Вся королевская страсть

ЧАСТЬ I

С собой повсюду сына брал отец.

Сквайр был веселый, влюбчивый юнец

Лет двадцати, кудрявый и румяный.

Хоть молод был, он видел смерть и раны:

Высок и строен, ловок, крепок, смел,

Он уж не раз ходил в чужой предел;

                    Чосер

Глава I

Юный Ричард Плантагенет стоял на коленях возле богатой гробницы с гербом в Кентерберийском соборе, пока священники и монахи пели молитвы за упокой души его отца. Все это время он делал героические усилия, чтобы собрать свои разбегающиеся мысли и сосредоточить их на торжественном смысле латинских слов. Но было трудно не задремать в этой тяжелой от обилия ладана и людей атмосфере. Ему было всего пятнадцать лет, а шла уже пятая годовщина смерти Черного Принца. Но даже когда отец был жив, Ричард не любил его с той пылкой верностью, на которую был способен.

Конечно, у него и в мыслях не было рассказывать кому-нибудь об этом, разве что ближайшему другу — Роберту де Веру.

Такое противоестественное признание больно ранило бы его мать и потрясло бы его дядей, кстати показав, что он допускает в себе довольно постыдное отсутствие должного почитания отца. Разве эти люди, год за годом толпящиеся в соборе в день рождения Черного Принца, не платили ему дань уважения как национальному герою? И разве вся Англия не оплакивает до сих пор воинственного взрослого короля, которого она могла бы иметь вместо такого юного и бесполезного монарха, как Ричард? Но, к несчастью, в дни младенчества Ричарда его прославленный отец был слишком занят сражениями, чтобы играть с ним, и Ричард в основном помнил его раздражительным, больным человеком, в самом расцвете сил пораженным какой-то неприятной болезнью, подхваченной во время Испанской кампании.

Ричард предпочитал ему общество старого воина, своего дедушки, Эдуарда III, который прожил на год дольше отца и заботливо завещал ему корону.

Наконец протяжные песнопения реквиема замерли, вызвав череду прекрасных, затихающих отзвуков, поднимавшихся ввысь, — от хоров к окнам, через своды и, как все надеялись, к стопам самого Господа Бога. Ричард с облегчением встал с колен и сел рядом с матерью, чтобы прослушать традиционное восхваление умершего. Садбери, архиепископ Кентерберийский, гордо рассказывал о том, что последний Принц Уэльский пронес славу английских войск через континент, как гордо развевающееся знамя, о проявлениях его храбрости при Креси и военного искусства при Пуатье. Его звучный голос призывал к новому, непроверенному войнами поколению, и Ричард вместе с другими юношами своего возраста с понятным уважением смотрел на картину, изображавшую старого воина, лежавшего в своих знаменитых черных доспехах и с захваченными в Богемии страусовыми перьями, окруженный плотным кольцом товарищей по оружию. Ричард резко поднял голову при очередном упоминании Креси и Пуатье. Эти часто употребляемые слова назойливо стучали в его мозгу, пока не заболело что-то внутри. Он чувствовал, что люди используют их нечестно, как копья, чтобы колоть его ими, и он, чтобы защититься, старался избегать воинственных понятий, стоящих за этими словами. Без сомнения, он всегда боялся столь таких громких призывов, чтобы сохранить в себе нетронутым что-то драгоценное, не поддающееся описанию, что было им самим — то душевное достоинство, на которое (из самых лучших побуждений) посягали так много людей. Будучи юношей и умным, и одаренным богатым воображением, он легко мог найти способ их не слушать. Даже сейчас, с важным видом пытаясь заполнить трон, который был слишком велик для него, Ричард пропускал мимо ушей красноречие архиепископа и погружался в свой внутренний мир, полный тщеславных мыслей.

Он не мог долго скучать в таком изысканном интересном месте. Если военный культ отца оставлял мальчика равнодушным, то культ красоты матери он впитывал жадно. Он любил богатые цвета церковных облачений и витражей, холодную таинственную перспективу полутемных приделов и величие высоких сводов. Подвинувшись немного вперед на троне, он увидел стертые ступени, ведущие к золотому кресту Бекета, и вспомнил хорошо известную трагедию из жизни прежних Плантагенетов. Интересно, подумал он, что чувствует человек, когда его убивают? Что должен был сделать бедный Святой Томас, когда увидел рыцарей короля, вторгшихся в его храм? Сильно ли он страдал? Ричард непроизвольно вздрогнул, плохо представляя себе, сможет ли он так же храбро, как Томас Бекет, встретиться лицом к лицу с четырьмя разъяренными убийцами.

