Девич встала и прошлась по комнате. Семенова глядела на нее, открыв рот, словно сейчас увидала Ольгу в первый раз.

Ольга Девич вдруг круто остановилась перед хозяйкой.

— Вы недавно сказали, что я, по всей вероятности, не знала лишений. Поверите ли вы мне, что, зарабатывая сто тридцать рублей в месяц, я жила на тридцать? И не один месяц, а год и больше. Я говорю не из хвастовства, а для того, чтоб заставить вас не смотреть на меня сверху вниз потому только, что у меня в ушах бриллианты. Я к ним привыкла. Да, наконец, не те же ли это деньги? Я буду, как и вы, врачом.

Семенова всплеснула руками.

— И вы бросите такое хлебное место? Награды, пенсию впереди? Да это сумасшествие просто! И это после всего, что я вам говорила, и что вы сами видите?

— Я ко всему этому приготовилась и ничего не побоюсь... Через год я уже буду в Петербурге. Кое-что на первое время я скопила. Я не хочу отбивать хлеб у других, ища заработка на курсах. Не хочу ни надломиться, ни задаром пропасть. У меня нет прошлого, в смысле жизни и радостей, но будущее я себе завоюю!

И столько страсти, столько веры в себя и силы было в этих словах, в голосе Девич, во всей её наружности, что ни на минуту насмешка или недоверие не шевельнулись в скептическом уме Семеновой. Она как-то разом осознала превосходство этой натуры, но сознание это не пробудило в ней на этот раз ни зависти, ни вражды. Потрясенная и захваченная, глядела она в это прекрасное лицо.

— С шестнадцати лет, Марья Павловна, я иду к этой цели. В этом для меня, поймите, весь смысл жизни. Я отреклась от родни, от ожидаемого наследства. Я не побоялась скандала в том кругу, где не умеют прощать огласки,

До совершеннолетия я терпела, потом я ушла. Мне никогда не простят родные. Мое имя произносят в свете лишь шепотом, на ухо. Пусть! Мне все равно. Романов в моей жизни тоже не было. Я не искала нравиться, но женихи были. Я отказывала всем. Я даже не спрашивала себя, что им нужно? Мое сердце или мои деньги? Пусть! Не нужно семьи, не нужно любви! Одинокий человек быстрее отзовется на чужое страдание и не побоится пожертвовать собою. Я останусь одинокой!

Темные глаза Ольги горели нестерпимо-ярко, казалось, полные вызова судьбе.

— Вот вам моя исповедь, теперь мы квиты! — Она стояла перед Семеновой с протянутой рукой. — Пожелайте же мне счастья, Марья Павловна!

Женщина-врач подняла голову и печально поглядела в это чудное лицо. Неподдельная искренность и жар этих речей как бы согрели её собственное озлобившееся, исстрадавшееся сердце. Вспомнились дни юности, светлые, далекие мечты, окрылявшие её когда-то, озарявшие её трудную дорогу.

— Давай вам Бог, Ольга Юрьевна! — уже совсем мягко промолвила она.

II.

Наступило молчание. Девушки не замечали его. Каждая думала свое.

По двору послышались шаги. Чье-то бородатое лицо прильнуло к окну, и вдруг в передней оглушительно зазвенел коло колокольчик.

— Ах! — испуганно крикнула Ольга.

— Это, наверное, Арбеков... Я его звонок знаю!

«Носит чертей, на ночь глядя! « — донеслась из кухни громкая, неожиданная реплика.

Семенова пошла отворять гостю. Лицо её расцвело улыбкой и снова стало привлекательным.

Ольга быстро поднялась и отошла к окну. Таким образом она стояла спиной ко входившему.

Это был плотный, хотя и неуклюже скроенный малый, с могучими плечами и косматой головой. Лицо его, окаймленное густой рыжеватой бородой, нельзя было назвать красивым. Но умный лоб, с характерно-развитыми надбровными дугами, и добродушные глаза в синих очках производили хорошее впечатление. Взор гостя с заметной робостью остановился на фигуре Ольги Девич. Одет Арбеков быль довольно неряшливо, в парусинную блузу и высокие сапоги.

