Варяги и Русь

Предисловие

Из явлений относимых к скандинавскому началу в русской истории, нет ни одного которое не нашло бы себе естественного и непринужденного объяснения в частых и многообразных сношениях норманнов с Русью IX—XI столетий; есть такие, которым, при схоластически господствующем еще веровании в скандинавское происхождение варяжских князей, решительно нельзя указать причины, ни отыскать разгадки. Под влиянием этого, долголетним изучением предмета выработанного убеждения, написана эта книга; она, прежде всего, протест против мнимо норманнского происхождения Руси. Не суетное, хотя и понятное чувство народности легло в основание этому протесту; он вызван и полным убеждением в правоте самого дела, и чисто практическими требованиями доведенной до безвыходного положения русской науки. Полуторастолетний опыт доказал что при догмате скандинавского начала русского государства, научная разработка древнейшей истории Руси немыслима. Ни один из древнерусских письменных памятников X—XI столетий не разъяснен до сих пор по тем, всему образованному европейскому миpy общим правилам археографии, которых держались и держатся в своих изысканиях французские, английские, германские ученые. Потому ли что никому из русских не приходила на мысль необходимость основательного, всестороннего исследования отдельных памятников древнерусского быта? Конечно нет; но в состоянии ли кто приступить к многотрудному изучению, с славянской, положим, точки зрения, языка, юридических особенностей, религиозных верований и т. п. в договорах Олега, Игоря, Святослава, когда у него за плечами призрак норманнизма твердит: договоры – скандинавская принадлежность; они писаны по-гречески и по-шведски; формула „мы от рода русского значить „мы родом шведы; Перун и Волос – те же скандинавские Тор и Один. В болгарском житии св. Кирилла говорится о русских письменах найденных им в Херсоне; известно бесспорного, в высшей степени нам сочувственного исторического значения; но имя Руси, в русской истории, нетерпимо до прихода шведских конунгов; и русские письмена превращаются в письмена готские или оказываются подлогом обманщика. Обратимся к Русской Правде; будет ли нам дозволено искать в ней отголосок древнейшего всеславянскаго права? Нисколько; Русская Правда скандинавский закон; уже в первой статье её Русин-Норманн завоеватель противополагается порабощенному Славянину. И вот, мы имеем довольствоваться конечно замечательными в палеографическом отношении изданиями Тобиена и Калачова; но о научном исследовании Правды, при тех критических аппаратах которые служат основою трудам Гриммов и Момсенов, напрасно и помышлять. Тоже самое должно сказать о церковном уставе Владимира, о современных ему былинах и песнях (ведь и Рогдай удалой тот же немец Regintac), о поучении Мономаха, даже о позднейшем Слове о полку Игореве; неумолимое норманнское veto тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины.

Пополняет ли по крайней мере норманнская школа произведенную ею в русской истории пустоту? Представляет ли она с своей скандинавской точки зрения, научные, обстоятельные исследования древнейших (более чем полунорманнских, по её учению) письменных документов нашей истории? Вот здесь-то и выступает в полном свете вся искусственность, всё бессилие этого учения, основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях. Можно, пожалуй, утверждать что один экземпляр договоров первоначально писан северными рунами (Круг); что за толкованием Русской Правды следует обратиться к скандинавским законам (Шлецер); что в песнях времен Владимира отзываются, в пестрой неурядице, предавая Скандинавов и поэтическое настроение Скальдов (Куник); что Перун русской летописи не тот общеславянский Перун, который в глоссах Вацерада обозван Jupiter-Perun, а германо-литовский громовержец Тор (Шеппинг); все это можно; но где положительные, научные результаты этого самовольного догматизма? О том что норманнская школа всегда сознавала, с горьким чувством своего бессилия, необходимость подкрепить свое норманнское откровение хотя бы и второстепенными чудесами, свидетельствуют её многократные попытки указать на что-либо подходящее к скандинавскому первообразу в начальных явлениях древнерусской истории; между тем, эти попытки не доросли до монографий, с норманнской точки зрения, ни договоров, ни Русской Правды, ни церковного устава Владимира, ни Слова о полку Игореве; значит (при тех неотъемлемых преимуществах ученого образования и усидчивости, которыми всегда отличались представители норманнской школы) скандинавский догмат наткнулся здесь на прямую, явную невозможность. Отсюда и то неподдельное, радостное сочувствие с которым была встречена норманнскою школою, вновь вызванная г. Иловайским к (кратковременной кажется) жизни, мысль Каченовского о недостоверности дошедшей до нас древнейшей русской летописи; ибо эта летопись, несмотря на некоторые норманнистам дорогие в ней положения, всегда была и останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечивания Руси.