«Священник или нет, но он первым бросился на них!» — вспомнил Ричард, живо представив себе ужасную сцену, которую он и Роберт де Вер заставляли вновь и вновь пересказывать своего учителя. С тех пор как Ричард приехал в Бордо, это была любимая тема их «представлений». Благодаря богатому воображению Ричарда и драматическому таланту Роберта они ухитрялись восхитительно пугать себя. А когда они немного подросли, то, как вампиры, искали кровавые пятна на полу собора.

Но все это было в то привольное время, когда он был всего лишь внуком английского короля. Ричард подавил зевок и пошевелил плечами, пытаясь ослабить тяжесть горностаевой мантии. Желая отвлечься, он принялся размышлять о необычно маленьких лицах людей, животных и ангелов, украшавших каждый камень выступа. Ему нравилось представлять себе монахов времен Вильгельма Мудрого, поднимающихся по приставным лестницам или стоящих на шатких лесах, чтобы высечь эти крохотные фигурки так совершенно, что в них отразились их смеющиеся, любящие Христа души. Эти маленькие, странные создания, скромно помещенные так высоко, были как будто отодвинуты от опущенных долу взглядов праведников и, казалось, представляли собой сокровенно мягкую шутку между мастерами и Создателем. У одного было суровое, важное лицо, напоминающее ему дядю Томаса, другой был статен, как дядя Джон, а нелепая, с надутыми щеками, фигура Обжоры напоминала дядю Эдмунда Йоркского, когда тот бывал голоден. Это случайное сходство так восхитило их нераскаявшегося племянника, что он, забыв о торжественности момента, рассмеялся вслух. К счастью, от дяди Томаса Глостерского его закрывала массивная колонна. Эдмунд Йоркский осторожно подремывал, а Джон Ланкастерский, старший из дядей, находился на севере, пытаясь успешно завершить мирные переговоры о торговле с Шотландией.

Когда перечисление фамильных добродетелей отца подошло к завершающей проповеди, Ричард обратил внимание на восстанавливаемую часть собора с недостроенными приделами. Несмотря на строительные леса, она была заполнена людьми, которые вошли за королевской свитой через огромные западные ворота. Его часто удивляло, почему эти люди приходят издалека и стоят в такой тесноте, чтобы увидеть его. Мужчины всегда выкрикивали что-то доброжелательное, а женщины время от времени жалели его молодость; он же, со своей стороны, старался не показывать отвращения к их затхлой одежде и потным телам. Несмотря на то, что мать всегда баловала его, она настаивала, по меньшей мере, на соблюдении приличий. А когда он пожаловался, как сильно от них воняет, его наставник, сэр Саймон Бэрли, объяснил ему, что если бы он побывал у них дома, то понял бы насколько невозможно часто мыться в таких условиях. Естественно, Ричард тотчас же захотел сделать это, но ему не позволили, опасаясь чумы. Но он дал себе слово, когда он действительно будет править, что-нибудь сделать для этих бедняг, только за их невероятное терпение. Терпение — это та добродетель, которую сэр Саймон всегда убеждает его иметь, особенно при общении с дядями. А Ричард считает, что ее приобрести труднее всего.

Хотя он часто размышлял об их странной, грубой жизни, но, конечно, даже не представлял, что они думают о нем. Будучи довольно скромным молодым человеком, он считал, что они последовали за ним в собор только ради его отца, и ему не приходило в голову, какую отрадную для сердец картину представлял собой он сам. За последние четыре года, прошедшие со смерти деда, он научился так спокойно выдерживать их взгляды, что даже скупой на похвалы, суровый Томас Глостерский должен был признать его поведение хорошим. Величие здания создавало подходящий фон для его безмятежной чистой юности, а свет бесчисленного множества свечей придавал его прямым блестящим волосам красноватый оттенок, что напоминало им прежних королей и давало возможность увидеть в нем воплощение тех неясных волнующих идеалов, которые даже самого грубого болвана поднимали над животными, которых он пас, к неясному сознанию своей утерянной божественности.

