Три сердца (Tri serdca)

сердец.

Тадеуш Доленга-Мостович

Три сердца

Роман

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2016

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2016

ISBN 978-617-12-0543-7 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Сирота Кейт змалку живе в домі тітки Матильди. Надзвичайною вродою дівчини захоплюються всі чоловіки довкола… Молочні брати, заможний граф Роджер і крамарчук Матей, мріють полонити серце красуні. Дівчина завдячена матері Роджера, тому без любові погоджується стати його дружиною. Доля готує дивовижні випробування для трьох люблячих сердець.

Доленга-Мостович Т.

Д64 Три сердца : роман / ; пер. с пол. М. Каменюка ; худож. А. Семякин. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга» ; Белгород : ООО «Книжный клуб Клуб семейного досуга», 2016. — 384 с. : ил.

ISBN 978-617-12-0422-5 (Украина)

ISBN 978-5-9910-3491-3 (Россия)

ISBN 978-8373994881 (пол.)

Сирота Кейт с малых лет живет в доме тети Матильды. Невероятной красотой девушки восхищаются все мужчины в округе... Молочные братья, богатый граф Роджер и приказчик Матей, мечтают покорить сердце красавицы. Девушка стольким обязана матери Роджера, что, не любя, соглашается выйти за него замуж. Судьба готовит удивительные испытания для трех любящих сердец.

УДК 821.162.1

ББК 84(4Пол)

Переведено по изданию:

Dołega Mostowicz T. Trzy serca : Powieść / Tadeusz Dołega Mostowicz. — Warszawa : Rytm, 2012. — 432 s.

Перевод с польского Михаила Каменюка

Дизайн и иллюстрация на обложке Натальи Струковой

Художник Александр Семякин

Глава 1

Окна дворца в Прудах сияли огнями. Звуки оркестра, вырываясь наружу, плавно кружились над пышными газонами, клумбами, среди деревьев старого парка, над замершей ширью прудов, рассыпаясь отдаленными отголосками в полях.

Впервые за много лет в Прудах давали большой бал. Поводов для этого было два. Пани Матильда Тынецкая отмечала шестьдесят прожитых лет. Она праздновала этот день так торжественно и шумно еще и потому, что приехал ее сын, который наконец-то решил вернуться в родные края, поселиться здесь и управлять принадлежащим ему имением, Прудами.

За последние шесть лет он не был тут ни разу. Скитался по свету, не задерживаясь подолгу ни в одном университете, прослыл неисправимым кутилой, попадал в скандальные истории, отзвуки которых долетали даже сюда, в Польшу, и пани Матильда с трудом сдерживала гнев.

— Можешь мне поверить, Кейт, — говорила она племяннице, — во всем этом наверняка много преувеличений. В сущности, Роджер — хороший юноша.

Но даже в этих оправданиях легко угадывался гнев тети Матильды. Об этом убедительно свидетельствовало уже то, что она называла единственного сына Роджером вместо обычного прозвища — Гого. Кроме того, ее мягкое, наполненное теплотой «Ке-е-ейт» в минуты гнева заменялось коротким и острым «Кэйт». Кейт была достаточно воспитанной и утонченной натурой, чтобы это почувствовать.

Пани Матильда, в свою очередь, побаивалась, чтобы Гого не произвел плохого впечатления на ее воспитанницу. В душе она давно избрала ее женой для сына. И вовсе не потому, что для него не нашлось бы лучшей партии. Благодаря богатству, знатному происхождению, наконец, светской репутации и привлекательности он мог бы рассчитывать на какую угодно спутницу жизни. Кейт Помянувна не имела за душой ни гроша. Но если уж старая, умудренная опытом пани Матильда избрала ее своей невесткой, будущей графиней и хозяйкой в Прудах, то сделала она это не без основания. Графиня считала племянницу почти совершенством, и так думала о Кейт не только она.