Из безнадежного положения которым русская истopия обязана норманнизму, не выведет ее и недавно народившееся учение, так называемых умеренных скандинавистов-эклектиков. Их умеренность есть ничто иное как сознание их внутреннего бессилия; невозможности согласовать чисто спекулятивные воззрения норманнской теории с разрушающими их в конец положительными историческими фактами. Они говорять: отдайте нам Рюрика, Олега, Игоря, Ольгу, Святослава и окружающие их личности; отдайте нам греческие походы, походы на Берду и Семендер; внешнюю торговлю Руси, как она описана у Ибн-Фоцлана, Масуди и других; наконец (и то только по крайней, плачевной необходимости) самое имя Руси; берите себе язык, законы, верования, устройство земли, письменность, всё с чем скандинавской теории совладать не под силу. Но кто же, какой Дарвин вдохнёт жизнь в этот истукан с норманнскою головою и славянским туловищем? И в чем изменит эта только софистике норманнистов пригодная система, незавидное положение русской науки?

Русская история (истории же нет без обязательного уяснения её драгоценнейших памятников) одинаково невозможна и при умеренной и при неумеренной системе норманнского происхождения Руси.

Но есть ли еще норманнская система? Вынужденные в последнее время у представителей норманнизма уступки до того значительны, до того расшатали все здание Шлецеровскаго учения, что мы не можем признать за норманнскою школою даже права диспута, покуда она не установит и не обнародует своей новой (и притом полной) программы. Мы хотим знать: принимает ли она окончательно призвание варяжских князей или завоевателей? Останавливается ли она на высказанном гг. Соловьевым, Куником, Ламбиным и другими мнении, что уже во втором поколении династии, норманнский элемент вполне подчинился славянскому или намерена (что при случае уж и делается) возвратиться к учению Погодина о совершенном отчуждении друг от друга обоих начал, до половины XI-го столетия? Допускает ли она с гг. Соловьевым, Бестужевым-Рюминым и пр. что Русь (какая? славянская?) была известна на берегах Черного моря еще задолго до призвания варягов (предположение уничтожающее всякую систему норманнского происхождения Руси) или с г. Куником, что варяжскую Русь летописи должно искать в Гредготах Герварар-саги, превращающихся неведомо каким образом, в никому не известную и мгновенно исчезающую шведскую Русь IX-го века? Какое значение придает она в настоящем 1876 году, свидетельствам Лиутпранда и Константина Багрянороднаго? При вынужденном у неё сознании в немедленном почти после призвания слиянии обоих начал, скандинавского и славянского, эти свидетельства не только уже не имеют того доказательного смысла, который им прилагался прежними норманнистами, но еще прямо говорят против выводимых из них до сих пор заключений. То же самое должно сказать и о другом из двух столпов на которых покоится (т. е. покоилась) скандинавская теория происхождения русского государства, а именно о доказательствах ономастических. Если уже во втором поколоти династии призванные варяги стали славянами по языку, по религиозным верованиям, по обычаям и образу мыслей (а все это ныне проповедуется умеренными норманнистами), что станется с мнимым скандинавизмом личных имен русских исторических деятелей, до самой кончины Ярослава? На каком основании будет норманнская школа выдавать по-прежнему за норманнов Свенгелда, Ясмуда, Икмора, Претича, Рогволода, Тура, Сфенга, Ждьберна, Будаго, Блуда, Якуна, Улеба и пр.? На все это и на многое другое эта школа должна нам ответы, если намерена удержать за собою право ученой системы. Против учения фрагментарного, противоречащего себе на каждом шагу, оставляющего без ответа сильнейшие возражения своих противников, нет признаться ни охоты, ни возможности вести спора.