Наконец, рука архиепископа поднялась для заключительного благословения. Ричард искоса взглянул на мать. Слезы, как бусинки, капали сквозь ее белые, надушенные пальцы на серые плиты. Эта ежегодная заупокойная месса не была для нее формальной датой. Несмотря на все свое легкомыслие, она страстно любила своего последнего мужа и самоотверженно за ним ухаживала. Так как их первый сын умер, оставшийся был ей дорог вдвойне. Ей хотелось беречь и баловать его. Ричард понимал это и обожал мать. Но его часто обижала ее повышенная нежность, и он мечтал, насколько приятней было бы, если бы его любили ради него самого.

Монахи и хор по одному уходили через галерею, тихо шаркая обутыми в сандалии ногами. Ричард встал возле матери, как бы защищая ее. Он взял ее молитвенник и передал ей до того, как кто-либо из женщин успел сделать это, отчасти потому, что любил запах и ощущение мягкой тисненой кожи переплета, отчасти, чтобы коснуться ее руки, ободряя ее. И хотя ресницы матери были еще влажны, она слегка улыбнулась, подумав, каким тонким и понимающим любовником станет он, когда вырастет. В отличие от большинства Плантагенетов, Черный Принц не был высоким мужчиной, и она без труда смогла представить на мгновение, что это он, а не сын, выходит из придела следом за ней. Это дитя их любви, так некстати родившееся в Бордо в разгар приготовлений мужчин к битве, подрастет и вскоре оставит свое детство в прошлом.

— Ты должен вырасти таким, как он, и я буду гордиться тобой! — прошептала она неизбежные слова.

— Да, мадам, — послушно пробормотал Ричард. Но когда они вышли на летнее солнце, обещание, данное им от чистого сердца, улетучилось при виде неистовых приветствий толпы. К тому же он и в самом деле не хотел вырасти похожим на своего отца, вечно носившегося по Европе, убивая людей. Он вообще не хотел быть похожим ни на кого другого. Все, о чем он просил, это позволить ему вырасти в мире таким, какой он есть, совершенно негероичным, со своими юношескими увлечениями, чистыми и полными жизни. Он не хотел, чтобы его душу формировал деспотичный дядя Джон, или неудачник дядя Эдмунд, или воинственный дядя Томас. Он не хотел, чтобы даже мать слишком сильно влияла на него...

Эдмунд Йоркский теперь стоял рядом с ним, беспокоясь о позднем часе.

— Величественная церемония! — заметил он, хотя и продремал большую ее часть. — Нам повезло — тебе и мне, мой мальчик, что у нас такие отцы!

— Да, сэр, — снова согласился Ричард. С дядями проще было соглашаться. Но он не был уверен в том, что ему повезло. Не имея возможности высказать это, он стал замечать, что если ты сын народного героя, такого, как отец или дед, то одно это исключает возможность быть любимым вне всяких сравнений. Он немного задержался во дворе собора, сбросив жаркую горностаевую мантию на руки пажа и приказав груму подтянуть подпругу. Правду сказать, ему до сих пор было непривычно ехать верхом впереди матери и дядей. Но, конечно, эти пузатые взрослые захотят пойти в резиденцию архиепископа на обед. Показная печаль не лишала их аппетита, как он помнил по предыдущим годовщинам. Легкое чувство превосходства и рано развившейся проницательности нахлынуло на него, когда он вспомнил, как после смерти своего щенка он не мог есть несколько дней.

Испугавшие его шаги (только в глубине души он знал, что его испугало) вырвали его из бездействия, и он непроизвольно направился к своей лошади. Томас Глостерский, самый молодой и самый суровый из сыновей Эдуарда III, широкими шагами вышел из фиолетовой тени западного придела; его худая фигура сверкала в праздничных доспехах с короткой украшенной гербом, туникой.

— Ты не поедешь с нами обратно в Лондон? — оживленно спросил он невестку.

Вдовствующая принцесса Уэльская подобрала малиновые поводья. Она была уроженкой Кента, и ей хотелось провести недельку-другую, делая покупки и встречаясь с подругами в Кентербери.

— Ты же знаешь, что каждый июнь, в день рождения моего бедного мужа, я совершаю паломничество к кресту благословенного Святого Томаса, — напомнила она ему тоном добродетельной женщины, которая знает, что ее не одобряют.