Во всем имении, во всех Прудах, во всей округе не было ни одного человека, который не смотрел бы на Кейт с восхищением. Как женщины, так и мужчины (в том числе и конторские служащие, и простые работники), как те, кто знал ее еще пятилетним ребенком, когда Кейт привезли в Пруды, так и те, кто увидел ее в первый раз, — все неизменно выражали восторг, а если удивлялись, то только тому, что нельзя обнаружить ни малейшего недостатка ни в ее внешности, ни в характере, ни в умственных способностях. Было только одно существо, которое не считало эту девушку совершенной, и этим существом была сама Кейт.

Вот почему пани Матильда дрожала от одной лишь мысли о том, что этот бриллиант, эта взлелеянная в ее мечтах наследница Прудов, образованием и воспитанием которой графиня занималась много лет, достанется кому-то другому или, еще хуже, что Гого, этот легкомысленный повеса, не сумеет оценить ее. До двадцати восьми лет вращаясь в кругах праздной молодежи, он мог утратить изысканный вкус и просто пройти мимо прекрасной Кейт.

Однако опасения пани Матильды оказались напрасными. Кейт и на этот раз победила, победила, едва взглянув на Гого. Когда три недели назад он впервые увидел ее за столом, Гого просто не сумел скрыть, что поражен. Молодой человек смущался, корчил смешные мины, что-то лепетал себе под нос, произнес несколько нелепостей и не отрывал взгляда от кузины. Через пару дней он, правда, взял себя в руки, но от его развязности не осталось и следа.

Сейчас Роджер танцевал только с Кейт. Пани Матильду не смущало то, что гости обращают внимание на Гого и ее племянницу, но тем не менее она сочла нужным сделать сыну замечание:

— Гого, многие девушки скучают в одиночестве. Ты не должен приглашать только Кейт.

— Мама, — шепотом ответил он, — я… я люблю ее.

Старая пани поднесла лорнет к глазам.

— О?.. Ты считаешь, что это только твоя тайна?

Роджер пожал плечами.

— Я не собираюсь ничего скрывать. Могу сказать об этом всем и каждому.

— Я считаю, что ты поступишь разумно, если признаешься в этом Кейт, — с легкой иронией ответила пани Матильда и отошла к группе пожилых женщин.

Вскоре, увидев, что Роджер выходит с Кейт на балкон, она подумала: «Ну наконец-то!»

Но тут же в ее душе шевельнулась тревога: а что, если Кейт откажет ее сыну?.. И сразу же графиня успокоила себя. Это было абсолютно исключено. Такая девушка, как Кейт, с ее безупречным тактом и благородными манерами, ни за что не допустила бы чьих-либо признаний, если бы не решила их принять. Ей уже девятнадцать, а жизнь она понимает не хуже взрослой женщины.

И старая пани не ошиблась. Кейт, направляясь вместе с Роджером на балкон, уже знала, что кузен попросит ее руки, и была готова ответить ему согласием. Была готова, хотя чувства, которые она к нему испытывала, не казались ей похожими на любовь. Нет, она не была влюблена в него. Кейт испытывала к Гого нежность, симпатию, за три прошедших недели он сумел понравиться ей, она оценила добродетели, которыми он обладал: искренность, непосредственность, широту взглядов и чувство собственного достоинства. Но она готова была стать его женой не благодаря этим качествам, а просто потому, что догадывалась о желании тети Матильды, которой была обязана своим благополучием: и материальным, и моральным. Кроме того, Кейт понимала, что Гого для нее выгодная партия.

Роджер встал рядом с ней и, теряя самообладание, произнес дрожащим голосом:

— Я люблю тебя, Кейт, как никогда никого не любил, люблю больше, чем самого себя. Стань моей! Не женой ты мне будешь — ты будешь моей королевой… Кейт!.. Умоляю, не откажи мне… Это было бы смертью для меня! Кейт! Ответь… скажи… Ты не оттолкнешь меня?

— Нет, Гого, — тихо произнесла она.

