Прощай любовь

I

Вытянувшись во весь рост, не шевелясь под белым одеялом, раскинув руки и дыша едва заметно, Анна, казалось, спала уже часа два крепким сном. Ее сестра Лаура, кровать которой стояла в другом углу обширной спальни, на этот раз довольно поздно окончила свое обычное вечернее чтение, посредством которого избавлялась от откровенных бесед на сон грядущий. Но едва потухла ее свеча и комната обеих сестер погрузилась в глубокий мрак холодной и долгой зимней ночи, как Анна открыла глаза и устремила их на постель Лауры, смутно белевшуюся в темноте. Она не смела ни двинуться, ни вздохнуть, казалось, вся ее жизнь сосредоточилась во взгляде, старавшемся пронизать темноту. Время шло, в комнате становилось холоднее, но Анна этого не замечала. С тех пор как погасла свеча, ее сердце и мозг объяло пламя, которое разлилось по всему ее телу, жгло ее кровь, ускоряло дыхание и удары сердца. Она вся горела, как в лихорадке, губы ее сохли, голова свесилась с горячей подушки, и холодный воздух, проникавший в ее легкие, ничуть не умерял этого жара, не унимал волнения молодой крови. Ей хотелось вздохнуть громко, на всю комнату, но из боязни разбудить Лауру приходилось удерживать Дыхание. Она страдала не от жара, заставлявшего ускоренно биться ее пульс и виски, а единственно оттого, что не была уверена, что сестра заснула. Рассмотреть ничего нельзя было во мраке.

Она хотела было шевельнуться и скрипнуть кроватью, чтобы потом послушать, не повернется ли Лаура, проснувшись; но страх продлить свое ожидание побудил ее остаться неподвижной, хотя судорога нетерпения сводила ей руки и ноги. Она уже сбилась в счете часов, потому что плохо прислушивалась к бою, долетавшему из гостиной до их комнаты, и ей стало казаться, что это ожидание длится годы, что целые годы ее палит этот горячечный жар, целые годы лежит она так, вперив горящий взор во мрак. В ее уме внезапно возникла печальная мысль, что уже прошел назначенный час. Может быть, он промелькнул во время ее неподвижности и молчания, и сама она, ожидавшая так нетерпеливо, пропустила его. Вдруг она услыхала глухой, ослабленный расстоянием и запертыми дверями звук часового боя. Настал назначенный час.

Тогда с боязливой осторожностью, вздрагивая при малейшем шорохе, двигаясь с медленностью сомнамбулы, пугаясь каждого скрипа кровати, поминутно приостанавливаясь и выжидая, она сначала села, а потом и совсем выскользнула из постели. Смутная белизна сестриной постели не переставала ее тревожить; ее взоры все время были обращены в ту сторону, пока она ощупью разыскивала чулки, башмаки, одежду. Все было близко, сложено в порядке, но трудно было одеться без малейшего шороха, и это дело требовало больших предосторожностей. Когда, наконец, она застегнула последние пуговицы белого шерстяного платья, то в темноте увидела сама себя.

«Может быть и Лаура меня видит?» — подумала она, задрожав.

Но у нее уже была наготове большая, тяжелая черная шаль; она закуталась ею с головы до ног, как плащом, и белизна ее одежды стушевалась. Теперь, ухитрившись одеться без шуму, она стояла у постели, не смея сделать ни шага вперед, в полной уверенности, что Лаура проснется. Она как бы приросла к полу перед кроватью и ни за что не могла двинуть ногою.

«Господи, пошли мне силы!» — мысленно помолилась она горячо и страстно.

Затем пошла, колеблясь как тень и едва скользя по полу. Посреди комнаты она вдруг расхрабрилась и тихо воскликнула:

— Лаура! Лаура!..

Ответа не было. Опыт удался. Тогда махнув рукой и отбросив всякий страх, она пошла прямо, отлично находя дорогу в темноте, добралась до двери, которую оставила приотворенной, и, очутившись в гостиной, вздохнула свободно. Чтобы шаль не соскользнула с плеч, она судорожно прижимала ее к груди одною рукой, а другою шарила вокруг, чтобы не наткнуться на мебель, которой было очень много в гостиной. Она шла медленно, пристально глядя вперед, и вдруг ударилась о дверь, ведущую из гостиной в залу. Оглушенная ударом в лоб, она остановилась, прислонилась к косяку и с ужасом прошептала:

— Матерь Божия!