— Убив двух птиц одним камнем, да? — заметил Эдмунд Йоркский, с ворчанием втискивая свое грузное тело в седло.

«Он и раньше не отличался тактом, а сейчас, — подумал Ричард, — его голова занята мыслями о каплуне архиепископа».

— Ну ладно, не спеши возвращаться, дорогая сестра, пока чистый воздух не вернет розы на твои щеки, — убеждал Глостер, не обратив внимания на бестактное замечание брата. — Ароматы из канав Флита не очень полезны в такую жару, а вы можете спокойно отдохнуть, будучи уверенной, что я сопровожу мальчика обратно в Вестминстер и обеспечу его безопасность.

— Я не сомневаюсь в этом, милорд, — согласилась Джоун, поглядев на вооруженную группу людей в его ливреях, численностью значительно превышающую скромную свиту молодого короля. На мгновение взгляды матери и сына встретились; в них было осторожное изумление. Она не делала секрета из того, что цвет лица «прекрасной женщины Кента» в эти дни добывался из коробочки с румянами, и они оба знали, что чем дольше она задержится в Кенте или в каком-нибудь другом графстве, тем довольнее будут дяди. Их всегда обижало доверие, которое оказывал ей муж, сделав ее через их головы соправителем герцога Ланкастерского. К тому же ее отсутствие усиливало влияние дядей на мальчика.

Было решено, что дяди и Ричард должны уехать сразу же после обеда, чтобы присутствовать на собрании совета, созванного специально по поводу недовольства черни новыми налогами. Мишель де ла Поль, один из самых проницательных членов совета, и Вулворт, лорд-мэр Лондона, оба прислали им послания, убеждая приехать.

— И все же, — удивлялась Джоун, — неужели это несчастное собрание так важно? Это ведь не война во Франции, Испании или Шотландии. Что такого, если горстка лавочников и свинопасов чем-то там недовольна? Они всегда чем-то возмущаются. Если не налогами, то жалованьем... — Она склонилась со своей белой лошади и положила руку на плечо Ричарда. — Может быть, вы останетесь, Ричард, и вернетесь вместе со мной на следующей неделе? — предложила она.

Но, почувствовав свирепые взгляды деверей, отвела взгляд. Она прекрасно знала, что если принц решил, что его сыну надо куда-то ехать, то тому придется поехать. И этот Бэрли держался где-то поблизости, в тени, и тоже не одобрял ее, так как ему была ненавистна сама мысль о том, чтобы Ричарда воспитывали мягко. Все они сотни раз повторяли ей, как пагубно отражается на характере мальчика ее непоследовательность. Но они должны понять, что он — это все, что у нее осталось. К тому же он был таким очаровательным компаньоном. Его веселость и внимательность развеивали монотонность вдовства. Он никогда не хвастался своей удалью, как это делал нудный сынок Ланкастера — Генри, никогда не говорил только о военных маневрах, как два ее дюжих сына от первого брака. Она, конечно, обожала своих взрослых сыновей... Но в Ричарде было больше от женщины. Он разбирался и в музыке, и в одежде, и во всем, что интересовало ее. Хотя даже он в последнее время меньше прислушивался к ее расточительным проектам их совместных развлечений.

— Мы сможем проехать и выбрать сукно для твоего нового охотничьего плаща, — соблазняла она его. — В низовье реки у меня есть фламандский ткач, который сделает прекрасную зеленую материю специально для тебя, с вышитыми по всему полю маленькими белыми оленями.

Еще месяц назад его бы соблазнило это предложение. Но сейчас, стоя одной ногой в стремени, он только поднял голову и рассмеялся над ее наивной лестью. Он очень гордился своей красивой матерью, ее розово-белой кожей и волосами цвета чистого золота. Хотя она и пополнела, но в свои сорок лет все еще сохраняла очарование, покорившее стольких мужчин. Ему нравилось ездить с ней, и он знал, что если останется, они хорошо проведут время, возьмут нелепую маленькую лодочку и поедут вниз по узкой речке Стаур примерять с помощью фрейлин очаровательную ткань. Но его ждали другие дела. Он хотел вернуться в Лондон, чтобы принять участие в турнире, который лорд-мэр устраивал в Смитфилде, к своему другу Роберту де Веру, к подаренной ему книге стихов Джеффри Чосера и к своему новому щенку Мати. Он также хотел присутствовать на совете, так как на этот раз он не будет посвящен войне. Мишель де ла Поль обязательно начнет дискуссию об условиях жизни простолюдинов, а он всегда говорит разумно.