От нахлынувшего счастья у Гого перехватило дыхание. В первый миг он хотел крепко прижать девушку к груди, но у него не хватило смелости. Кейт стояла перед ним — светлая, стройная, с доброй и умной улыбкой, в которой светилась тихая нежность. Ее волосы цвета золотистой соломы, тщательно причесанные и спадающие длинными локонами, придавали лицу детское выражение, а сапфировые глаза смотрели просто, проникновенно и смело. И Роджер понял: он не напрасно сказал ей, что она будет его королевой.

Кейт первая протянула ему обе руки. Он, целуя их, порывисто шептал:

— Боже, как я счастлив! Кейт! Касенька, моя дорогая! Единственная… Я осыплю тебя бриллиантами, цветами… Свет будет удивлен, ослеплен!.. Я умру от гордости, что у меня такая жена!.. Кейт!.. Обожаю тебя, преклоняюсь перед тобой…

— Панна Кася, — услышали они вдруг встревоженный голос. — Вы здесь, панна?

На балкон вбежала горничная Герта и крикнула:

— Быстрее, панна, Михайлинке опять плохо! Она еле дышит!

— Хорошо, сейчас иду, — повернулась к ней Кейт. — Прости, Гого. Я должна сделать бедной Михайлинке укол камфоры.

Кейт быстро пересекла салон, где несколько десятков пар танцевали краковяк, прошла через комнаты к буфету, где находилась аптечка. Последние несколько дней девушка часто открывала ее. Старая добрая Михайлина, которая была когда-то кормилицей и няней Гого, неизменная ключница в имении, захворала тяжелой сердечной болезнью.

В буфетной царили беспорядок и неразбериха. Один за другим сюда вбегали лакеи со звенящей на подносах посудой, наливали большие кувшины крюшона, оранжа, наполняли хрустальные вазы фруктами и сладостями. Здесь же пан Матей планировал, как разместить гостей и приехавших с ними слуг по комнатам и во флигеле; склонившись над списком прибывших, он то и дело отрывался от него, чтобы дать новые распоряжения и выдать очередные пачки свечей.

Пан Матей занимал должность приказчика, но на самом деле выполнял в Прудах тысячу разных функций. Он выдавал зарплату, его посылали делать важнейшие закупки, он ездил в Познань улаживать всевозможные официальные дела, присматривал за прислугой в имении, а во время больших приемов становился чем-то вроде дворецкого, поскольку пани Матильда доверяла ему полностью во всем. Пан Матей был сыном Михайлины и молочным братом Роджера. Уже это гарантировало ему безбедную жизнь в Прудах до скончания дней.

Доставая из аптечки шприц, ампулы и эфир, Кейт напомнила:

— Пан Матей, не забудьте поставить вторую кровать в четырнадцатую комнату.

— Хорошо, панна. Я помню.

— А сейчас, может, вы заглянете к своей маме? Я иду делать ей укол. Бедняжке опять плохо.

— Спасибо, панна. Но сейчас я занят. С вашего позволения, я зайду позже.

Исполнительный, вежливый и услужливый, Матей был к тому же натянут, точно струна, в своих высоких сапогах, зеленых брюках и пиджаке.

Сразу из буфетной крутая лестница вела на второй этаж, где находились комнаты для слуг. Кейт пробежала по длинному коридору и вошла в маленькую опрятную комнатушку. Не прикрытая абажуром лампочка ярко освещала помещение. На высокой кровати, в белой постели лежала Михайлинка. Она улыбнулась Кейт, с трудом переводя дыхание.

Пульс больной напугал девушку — он был едва различим. Быстро наполнив шприц, Кейт сделала укол.

— Спасибо, панна Кася, — прошептала Михайлинка. — Но, наверное, это уже не поможет… Вы идите, панна, развлекайтесь… там бал… вам очень к лицу это белое платье…

— Я посижу возле вас, Михайлинка. — Кейт погладила руку больной.

Немного погодя девушка опять проверила пульс Михайлинки. Он не изменился, и Кейт решила сделать еще один укол.