«Вероятность остается вероятностью» сказал Карамзин о мнении выводящем варяжских князей из славянского поморья Балтики. Этому, в моем убеждении, единственному исторически верному мнению о началах русского государства, я, по возможности, привел в подтверждение все имевшиеся у меня на лице письменные и фактические свидетельства; но привел их далеко не как последнее слово науки в спорном деле о происхождении Руси, а как зачаток того многого которое может быть и, надеюсь, будет еще сделано, на богатом, славянскому исследователю открытом поприще вендо-русской археографии. При этом мне пришлось коснуться и многосложного вопроса о внутреннем быту словено-русских племен до варягов; по крайней мере в той степени которая была необходима для уяснения причин, а следовательно и самого значения призвания. Как немецкими, так и русскими историками-норманнистами, вопрос этот обсуждался до сих пор (иногда и бессознательно) с точки зрения скандинавского догмата. Я не мог согласиться с мнением ни тех ни других; между тем мне бы не хотелось чтобы из моего протеста против немецкой теории о «дикости русской», о «младенчестве» восточных славянских племен в IX веке, были выводимы заключения которых я в виду не имел. Отстаивая на основании положительных фактов, европейский характер культурного быта славянских (а в том числе и русских) племен-аборигенов европейского материка, я вовсе не помышлял об идеализировании, по следам Тацита или Гердера, нашей суровой родины IX-го века; но тем не менее остаюсь при убеждении что из до-варяжской Руси, каковою она представлена в исследованиях большей части наших историков, никакое влияние (а подавно влияние горсти варягов-пиратов) не создаст в течение немногих годов, Руси Владимира и Ярослава. Утверждая на непреложном свидетельстве летописи и исторических аналогиях, мнение о существовании у нас, наравне с остальными славянскими народами, права наследства в родах княжеских, я тем, конечно, не думал указывать на немыслимую, до времен Рюриковых, правильную игру на Руси монархических учреждений. Как в Германии до основания монархии франков, как у скандинавов почти до XI-го столетич, так вероятно и у нас, права основные, права наследства нарушались насилиями, усобицами князей, частными избраниями новых династов, переходами племен от одного союза к другому. Этим-то состоянием внутреннего брожения Руси в VIII—IX столетиях, и поясняется мысль и возможность призвания; но уже самый факт призвания говорит, по справедливому замечание Добровскаго и Шафарика, против теории о дикости или младенчестве призывавших племен. Вообще нет следа принимать чтобы в деле своего исторического развития, Русь руководилась какими-то особыми законами, неизвестными остальным европейским народам, неизвестными и однокровным ей славянским племенам, чехам, ляхам, полабам и пр. То, что Нестор, по меткому выражению г. Забелина[1], начинает свою повесть от пустого места, не дает нам еще права выводить на этом месте всевозможные фантастические постройки. Если бы до 862 года, словенорусские племена жили в каком-то особом, европейскому миpy чуждом быту (каковы напр, пастырский быт кочующих бедуинов, организация каст в древнем Египте и в Индии), то живые следы этого быта непременно бы отозвались и в наших летописях, и в древнейших памятниках нашего права, ибо не в несколько же годов изменили восточные славяне свое вековое устройство; между тем ни летопись, ни договоры, ни Русская Правда, не знают о тех бытовых учреждениях для отмены которых были призваны, как полагают, князья от варягов. С другой стороны мы не видим никакой борьбы этих князей с прежними порядками; призвание — чисто династическое явление; история Олега, Игоря, Святослава—прямое (при некоторых внешних изменениях) продолжение древнейшей доваряжской истории Руси. Дело в том что об этой истории до нас не дошло никаких письменных сведений; но отсюда еще не следует для нас обязанность ее обсуждать по ребячески-первоучным воззрениям летописца. Не культурный преимущества варягов, мнимых норманнов (кто изучал скандинавские саги знает с каким единодушием они признают за Русью превосходство образования), а два века единодержавия, вызвав наружу живые силы народа, сделали Русь чем мы ее видим в XI столетии; если впоследствии светлая заря прежних дней затемнилась грустною действительностью нашего нравственного упадка, в этом ответчиками перед историей безумные усобицы Рюриковичей, вызванное ими монгольское иго, московский царизм. Возродитель — Петр связал свою Русь с Русью старого Ярослава; мы не в праве их отчуждать от того европейского миpa которому они принадлежат по языку, по нравственному развитию, по физическому организму.