В ушах у нее звенело...

Она миновала комнату, где спала их наставница, Стелла Мартини; но бедняжка спала крепко и так верила ей, Анне, что даже больно было ее обманывать. Но мало ли отчего Анне было больно, пока она шла ночью по уснувшему дому, дрожа при мысли наткнуться на кого-нибудь из слуг! Удар о дверь и лихорадочный жар перепутали ее мысли; при входе в столовую ей показалось, что она прошла бесконечный, невероятный ряд комнат и домов. Отворив низенькую дверку, выходившую на лестницу, которая вела на террасу, она вспыхнула и, задыхаясь, быстро побежала, уже не заботясь о производимом шуме. Холодный ночной воздух обвеял ее пылающие щеки и лоб. Она добежала до низенькой стены, отделявшей их террасу от соседней, и, протянув руки, позвала отчаянным голосом:

— Джустино, Джустино!..

Во мраке вырисовалась фигура человека, которая также приблизилась к стене, и нежный голос ответил:

— Я здесь, Анна.

Она схватила его за руку и потянула к себе, повторяя:

— Пойдем, пойдем!..

Он ловко перепрыгнул через стену. Теперь они стояли рядом в непроглядной тьме. Вся закутанная в свой черный плащ, Анна молча опустила голову и разразилась рыданиями.

— Что ты? что ты? — спросил он с беспокойством, стараясь заглянуть ей в лицо.

Анна плакала, не отвечая; глухие рыданья ее душили.

— Не плачь, скажи мне, что с тобою... — шептал он нежно, с сострадательною лаской в движеньях и голосе.

— Ничего, я боялась... — проговорила она, как напуганное дитя.

— Милая, милая... — продолжал он тихо, ласково, но с грустью.

— Ах, бедная я, бедная... — сказала она, уловив этот тон сострадания и делая отчаянный жест, который он заметил в темноте.

— Я так тебя люблю! — сказал Джустино тихо и просто.

— Повтори, — сказала она, переставая плакать.

— Я тебя очень люблю, Анна!

— А я тебя обожаю, душа моя, моя радость!

— Если любишь меня, то будь спокойна...

— Я тебя обожаю, мой милый, дорогой...

— Обещай мне больше так не плакать...

— Я тебя обожаю, обожаю, обожаю! — повторяла она однозвучно, голосом, глухим от волнения.

Он молчал, как будто не находя слов для ответа на этот порыв. Холодный ветер подул им в лицо.

— Ты озябла? — спросил Джустино с братскою нежностью.

— Нет, мне жарко, — и она подала ему руку.

Действительно, эта ручка горела в руке Джустино.

— Это от любви, — сказала Анна.

Он осторожно поднял к губам ее тонкую ручку и запечатлел на ее пальцах легкий поцелуй. Ее глаза сверкнули, как звезды.

— Страсть пожирает меня, — продолжала она, как бы говоря сама с собою. — Для меня нет ни холода, ни ночи, ни опасности, ничего! Для меня есть только ты, я желаю лишь твоей любви, хочу только жить с тобою, всегда, до самой смерти, и даже после смерти, вечно с тобою, вечно, понимаешь?..

— О, Боже мой! — сказал он вполголоса с глубокою грустью.

— Что ты сказал? — взволнованно вскричала Анна.

— Мне жаль, милая, жаль нашей мечты.

— Не говори так, не говори мне этого! — воскликнула она с отчаянием.

— Отчего ты не хочешь позволить мне сказать правду? Сладкая мечта, которую мы создали с тобою, Анна, уходит от нас с каждым днем. Нам не позволят жить вместе!

— Кто не позволит?

— Тот, кто располагает тобою — Чезаре Диас.

— Ты виделся с ним?

— Сегодня.

— И он не хочет?

— Нет.

— Почему?

— Потому что у тебя есть деньги, а у меня нет; потому что ты — дворянка, а я нет.