Итак, Ричард снял со своего плеч руку матери и галантно поцеловал ее, отрицательно покачав головой. Он увидел архиепископа Садбери, только что снявшего церковное облачение и спускающегося к ним. Его мысли, несомненно, все еще были заняты недавней проповедью, оживившей память о Черном Принце. Ричард сел в седло и дал королевскому шталмейстеру знак отправляться.

Выезжая за прекрасные новые стены города, которые дядя Ланкастер построил для защиты от набегов французов, он бросил взгляд на залитые солнцем поля, напоминающие кусок зеленого гобелена, вставленного в серую рамку ворот для паломников, и вьющуюся пыльной белой лентой дорогу в Лондон. Его Лондон. В этом городе было так много интересных людей и случалось столько интересного. В порту стояли корабли с необычными грузами со всего света.

Ему не терпелось поскорее закончить обед и уехать. Жизнь манила его. Возможно, не так уж плохо быть очень юным королем. Он вырастет, и тогда люди не смогут помешать ему сделать все то прекрасное, что он задумал. Мечты Ричарда развернулись золотой дорогой, ведущей в город, где ремесленники возведут удивительные здания, а поэты сочинят божественные стихи, где на процветающих набережных встретятся купцы со всего света для мирной торговли, откуда исчезнут трущобы, зловоние, болезни, а мудрейшие ученые соберутся вместе, чтобы победить чуму. Чистые, наивные юношеские мечты так разительно отличались от мира, в котором он жил, что вызвали бы улыбку Христа и потрясли бы дядей до глубины их бескрылых душ, как невыполнимые причуды!

Глава II

Виюне крытый двор в Элтеме представлял собой чудесное место. Из дворцового сада распространялся аромат живых изгородей и залитых солнцем травяных лужаек. Вдоль стен двора раскачивались головки красных и белых роз. Стройные кавалеры и пажи в украшенных цветастой каймой коротких туниках и пестрых чулках стояли рядом, держа в руках запасную амуницию и заключая пари. Дело в том, что король со своими друзьями участвовал в юношеском соревновании в рамках летнего турнира, организованного лорд-мэром, и внимание всех присутствовавших было приковано к столбу для метания копий, укрепленному в центре двора.

Том Моубрей, наследник герцога Норфолкского, только что отскочил назад, с трудом увернувшись от обратного движения копья.

— Твоя очередь, Роберт! — задыхаясь, сказал он, повернувшись к де Веру.

— Он же не перепрыгнет через мешок с песком! Ведь он никогда не затруднял себя тренировками, — пророческим тоном произнес Гарри Болингброк, сын герцога Ланкастерского, который всю жизнь поднимался на заре и отрабатывал боевые приемы, как и надлежало племяннику Черного Принца.

— Спорю на флорин, что перепрыгнет, — возразил Ричард Плантагенет со своего места на специальном возвышении. Впрочем, говорил он это больше для поддержки Роберта, чем по убеждению.

— Ставлю два! — упорствовал Болингброк, который, к общей досаде, почти всегда оказывался прав.

Но на этот раз он ошибся.

«Уж не обладает ли этот Роберт де Вер способностями делать невозможное?» Эта мысль поразила Ричарда, наблюдавшего, с какой небрежностью его друг подхватил копье и метнул его, в то время как несильный, но весьма благоприятный порыв ветра с реки вовремя подтолкнул его в нужном направлении.

Том Моубрей загоготал, добродушно улыбаясь.

— Просто это ветер помог ему, — презрительно заметил Генри. Тем не менее он подозвал пажа, у которого был его кошелек, и без всякой обиды передал монеты.

— Милорду Оксфордскому всегда везет, — ухмыльнулся Бартоломью, главный герольд, делая зарубку против имени Моубрея.

— Как и в любви, Барти? — пошутил Ричард. Он хорошо владел обоими языками и одновременно с исполнением нежной прованской баллады мог грубо наорать по-английски на своих друзей-соперников. И все заулыбались, потому что красавец граф Оксфордский заменил юного приземистого Тома в качестве объекта непостоянного, но благосклонного внимания одной из принцесс Уэльских. Однако Роберт, будучи выше и старше других, скакал к ним с обезоруживающей улыбкой, как будто ему были безразличны все его победы в любой области.