Что это вы совсем запропали? — ласково упрекнула его Семенова, крепко пожимая ему руку. — Чаю хотите? Только уж не горячей.

— Конечно, хочу... Запропал я, потому что некогда. Через неделю репетиция, а я еще не готовился. Все в мастерской сижу, да над проектом...

— Познакомьтесь, господа.. Девич, Арбеков.

Ольга чуть повернула голову, кивнула сухо, не подавая руки, и опять отвернулась. Техник вспыхнул, как девушка, и в смущении покосился почему-то на свои руки, перепачканные, как и блуза, краской.

Ольга подошла к хозяйке, и Семенову поразило злое выражение этого за минуту бесстрастного, казалось, лица.

— Куда вы, Ольга Юрьевна? Только одиннадцать часов...

— Нет, вы меня извините на этот раз, Марья Павловна... Дольше сидеть я не буду.

Семенова словно съежилась от холодной решимости этого тона. Арбеков сидел, сгорбившись, засунув руки между колен и виновато опустив голову.

— Когда ж увидимся? — спросила Семенова.

Техник вдруг поднял голову и встретился с глазами Ольги Девич. Вся его могучая фигура представляла такой разительный контраст с растерянным выражением лица, что невольно становилось жаль его.

— Вы не уговаривайте Ольгу Юрьевну, — неожиданно пробасил он. — Она уходит, чтоб не видеть меня...

— Что это?.. Ссора?.. Вы, значит, уже знакомы? — насмешливо осведомилась Семенова, окидывая своих гостей ревнивым взглядом.

— Нет... Дело в том, что вот уже с месяц, как я нахожусь под негласным надзором г-на Арбекова... Куда бы я ни шла, он следит за мною с упорством, достойным лучшей цели... Наконец, мне это надоело! — вдруг гневно вырвалось у Ольги. — Слышите?.. Надоело!..

Она бросала Арбекову эти слова, с угрозой в потемневших от гнева глазах. Семенова протяжно свистнула. «Вот вам и анахорет!.. Как и для брата её, для Арбекова — она знала — женщины словно не существовали. Арбеков ей давно нравился, и она втайне льстила себя надеждой завладеть этим чистым, нетронутым сердцем.

‑ Пожалуйста, простите, — тихо басил техник. — Ей Богу же, я не хотел вас этим оскорбить...

О-о!.. Какое смирение! — не вытерпела Семенова, откидываясь на спинку кресла и скрестив руки на груди. — Этакого большого, да бородатого отчитывают, как школьника...

Но её не слушали.

— Сознайтесь, что вы и теперь выследили меня?.. И знали, что я пошла сюда? — повелительно говорила Ольга.

— Сознаюсь, — еще тише пробасил техник. — Что же мне врать!.. Каждый вечер в восемь часов у ворот вас сторожу.

— Ха!., ха!., ха!.. — презрительно и деланно рассмеялась Семенова, — Каков!.. Форменное признание в любви... Везет вам, Девич, право!

Щеки её так и пылали. Техник глядел на растерявшуюся Ольгу Девич с выражением умного и покорного пса, ожидающего, как поступит хозяин? Погладит его по голове или прогонит на кухню?

Ольга вдруг рассмеялась, побежденная этим взглядом. Она сбросила шляпу и протянула руку технику.

— Видно, ничего с вами не поделаешь!.. Будем знакомы... Вы все-таки с Немецкой пробежались... и, кажется, в летнем пальто?

— А, конечно... У нас одно — на все сезоны... — Он крепко стиснул красивую ручку без колец и браслетов.

Семенова завязала с гостем оживленный разговор. Она заигрывала и кокетничала с техником, поскольку считала это совместным с достоинством «передовой» женщины. Говорили об открыли новой кухмистерской для техников, о последней лекции любимого профессора на Лубянских курсах, о предстоящем концерте в пользу фельдшериц. Когда он рассказывал о последнем собрании техников, где сам он