— Но я обожаю тебя, Джустино!

— До этого твоему опекуну нет дела.

— Он злой человек...

— Он — человек, — коротко заметил Джустино.

— Но ведь это жестоко, что он делает! — закричала она.

Джустино молчал.

— Что ты ему ответил? Что ты возражал? Сказал ли ты ему, что меня любишь, что я тебя обожаю, что мы умрем, если нас разлучат? Сказал ли ты ему о нашем отчаянии?

— Все было напрасно, — печально ответил Джустино.

— О, Боже, Боже! Ты не отстоял нашей любви, нашего счастья? Ты не кричал, не плакал, не пытался тронуть это каменное сердце? Но что же ты за человек, что же у тебя у самого за сердце, если допустил подписать наш смертный приговор? О, Господи, Господи! Кого же я полюбила?!

— Анна... — начал он мягко.

— Зачем ты молчал перед ним, зачем не выразил своего негодования? Ты же молод... Будь мужественным! Уж не боишься ли ты Чезаре Диаса, почти старика, ледяного, расчетливого?

— Может быть, Чезаре Диас был прав, Анна, — спокойно заметил он.

— Что ты говоришь? — воскликнула Анна, с ужасом отступая от него. Предавшись своему отчаянию, она забыла о шали, которая соскользнула сначала с ее головы, а потом с плеч. Анна стояла перед ним, во мраке, вся белая, подобная привидению, вызванному людским горем на землю. При виде страданий единственной женщины, которую любил, он чувствовал, что мужество его покидает.

— Чезаре Диас был прав, моя Анна. Я не могу жениться на тебе, потому что беден.

— Любовь нужнее денег.

— Я мещанин и не могу дать тебе титула.

— Любовь важнее титула.

— Все восстает против нашей любви, Анна.

— Любовь сильнее всего, даже сильнее смерти! — настаивала Анна, с упорством человека, сосредоточенного на одном чувстве.

Наступило продолжительное молчание. Но он почувствовал, что должен высказаться окончательно. Он ясно видел свой долг и преодолел свою любовь к ней.

— Моя Анна, подумай хорошенько. Души наши созданы для совместной жизни, но наши смертные оболочки разделены такою пропастью, через которую нет пути к соединению. Ты упрекаешь меня в отречении от нашей любви, в которой наша сила; но не менее достойно одержать в этой борьбе победу над самими собою. Анна, Анна, я знаю, что гублю себя в твоих глазах! — и голос его дрогнул, — тем не менее советую тебе: забудь этот юношеский бред. Ты молода, прекрасна, богата, благородна и любишь меня, а я должен сказать тебе: забудь. Сообрази, насколько велика эта жертва, и пойми, что мы обязаны принести ее. Анна, ты будешь любима, пожалуй, еще сильнее; ты достойна самого чистого и горячего чувства; ты недолго будешь несчастна, и жизнь еще покажется тебе прекрасной. Правда, ты поплачешь, погорюешь, потому что любишь меня, потому что ты — милое, сердечное создание, но потом найдешь свою дорогу. Вот я уж не найду ничего.

Анна слушала, не шевелясь и не говоря ни слова.

Он после столь необычно длинной речи встревожился и с беспокойством сказал:

— Говори!

— Я не могу забыть, — слабо ответила Анна.

— Попробуй. Постараемся не видеться...

— Нет, это напрасно, — возразила она, и слова замерли у нее на губах.

— Что же делать?

— Не знаю, не знаю...

Она совсем потеряла голову. Внезапная и возраставшая слабость бедной девушки, пораженной роковою вестью, испугала Джустино более, чем ее несдержанный гнев.

С новым порывом сострадательной любви он взял ее за руки, теперь уже холодные, как будто холод зимней ночи победил жар любви, горевший в ее крови. Он нежно прижал к груди эти ручки.

— Ну что ты?..

Она молчала. Как бы совсем лишившись сил, она опустила голову ему на грудь, опершись лбом на сжатые руки. Джустино слегка погладил ее по темным и густым волосам; он едва чувствовал ее дыхание.

— Анна, что с тобою? — спросил он.

— Ты меня не любишь!

— Как можешь ты сомневаться?