Ричард лениво перевернулся на живот. Приятно было нежиться на солнышке, наблюдая за стараниями двух кузенов и за ленивой грацией дружков. Если полуприкрыть глаза, то при ярком утреннем свете все люди внутри крытого двора выглядели подобно маленьким вырезанным из бумаги фигуркам, чьи фиолетовые тени моментально прятались за фигурки, когда те останавливались. Вот старый Бартоломью в короткой кожаной куртке, Болингброк в своих первых стальных доспехах, маленькие группки пестро одетых сквайров, а в отдалении, в темном бархатном одеянии, — хорошо знакомая фигура дорогого сэра Саймона Бэрли, как правило, приходящего понаблюдать за их состязаниями. Был один из тех чудесных моментов, когда время словно останавливается, чтобы успеть запечатлеться в памяти. Каким-то чутьем Ричард знал, что спустя годы он обязательно вернется к этой сцене и снова переживет восхитительное летнее утро. Юношу охватила смутная печаль от того, что в сознании яркие песчинки детства мягко заскользили в песочных часах жизни.

Внезапно его мечтания были прерваны видом кинувшихся врассыпную пажей и слуг, впечатляющей россыпью искр, высекаемых подковами мощного жеребца, принадлежавшего Генри, целеустремленно мчавшегося по двору. Несомненно, это свидетельствовало об успешном результате, однако яркие солнечные блики мешали Ричарду разглядеть детали.

— Прекрасный удар! — прокричал наставник, перекрывая шум аплодисментов.

— Еще бы, если к тому же на нас новые доспехи... — несколько озабоченно проворчал де Вер, натянув поводья рядом с возвышением, на котором находился Ричард.

— Старый Барти не говорил, что они нам нужны. Тем более, что это единственный столб, на котором можно практиковаться, — зевнув, произнес тот.

Сэр Саймон Бэрли повернулся к ним, неодобрительно глядя на их достойное сожаления легкомыслие:

— Этот результат вполне естественен при соблюдении дисциплины. — Его голос звучал настойчиво. — Никто из вас не добивался успеха, делая судорожные усилия непосредственно перед началом турнира.

Он обращался к сэру Томасу Холланду, сводному брату Ричарда, уже взрослому человеку, вышедшему из дворца на прогулку, но было очевидно, что критика касалась их всех.

Ричард спрыгнул с возвышения и тепло поздоровался с братом. Он галантно осведомился о жене Томаса и, в свою очередь, рассказал о ее десятилетнем сыне, недавно принятом в королевский дом в качестве пажа, что давало ему приятное ощущение зрелости, как дяде. Тем не менее появление Томаса было для него нежелательно. Двое рыцарей на конях ожидали возле столба, готовясь к новой попытке, и, вне всякого сомнения, главный герольд двигался в его направлении.

— Сейчас ваша очередь, сэр, — пригласил он тоном, содержащим раздражающую смесь почтительности с командой, которую он вынужден был терпеть от всех своих учителей, исключая сэра Саймона.

Ричард легко вскочил на свою белую кобылу, спокойно подведя ее к старту. Он даже отпустил шутку в адрес молодого сквайра, подавшего ему копье. Но мысли его были сосредоточены, брови нахмурены. Сейчас ему не хотелось отказываться от своего права участвовать в соревновании первым. Можно ли было вообразить, что кто-то будет вынужден кидать копье сразу же после Болингброка? Соперничать с его дорогими доспехами, солидным обучением и с его узколобостью? «До сих пор утро было таким восхитительным», — думал он, чуть ли не с гневом щуря глаза в направлении цели. Через минуту он, весь наполненный радостью, будет метать копье из-за ограды. Но вначале, как всегда, на какую-то долю секунды им овладел трепетный страх. В сотый раз — неизвестно от чего. Страх струсить, выглядеть дураком? Испытывали ли его другие юноши? Или страх родился от того, что он слишком мало с ним боролся, прежде чем выпустить сокола на добычу или выстрелить из лука? Все лишь потому, что он стал королем... И еще потому, что он всегда чувствовал на себе взгляд Томаса или кого-нибудь еще, кто следил, станет ли он похожим на отца.