Недавно я прочел себе печатный упрек в том что производя имя Руси от святых рек Рось, Русь (Отр. о вар. вопр. 17—31), я указываю не на такие, которые бы орошали собственно киевское княжество (Щеглов, Ж. М. Н. Пp. Ч. CLXXXTV. 231, 247). Но, во первых, я этого и не искал, так как имя Руси гораздо древнее и Киева и киевского княжества. Я говорил одно, а именно что у славянских племен вообще и у родственных с ними литовских, святые реки назывались, кажется, Рось и Русь; что эти названия слышатся от Волги—Рось до Куришгафа—Русны т. е. в тех именно местах которые, с незапамятных времен, были заселены славяно-литовскими племенами; что из этих племен одно могло принять для себя древнейшее, свято-русское имя; но из этого не следует чтобы везде, где есть река Русь, сидело русское племя, ни везде где есть русское племя протекали реки Рось, Русь. Во-вторых, никто не имеет права требовать от исследователя положительных указаний на начала народных имен. Народные Gаёl, Frank, Dan, Ant, не вызвали до сих пор ничего кроме более или менее счастливых предположений о их происхождении. И я не считаю себя обязанным указать на ту именно реку, от которой славянское племя «Русь» могло получить свое имя (если только получило имя от реки, а не от относившегося ко всем рекам «Русь» богопоклонения); но думаю, и, конечно, думаю не один, что совпадете народного имени с названием, по всей вероятности боготворимых, славянских вод, не может быть отнесено к одной игре случая.

Мне остается сказать несколько слов о внутренней экономии моей книги.

В 1862 —1863 гг. я издал в Записках Императорской Академии Наук, под заглавием: «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», несколько глав из являющегося ныне вполне и уже в 1846 году задуманного сочинения: «Варяги и Русь». Из этих глав две: V-я о варягах и ХI-я о мнимо-норманнском происхождении Руси, изменены и дополнены, в виду возникших, со времени их появления, новых взглядов на варяжский вопрос; вместе с тем они и сокращены, в следствие вынужденных ими капитальных уступок норманнской школы. По этому и во избежание докучных повторений, я отсылаю к «Отрывкам» (Зап. Имп. Акад. Наук». Т. I. Прилож. 1—17; Т. II. Прилож. 129—168), за не вошедшими в эту книгу историческими подробностями. Главы о черноморской Руси (и имеющейся у меня в рукописи: о венгерских Русинах) я не нашел возможным включить в настоящий труд, как еще далеко не соответствующих по обработка и полноте собранных документов, неоспоримой важности предмета. Затем, перепечатана вся остальная часть «Отрывков» при некоторых, иногда существенных дополнениях; гл. XVIII о бертинских летописях и XX о Константине Багрянородном, переработаны почти сполна.