— Если бы ты меня любил, — начала она тихим голосом, все еще опираясь головою на его грудь, — ты бы не предложил мне расстаться, не счел бы это возможным; тебе казалось бы, что ты умрешь, если забудешь или будешь забыт. Джустино, ты меня не любишь.

— Анна, Анна!

— Посмотри на меня, — продолжала она еще тише. — Я — слабая женщина, однако сопротивляюсь, борюсь и победила бы. Да! Если бы ты любил меня.

— Анна!

— Что Анна? Вся эта нежность трогательна, но это — не любовь. Ты можешь думать, говорить о долге, о достоинстве той, кто тебя обожает, и ничего не видеть на свете кроме себя. Я ничего этого не знаю. Я люблю тебя — и больше ничего. И только сейчас я поняла, что твое чувство ко мне

— не любовь. Молчи. Я тебя не понимаю, а тебе не понять меня. Прощай, любовь!

Она хотела вырваться из его объятий и уйти. Джустино, в отчаянии, удержал ее. Она снова к нему склонилась, как бы не имея иной опоры, иного прибежища.

— Что же ты будешь делать? — спросил он, чувствуя, что земля дрожит под его ногами, что небо обрушивается ему на голову.

— Если я не могу без тебя жить, то должна умереть, — тихо ответила она, закрыв глаза, как бы в ожидании смерти.

— Не говори о смерти, Анна, не увеличивай моих мучений. Я нарушил твое спокойствие...

— Не имеет значения...

— Я омрачил горем твою светлую юность...

— Не имеет значения...

— Я восстанавливаю тебя против Чезаре Диаса, твоей сестры Лауры, всех твоих родных и друзей...

— Не имеет значения...

— Наконец, я лишаю тебя сна, подвергаю опасности... Если бы тебя теперь встретили...

— Все это ничего, не значит! Увези меня!

И Джустино увидел, каким фосфорическим блеском вспыхнули во мраке влюбленные глаза Анны. Он задрожал от нежности и страха пред этою трагическою любовью, которая завладела его душой.

— Если бы ты любил, то увез бы меня, — вздохнула она.

— Но куда?

— Куда-нибудь. Ты — моя родина.

— Бежать девушке, словно искательнице приключений?

— Любовь оправдывает все.

— Я оправдал бы тебя, но другие?

— Ты — моя семья. Увези меня!

— Но Анна, где же мы найдем убежище? Без друзей, без средств, мы будем несчастны.

— Нет, нет, уедем. Нам недолго придется страдать: я скоро получу состояние.

— А меня обвинят в погоне за деньгами. Нет, Анна, я не Смогу перенести такого позора.

Она отодвинулась от него и оттолкнула его от себя с выражением ужаса.

— Как? — сказала она с горечью. — Для тебя это будет позором? А я? Я бросаю все — уважение общества и любовь родных. Мне ничего не нужно. Ты же думаешь только о себе? Разве я не могла сделать другого выбора, из молодых людей моего круга? Однако я выбрала тебя за ум, честность и доброту, пренебрегая суждениями дураков... Я иду за тобою, обманывая всех ради тебя, рискую всем, а тебя тревожит, что о тебе скажут, в чем станут обвинять?.. О, как вы, мужчины, рассудительны! Вам надо соблюдать вашу честь, сохранять достоинство, ограждать вашу репутацию — вы правы! А мы глупы, потому что не смотрим ни на честь, ни на достоинство, когда вас любим.

Джустино не возражал. Каждая ее фраза поднимала в нем целую бурю то нежности, то страха. Пожар, который он безрассудно раздул, сжигал теперь прекрасное здание его мечтаний, и он видел вокруг себя лишь дымящиеся развалины. Любовь Анны давала ему счастье и одновременно внушала страх. Но он понял, что она права и что надо умереть под развалинами своих надежд. Он подошел к ней, стал на колени и просто сказал:

— Прости меня. Хорошо, уедем.

Она с материнскою лаской положила руку на его голову и произнесла тихо:

— О, Боже!

Он понял, что слова эти вырвались из глубины ее растерзанного сердца.