Прошло несколько минут. Больная лежала с закрытыми глазами и была похожа на мертвую. Вдруг она произнесла:

— Пора умирать…

— Вы будете жить, Михайлинка. Сейчас все пройдет.

— Нет, панна. Это конец. Я чувствую, что конец… Панна… Вам одной я осмелюсь… в этот час… признаться… посмотреть в глаза…

Кейт была удивлена.

— О чем вы говорите, Михайлинка?

Вероятно, камфора сделала свое дело — к умирающей вернулись силы. Ее шепот слышался отчетливее, взгляд стал более осознанным.

— О своем грехе, о страшном грехе… панна… Будь милосерден ко мне… Боже… Бес меня попутал и глупость моя… Бес меня попутал и глупость моя… Я была тогда молода, молода и глупа… Позавчера на исповеди я во всем призналась и святой отец каноник велел мне открыть правду… Открыть мою грешную тайну…

Михайлинка закрыла глаза, а открыв их опять, спросила:

— Панна, вы знаете, что я была кормилицей молодого графа?

— Конечно знаю.

— Это было двадцать восемь лет назад… Пани графиня не могла кормить ребенка грудью, и тогда позвали меня… Прошел всего месяц, как я родила своего Матейку… Я была здоровой, крепкой, и молока у меня хватало на двоих. И мой сын был крепким, а графский сынок каким-то хилым… Я подумала: а вдруг он не выживет?.. Зачем моему сыну всю жизнь горе мыкать да лямку тянуть?.. Бес мне такие мысли внушил… только бес… И тогда я поменяла их. Да, поменяла…

Кейт побледнела и широко раскрытыми глазами уставилась в лицо умирающей.

— Как это?.. Как это?.. Значит… Что вы такое говорите, Михайлинка?..

— Это значит, что мой сын тот из них, кого все считают графом Роджером Тынецким, а настоящий Роджер Тынецкий — это Матей Зудра, приказчик.

Кейт сидела словно окаменевшая. Трудно было не поверить этой женщине, а все же невероятность, точнее абсурдность, услышанного поражала. Гого, воспитанный, лощеный, с манерами знатного вельможи был сыном простой сельской девушки, холопки, которая едва умела читать и писать?.. Нет. Это может быть только бредом умирающей.

Кейт наклонилась над ней.

— Михайлинка, прошу вас, одумайтесь. Ведь то, что вы говорите, немыслимо.

Женщина покачала головой.

— Это святая правда. Признаюсь вам, как перед Господом. Я поменяла малышей местами. Бес попутал… Вся моя жизнь с тех пор была сплошной мукой и страхом перед Божьей карой! Не один, а сто раз я порывалась сознаться в содеянном, но мне не хватало смелости. Поэтому я и к исповеди все эти годы не ходила: боялась. А когда пани графиня, панночка или кто-то другой обращался ко мне с добрым словом, это было мне словно нож в сердце. Когда я собиралась сознаться, он, Александр, пугал меня и отговаривал: «Не будь дурой, что случилось, того уже не изменишь, пусть так и остается. А то выгонят и тебя, и твоего сына, и подохнешь с голоду, да еще и в тюрьму попадешь…»

Кейт провела рукой по лбу.

— Какой Александр?.. О каком Александре вы говорите, Михайлинка?..

— О каком же еще? О злом духе, о Жолоне, который был камердинером у покойного пана графа.

— О старом Александре, который живет за фольварком на иждивении?

— О нем. Он один знал обо всем. Застал меня, когда я ребенка выносила, и узнал его по родинке. Я тогда молодая была, статная, а он старый, полакомился мной. Да и поклялся, что никому и словом не обмолвится. Прости меня, Боже, ибо грех мой велик…

Изо всего хаоса этих ужасных новостей Кейт уловила одну деталь, которая показалась ей важной.

— О какой родинке вы говорите, Михайлинка?