С.-Петербург

1876 г.

 Часть первая «Варяги»

За рекою за быстрою, ой калиодка

Леса стоят дремучие,

 .................

В тех лесах огни горят,

Огни горят великие.

Вокруг огней скамьи стоят,

Скамьи стоят дубовые;

На тех скамьях добры молодцы,

Добры молодцы, красны девицы

Поют песни калиодушки .

В средине их старик сидит;

Он точит свой булатный нож;

Возле его козел стоит.

I. О НОРМАННСКОМ НАЧАЛЕ В РУССКОЙ ИСТОРИИ

Призванием варяжских князей начинается политическая жизнь Руси; под влиянием нового династического начала Русь вступает на поприще европейской истории.

Значение этого события определяется народностью призванных варяжских князей. Их считали поочередно финнами, хазарами, норманнами; последнее мнение стало господствующим; но при замечательно ученой и совестливой разработке письменных (преимущественно иноземных) исторических документов норманнская система происхождения руси далеко не удовлетворяет существенному требованию русской науки, а именно, объяснению из скандинавского элемента начальных явлений исторического русского быта. Как все вопросы о народных началах, так и варяжский имеет две стороны, письменную и фактическую. К доказательствам письменным принадлежат дошедшие до нас свидетельства, сказания и предположения русских и иноземных летописателей о народности руси и варягов; таковы сказания и мнения Нестора о началах русского государства имени около половины IX века; свидетельства Вертинских летописей о шведской, Ахмед-эль-Катиба и Лиутпранда о норманнской руси, Константина Багрянородного о названиях днепровских порогов и т. д. Взятые отдельно, эти свидетельства подтверждают, при первом взгляде, мнение о норманнстве руси; но, взятые отдельно, свидетельства Григория Турского подтверждают мнение о троянском происхождении франков; Феофилакта – об аварском происхождении славян; Ибн-Гаукала – о русском происхождении мордвы. Значение письменных документов и их толкований при решении вопроса о спорных народных началах, очевидно, подчинено необходимости согласования различных сказаний и мнений с положительными следами влияния одной народности на другую в отношении к языку, религии, праву, народным обычаям и преданиям. Теперь, удовлетворяет ли норманнская система этим условиям своего значения в области русской науки? Указывает ли она на непреложные, верные следы норманнского влияния на историю и внутренний быт словенорусских племен? Мы увидим противное; увидим не только явное отсутствие норманнского начала в основных явлениях древнерусского быта, но и совершенную невозможность согласовать их существование с предположением о скандинавизме призванных варягов. А в таком случае не вправе ли мы положить, что письменные свидетельства, на которых норманнская школа преимущественно (можно почти сказать, исключительно) основывает свою историческую теорию, или сами по себе неверны, или неверно поняты новейшими толкователями? Рассмотрению этих свидетельств с иной, по моему убеждению, более рациональной точки зрения, посвящена значительная часть моей книги; здесь я должен прежде всего утвердить отсутствие положительных следов норманнского влияния на Русь, а с другой стороны, указать на явное участие в развитии исторического русского быта иного, западнославянского начала.