Томас Холланд мечтал повторить в жизни своего знаменитого отчима, который посвятил его в рыцари на поле брани в Испании. Какими ничтожными должны представляться ему все эти детские волнения вокруг соревнований с легковесным копьем! Одна мысль об этом заставила Ричарда пришпорить Бланшетту, которая нервно приняла старт.

В его золотых волосах затрепетал ветер. Резкий холод охватил его, как при погружении в реку. Его тонкое стройное тело почувствовало себя гибким в седле. Жизнь внезапно превратилась в веселое приключение. Он и Бланшетта составляли одно существо, а взыгравшая кровь придала ему уверенности. Взгляды со стороны, подавленные чувства, критическое отношение — все было забыто в захватывающей грохочущей скачке по элтемскому двору. Только столб маячил перед ним — старый, с поперечиной, воображением Ричарда преображенный в сверкающую фигуру противника. Точно в нужный момент он приподнялся на стременах, отвел руку с копьем назад, готовясь к своему изящному и необычному броску. Томас, Бэрли и седой главный герольд едва не влюбились в Ричарда, видя в каждом его движении признаки Черного Принца. На последних ярдах Ричард должен был повторить точный, выполненный в совершенстве, болингброковский бросок, расхваленный Бэрли. Ему тоже хотелось добиться похвалы этого старика. Столб летел навстречу. В мозгу Ричарда сверкнула мысль: «Что, если я сейчас подвину локоть, только чуть-чуть, дядя Томас всегда это критикует, но еще есть время...»

По всем военным законам это должно было привести к успеху. Он вложил всю силу в этот бросок, так что отдача от удара сотрясла все его тело. Но копье лишь задело край цели и соскользнуло, едва не сбросив его с седла. И так как он инстинктивно нагнулся, описавший дугу тяжелый мешок с песком на противоположном конце перекладины сильно ударил его по спине. Позорная участь, достойная всех, кто мажет при ударе!

Даже когда он перевел на шаг свою потную кобылу, все еще слышался дребезжащий звук от удара. Для сильного коренастого Болингброка такой удар мало что значил, да и Ричард умел скрывать то, что ощущал. Зато Ричард ненавидел себя за то, что был слишком чувствителен и непривычен к сильным воздействиям. Он остановил Бланшетту, чтобы похлопать ее, а у самого глаза ничего не видели от слез ярости и стыда. Издалека доносился смех его товарищей. Он поймал себя на том, что по-детски бормочет: «Как смеют они смеяться надо мной! Я же их король!», но постарался отогнать эту недостойную мысль. Конечно же, свою роль сыграло всегдашнее веселое добродушие, которое он проявлял в их присутствии, — непременная часть благородного чувства товарищества, заставлявшего его отказываться от привилегии быть всюду первым. Только... только было что-то в нем, какой-то кусочек его, над которым никто не имел права смеяться. И трудно было сказать, какая его часть откликнулась на этот унизительный, потрясший все тело удар, — то ли порожденная материнской любовью, то ли унаследованная им от отцовских предков из сурового прошлого, — но которую он обязан был оберегать от унижения.

Он сделал круг, с завистью наблюдая за другими, не отягощенными подобным раздвоением личности, а затем медленно поехал к ним обратно. Он выпрямил спину и приподнял подбородок. Лишь Роберт и сэр Саймон могли догадаться по влажному блеску его глаз, какую бурю он перенес.

— Повезет в следующий раз, Дикон, — прокричал Томас, пытаясь стереть пятно с фамильных доблестей.

— Лучше я останусь в Кентербери, чем буду cтроить из себя посмешище, — пробормотал его пристыженный родственник.

Томас любил его и постарался успокоить.

— Не будь молодым дурачком. Ты им не пара, — с грубоватым добродушием заметил он. И подошедший Бэрли погладил лоснящуюся шею Бланшетты и улыбнулся ему.

— Немало людей выставляли себя на посмешище и не ведали об этом, — сказал он. При этом он подумал было о герцоге Глостерском и его приятеле графе Арунделе, которые как-то потеряли самообладание в соборе, но тут, привлеченный внезапным взрывом веселья, он перевел острый взгляд своих серых глаз с пылающего лица ученика на спешившегося по воле лошади всадника в модном розовом камзоле. Тот старательно отряхивал пыль, предоставив ему тем самым возможность наглядно подтвердить свои слова.