Оба сознавали, что их участь решена. Между ними воцарилось молчание. Им нечего было сказать друг другу. Самая их любовь отступала на второй план, пряталась в уголки их сердца. Анна первая пришла в себя и сказала:

— Послушай, Джустино. Прежде чем бежать, я сделаю последнюю попытку. Ты говорил с Чезаре Диасом, сказал ему, что меня любишь, что я тебя обожаю, но он не поверил тебе...

— Да, он презрительно улыбнулся.

— Этот человек много жил, много любил и был любим, но все это не оставило на нем следа. Это — ходячий лед. Он никогда не говорит о своем скептицизме, но ни во что не верит. Это — жалкое сухое существо. Я знаю, что он меня презирает, считает безумной, экзальтированной; а я отношусь к нему с сожалением, как ко всем, в чьем сердце нет любви. Тем не менее... я поговорю с Чезаре Диасом. Я скажу ему все. Несмотря на его сорокалетний возраст, на извращенность его ума, на его презрительную иронию, истинная любовь убедит его. Он даст согласие.

— Не лучше ли тебе поговорить сначала с сестрою. Она могла бы помочь тебе... — сказал он нерешительно, понимая всю тщетность надежд Анны.

— Моя сестра хуже Чезаре Диаса, — ответила она с легкой дрожью в голосе. — Никогда я не доверюсь ей.

— Ты боишься?

— Пожалуйста, не говори о ней. Мне больно слушать, — сказала она глухо.

— Однако...

— Говорю тебе, что Лаура не должна знать. Беда, если б она узнала! В тысячу раз лучше говорить с ним: он должен помнить свое прошлое, а у Лауры нет прошлого, ничего нет. Ее душа мертва. Я поговорю с ним; он поверит мне.

— А если не поверит?

— Поверит.

— А если нет?

— Тогда убежим. Но надо попытаться. Бог пошлет мне силу. Потом... я напишу тебе. Сюда я больше не приду: это слишком опасно. Если нас увидят, пропало все. Но ты устраивай свои дела, как перед смертью, как перед отъездом отсюда навсегда... Навсегда! Будь готов.

— Я буду готов, — сказал он с грустью в голосе.

— Вполне?

— Вполне.

— Без колебаний и сожалений?

— Без колебаний и сожалений, — и слова замерли у него на губах.

— Спасибо! Ты меня любишь. Мы будем так счастливы — вот увидишь!

— Так счастливы... — вполголоса пробормотал Джустино.

— Итак, пусть поможет нам Бог! — заключила она с горячностью и подала ему руку на прощание. Оба поняли, что это рукопожатие было клятвой. Но то была дружеская, братская клятва: простая и суровая.

  * * *

Она ушла медленно, как будто утомившись. Он подождал минут десять и только тогда вернулся на свою террасу, когда отсутствие всякого шума или зова убедило его в том, что она благополучно добралась до своей комнаты. Вернувшись домой, он был печален и чувствовал себя разбитым. Ни о чем не думая, ничего не желая, он бросился на постель и заснул глубоким сном.

Она же, сходя по маленькой лесенке с террасы в столовую, чувствовала себя потрясенною только что пережитыми волнениями. Ею овладела необыкновенная слабость. Еле двигаясь по темным комнатам, она утратила всякое представление о времени и пространстве, не боялась быть застигнутой врасплох, не ощущала ничего. Но в гостиной, примыкавшей к спальне, ее ожидало зрелище, вернувшее ей отчетливость мысли и повергнувшее ее в неописуемый ужас. Из полуотворенной двери виднелся свет. В их комнате горела свеча. Лаура не спала. Лаура видела ее пустую постель и ждала ее с зажженною свечей!

Прошла минута, а она стояла все также окаменев посреди гостиной, пораженная светом. Голова у нее кружилась, в ушах звенело...

— Господи, если б умереть... — подумала она.

Кто знает, сколько времени прошло таким образом. Она сначала надеялась, что Лаура поищет ее, потом ляжет и задует свечу. Она желала мрака, чтобы не краснеть перед сестрой. Но вдруг послышался шорох поворачиваемого листа: Лаура читала! Она спокойно читала, пока сестра ее отдавала свою участь в руки чужого человека! Может быть, она ничего не подозревает, и тогда