Немецкие представители норманнского мнения в прошедшем столетии – Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер – трудились над древнейшей историей руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса. Для них Русь была то самое, что для других ученых немецких исследователей пелазги или этруски; загадочная народность, о началах которой сохранились намеки у греческих и латинских писателей. Находя норманнским подобозвучные имена у первых русских князей, у послов Олега и Игоря, находя шведскую русь в Вертинских летописях, норманнскую в известиях Лиутпранда и Константина, они провозглашали норманнское происхождение Руси, нимало не заботясь о том, отозвалось ли это норманнство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа. Что, между тем, по крайней мере Шлецер понимал необходимость воззрения и на фактическую сторону предмета, в этом, при его научной опытности, не позволено сомневаться; дело в том, что для полного и беспристрастного обсуждения вопроса как его предшественникам, так и ему недоставало основательного знания русского языка, русского быта и письменности в связи их с прочими славянскими языками, народными особенностями и литературами. Или не отсюда его односторонний, исключительно норманнский взгляд на первый период русской истории? его невнимание к славянским началам ее? его непростительно вольное обхождение с русскою летописью? Где Нестор мешает ему, он укоряет его вставками; где случай наводит его на факты, явно опровергающие его систему, он или молчит, или довольствуется бесплодным на них указанием; при случае, возьмем для примера хоть бы выдумку понтийских псевдо-‘Ρώς’сов 866 года , он увлекается до изобретений. Сознавая Перуна и Волоса славянскими божествами , он считает излишним входить в объяснение причин, по которым мнимые норманны Олаф (Олег) и Ингвар (Игорь) и их скандинавские сподвижники клянутся по русскому (норманнскому) закону славянскими божествами, а не Одином и Тором. Он говорит в одном месте: «Надобно быть очень крепку на ухо, чтобы не слышать столь часто повторяемое Нестором, что новгородцы, киевляне и все прочие народы сего государства (дело идет о племенах, принимавших участие в греческом походе 907 года) назвались русами после пришествия варягов» ; а в другом, что русами при Олеге и Игоре были еще одни только норманны, т. е. варяги; «владычествующий народ еще не смешался с прочими; долгое время возвышался Франк над Галлом и все делал один, не принимая в сотоварищество им побежденного» и т. д. Он замечает с удивлением непонятно скорое исчезновение норманнства в именах наших князей, тогда как «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение» ; но как объясняет он этот факт, очевидно, противный норманнству варяжских князей? неизвестными причинами, вследствие которых «славяне рано сделались господствующим народом» . О языке, праве, обычаях руси и т. д., с точки зрения норманнского влияния на Русь, у него даже нет и помину.

Современная наука не допускает ни молчания, ни изобретений, ни неизвестных причин. Она говорит: если варяги-русь скандинавы, норманнское начало должно отозваться в русской истории, как начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманнское в истории английской. Не в мнимогерманских именах наших князей и послов их, не в случайных, непонятых известиях Вертинских летописей, Лиутпранда и Константина, – норманнство должно отозваться в самой жизни Руси, в ее религии, языке, праве, в народных обычаях, в действиях и образе жизни первых князей и пришлых с ними варягов. Без полного удовлетворения этим условиям исторического самопознания система норманнского происхождения Руси остается вне права науки, как остается вне права науки система славянского происхождения, покуда хотя одно из возражений норманнской школы будет оставлено без ответа.

Изыскания Круга изданы по смерти его, до приведения их самим автором в систематический порядок. Из статей, имеющих целью указать на живые следы норманнского начала в русской истории, особенно замечательны по содержанию:

№ VII. О языке Руси в IX и X столетиях.

№ VIII. Происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

№ X. Мысли о древнейшем устройстве и образе правления Русского государства.

№ XI. О гридьбе при первых русских князьях, в сравнении с учреждением Hirdmenn’oв[2] в Скандинавии.

№ XII. Примечания к известиям Ахмед-ибн-Фоцлана о языке, религии, нравах и обычаях языческой руси в начале X века.

Судя по одним заглавиям этих статей, читатель, конечно, подумает, что для исследователя, подобно Кругу, действительно убежденного в норманнстве варяжской руси, не могло быть недостатка в доказательствах норманнского влияния на внутренний быт русского общества. Выходит противное. За исключением № VIII, в котором Круг выводит самым неудачным образом чисто славянские слова из скандинавских, все остальные нумера или представляют исследования о норманнском языке, праве, норманнских обычаях и пр. без малейшей связи с языком, правом и обычаями так называемых варягов-руси, или указывают на факты, которым следовало бы проявиться в русской истории, если бы варяги-русь были норманны.