— Взгляни на молодого де Вера. Его неудача хуже твоей, а он нахально смеется во весь рот!

Но Ричард даже не улыбнулся.

— Любой может проделать это, — уныло заметил он, — если захочет оказать поддержку другу.

Солнце поднялось выше; тем временем состязания продолжались. Но розы уже начали вянуть, и очарование раннего утра померкло. Так часто случалось, когда подкрадывалась усталость. Самодовольная походка Болингброка стала еще невыносимей, а голос Бартоломью — более сиплым. Ричарду стало жарко и захотелось заболеть. Хотя в следующий раз ему не пришлось останавливать мешок с песком, он снова не достиг успеха.

— Я имею право убить тебя за то, что ты только что сделал! — вспылил он, когда остался наедине с Робертом.

— Что я такого сделал? — с невинным видом спросил де Вер, останавливая лошадь в тени стены.

Нелегко быть другом мальчишки, который настолько же умен, насколько и чувствителен.

Ричард почувствовал усталость. Он спешился и сел на скамью, стянув с руки рукавицу для копья:

— О, я в восхищении от того, насколько ты хороший актер. Но ты меня не проведешь, — ни ты, ни Бэрли. Промазать со своим броском только потому, что я не... нек... неквалифицированный.

— Ты вовсе не неквалифицированный, — Роберт передал груму свою лошадь вместе с Бланшеттой для обтирания, подошел к Ричарду и уверенно встал рядом. — Слушай, Ричард, если бы ты использовал это угнетающее самосознание только там, где надо, ты бы мог правильно оценить себя. Разве ты не видишь, что ты лучше многих хорошо подготовленных атлетов твоего возраста? Спорим, что через несколько лет Гарри и Том будут двумя самыми знаменитыми рыцарями в Европе. Я, конечно, слегка преувеличиваю. Что хорошо сегодня, завтра может измениться. Но в любой компании ты бы уверенно превысил средний уровень.

— Ну, если иметь в виду то, что ты подразумеваешь, так ведь у меня были лучшие учителя, — с горечью согласился Ричард.

— Уверенно и заслуженно выше среднего уровня, — повторил де Вер, игнорируя вмешательство Ричарда. — И это несмотря на отсутствие мощного телосложения.

Ричард уныло вертел рукавицу между коленями.

— Здесь дело не только в телосложении. Я допустил, чтобы на меня действовали внешние влияния.

Де Вер насмешливо фыркнул:

— Ты что, хотел бы быть таким же чопорным и бесстрастным, как твои кузены?

Вынырнув из своей угрюмости, Ричард скользнул по нему взглядом и улыбнулся.

— Ну вот, очень хорошо, — произнес де Вер. — Возблагодарим Бога, что мы не такие, как некоторые, и будем оставаться страстными.

— Все это хорошо лишь для тебя, ведь ты умеешь все скрывать.

— Для меня или для любого из нас все это мелочи, в конце концов.

Это была как раз одна из тех вспышек интуиции, которые делали Роберта особенно ценным.

— Люди, как это ни ужасно иногда, меня не понимают, — произнес он неожиданно и запинаясь.

— Это, должно быть, дураки, — спокойно ответил де Вер.

Ричард поднял свое брошенное копье и начал яростно тыкать им в маленький пучок льнянки, храбро распустившей свои желтые цветочки на взбитой копытами земле.

— И потом, это мое имя, — такое же, как у первого Ричарда Плантагенета. Его слишком громкое звучание приводит к тому, что люди ждут чуда.

Де Вер брезгливо щелчками сбивал пыль, прилипшую к его розовому камзолу.

— Я не думаю, что его военная доблесть принесла много пользы Англии, — заметил он.

— Верно, — согласился Ричард, не находя подтверждений обратному. Разве что отсутствие доблести оставляло кого-либо открытым для атаки, но только глупец, сидя в обороне, не смог бы защитить свою землю. Мне часто хочется, чтобы мой брат Эдуард оказался жив. Я почти не помню его. Но, будучи на три года старше меня, он всегда казался намного сильнее меня и в еще большей степени походил на того, кого хотели бы видеть во мне окружающие.

Де Вер остановил проходившего пажа и попросил его принести вина. По бледным щекам своего друга он понял, что ему требуется.

— Но, Ричард, у тебя же были моменты радости оттого, что ты король... — запротестовал он.