Из статьи о языке мы узнаем следующие положения: древнескандинавский язык назывался Dönsk tunga, Norran tunga или Norroena; так как варяги были норманны, а при Рюрике множество скандинавов селилось в Новгороде, оба языка – норманнский и славянский – слышались одновременно в Новгороде; без сомнения, было даже время, когда норрена там господствовала; знатнейшие из славян, преклоняясь перед троном для снискания благосклонности новых русских, т. е. норманнских князей, весьма вероятно, стали вскоре изучать их язык и обучать ему своих детей; простые люди им подражали; употреблению норрены надлежало сохраниться на Руси долее, чем в Нормандии, ибо тамошние князья приняли христианство семидесятью шестью годами (в 92) ранее наших; так как в эпоху призвания грамота уже существовала в Скандии, то должно непременно ожидать, что русы, вскоре призванные оттуда в землю, назвавшуюся от их имени Русью, вместе с норманнским языком принесли с собою и норманнское письмо; из двух экземпляров договоров, заключенных между русью и греками, вероятно, один был составлен на скандинавском языке.

На каких доказательствах основаны эти несомненные и вероятные положения? Они двоякого рода: ) русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного звучат по-норманнски . 2) В древнерусском, преимущественно юридическом языке встречаются многие слова, очевидно, германского происхождения, занесенные к нам норманнами. Критическое исследование этого последнего положения принадлежит к № VIII: происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

Прежде всего и один раз навсегда я делаю следующую оговорку: до нашего предмета не касаются те общеславянские слова, каковы князь, пенязь, град, хлеб и пр., которым иные исследователи приписывают доисторическое германское происхождение. Как славяне от германцев, так германцы заняли изрядное количество слов от славян; это общелингвистический, уже давно обсужденный вопрос. «Все эти языки, – говорит Шафарик о славянском, греческом, латинском, кельтском и германском, – имеют многочисленные общие слова, составляющие в чистых корнях своих неоспоримую собственность каждого и для которых было бы бессмысленно отыскивать первенство обладания, напр., нос, Nase, nasus; око, Auge, oculus» и пр . К словам, долженствующим обнаружить влияние норманнского языка на русский вследствие призвания варяжских князей, норманнская школа вправе отнести только такие, которые, являя все признаки норманнства, с одной стороны, не встречаются у прочих славянских народов, а с другой, не могут быть легко и непринужденно объяснены из славянских этимологии. Конечно, эти правила не совсем согласны с лингвистическими законами, которыми руководствуются поборники скандинавизма; например, производя слово болярин от составного норманнского ból-praedium, villa, и Jarl-comes. Круг замечает, что слово боляре существует и в славянской Библии, и у сербов, ляхов, рагузинцев, виндов, хорутан и т.д. «Но, – говорит он , – не должно думать, чтобы норманнскому происхождению слова болярин противоречило его употребление у болгар за сто лет до основания государства. Только здесь я не могу этого доказать и отсылаю к моему исследованию о начале Руси». Этого исследования в посмертном издании его изысканий не оказалось. О слове коляда, происходящем, по мнению Круга, от скандинавского Jolessen [3] , он говорит, «что многие из этих слов встречаются и в прочих славянских наречиях, еще ничего не доказывает против предположения о норманнстве слова коляда. Так напр., русское коляда, у сербов koleda, у поляков kolęda, у краинцев также, у кроатов koledo, у босняков kolenda, у чехов koleda, kolemgda; но оно не имеет корня в славянских языках». Что сказать об исторической системе, основывающей свои доказательства на лингвистике этого рода?

Из слов мнимогерманского и норманнского происхождения Круг приводит следующие: князь, пенязь, усерязь, витязь, шляг (sic!), стерляг, пуд, суд, град, грид (sic!), ряд, скот, хлеб, шнек (sic!), полк, вира, месячина, дума, броня, мыто, мытарь, свекорь, кароль, снедь, рыцарь, рухлядь, весь, ремень, люди, нетий, кнут. Эти слова он готовил для нового издания академического словаря. Сверх того, он основывает мнение о норманнском составе Русской Правды на мнимонорманнском происхождении слов вервь, вира, говядо, гость, гривна, гридин, людин, огнищанин, скот, тиун и т.д. Он говорит по этому поводу: «Иногда мучаются для отыскания славянских корней для слов очевидно норманнского происхождения, каковы гридин, болярин, пенязь, вира, вервь и значительное количество других, коих норманнство будет ясно показано» . Между тем им исследованы только слова: князь, пенязь, дума, ябетник, тиун и гридин.

Образцовое рассуждение г. Срезневского о словах: боярин, безмен, вервь, вира, верста, Господь, гость, гридь, дума, князь, луда, люд, мечь, мыто, навь, нети, обел, огнищанин, оружие, смерд, терем, якорь, город, дружина, колокол, котел, лодия, муж, стяг, холоп, цепь, челядь, – избавляет меня от труда доказывать славянство их происхождения и общность у всех славянских народов. Но я не могу допустить с г. Срезневским и того десятка слов происхождения сомнительного или действительно германского, о которых он упоминает и к которым причисляет слова тивун, шильник и ябетник. Слова, каковы напр., шильник и шнека не идут к вопросу о норманнском происхождении Руси; их позднейшее происхождение от германского и скандинавского языков имеет известное историческое основание в торговых и иных сношениях Новгорода с шведами и немцами в XII– XIV столетиях и доказывает происхождение руси от норманнов, как английские, голландские и французские слова в русском языке доказывают происхождение руси от англичан, голландцев и французов. Что касается до прочих слов, встречающихся в древнейших памятниках нашей письменности и означающих основные русские учреждения, они, как и приведенные выше у г. Срезневского, все объясняются из славянских источников или перешли к нам славянским путем. Из этих, у г. Срезневского необъясненных или допускающих иные, дополнительные объяснения слов, я привожу следующие:

Боярин. Круг производит слово боярин от скандинавского ból-praedium, villa и Jarl-comes и считает форму болярин древнейшей. Та же форма и у болгар; Феофан пишет βοϊλάδες; Конст. Багр. βολιάδες. Слово боляре в книге Эсфирь I, 6, вероятно, позднейшая вставка . Погодин принимает словопроизводство протоиерея Сабинина от исландского baear-villa, praedium и menn – мужи; baear-menn – мужи града . Г. Куник полагает, что слово болярин есть не что иное, как славянская форма народного bolgar, болгарин и указывает на переходные связующие формы Bileres у Плано Карпини; Byler у Vine, de Beauvais; terra Bular у безымянного нотариуса короля Белы; от первоначального болярин позднейшее боярин. Шафарик производит греческое βοϊλάδες, βολιάδες, от финно-уральского boilas, bulias , collect. boilad, buljad; срвн. аварское beled-proceres. К славянам оно перешло в двоякой форме:

1) byl’ ;

2) boljarin, bojarin древнерусск. baarin, откуда сокращенное средневековое латинское Baro.

Ни одна из этих этимологий не объясняет, каким образом германо-скандинавское bol-jarl, исландское baear-menn, народное болгарин, финно-уральское bulias перешли во все славянские наречия; ни почему, при болгаро-сербской форме болярин, встречаются формы: на Руси – боярин; у хорватов и хорутан – бojap, bojap, бojapин, воярин; у поляков – boîar; у чехов – bojar, bojařiu; у рагузинцев – bojâr; у молдаван и валахов – un boiarin в смысле vir nobilis; у мадяров – bojar, герой; в новогреческом языке μπογιάρος .

Г. Срезневский принимает для слова боярин, болярин два корня: бой – вой; боль – вель (больший, великий), как напр., два корня (свят – sanctus и свет – lux) для имени славянского божества Святовита, Световита. Но разрешает ли это толкование затруднения