— На правой ноге над щиколоткой у моего сына есть коричневое пятнышко… Да, панна Кася, да. Грех мой страшный, а душа в руке Бога. Пусть судит меня, пусть карает, но людям в глаза посмотреть не осмелюсь. Одной вам я призналась, панна. Не знала, смогу ли рассказать об этом перед смертью, и потому позавчера, уже после исповеди признание свое записала. Оно у меня здесь, под подушкой, возьмите… Там… есть молитвенник… я написала…

Голос ее звучал все тише… Кейт вскочила, быстро наполнила шприц и вонзила иглу под кожу умирающей, губы которой шевелились беззвучно и все медленней. Через три минуты надо было сделать еще один укол. Пульс замер окончательно. Вдруг тело женщины выпрямилось, задрожало и застыло.

Она отошла.

Открытые глаза умершей смотрели тупо, бессмысленно, нижняя челюсть отвисла и язык высунулся изо рта. Выглядело это отвратительно, и Кейт, словно загипнотизированная этой уродливостью, не могла оторвать от Михайлинки взгляда.

Она впервые видела смерть наяву. Впервые поняла нелепость всего того, что люди называют жизнью и бренной плотью. Жизнь… Жизнь — это что-то необъятное, необъяснимое. Жизнью этой женщины были ее грех и муки совести…

«А что такое моя жизнь?» — задумалась Кейт.

В этот момент в коридоре послышались шаги. Девушка быстро сунула руку под подушку и вынула оттуда толстый потрепанный молитвенник. В нем был сложенный листок бумаги, исписанный корявым почерком.

Дверь отворилась, и вошла Герта, румяная, толстенькая, с шаловливым выражением лица. Она бросила взгляд на кровать, побледнела и вскрикнула:

— Езус, Мария!

Кейт пришла в себя.

— Тише, Герта, — твердо сказала она, — Михайлинка только что умерла, но не нужно никому об этом говорить. Для этого будет достаточно времени завтра, когда разъедутся гости. Пани графине и сыну умершей я сообщу обо всем сама. Сможешь удержать язык за зубами?

— Смогу, панна.

— Я тебе верю. — Кейт подняла голову. — А сейчас ее надо уложить, закрыть глаза и… все такое…

Кейт невольно вздрогнула и спросила:

— Ты не боишься?

— Чего же здесь бояться, панна?.. А я-то думала, что пани Михайлинка еще поживет.

Сами того не замечая, девушки разговаривали шепотом. Через минуту Герта нашла платок и подвязала умершей отвисшую челюсть, а закрывая ей глаза, удовлетворенно констатировала: веки опустились и больше не открывались.

Гораздо хуже было в прошлом году, когда умерла бабушка Герты. Ей пришлось придавливать веки гирьками, пока они не застыли.

Кейт, отойдя в сторону, молча слушала шепот Герты, наблюдая за ее действиями; движения горничной были продуманными и спокойными, изредка их сопровождали вздохи и сентенции о бренности земного бытия или напоминания о достоинствах покойной. Герта убрала подушки, выпрямила тело. Руки умершей она сплела на груди, а между застывших пальцев вложила какую-то иконку. Когда все было готово, Герта выпрямилась и начала молиться.

Кейт машинально хотела последовать ее примеру, однако молиться не смогла. Тайна, услышанная четверть часа назад, тяготила ее, девушка не могла справиться с собой, и это ее мучило.

Снизу долетали приглушенные, еле слышные звуки вальса.

— Упокой ее, Господи, — тихо молилась Герта.

«Но как быть дальше, возможно ли такое? — думала Кейт. — Матея лишили прав, богатства, положения в обществе, оставив ему унизительную роль третьеразрядного служащего… А Гого?.. Он ведь теперь тоже потеряет все. В мгновение ока окажется нищим, никем, каким-то Матеем Зудрой… Как он справится с этой новой ролью?.. Сможет ли смириться, покориться такому повороту судьбы?.. Гого… Он, несомненно, мужчина деловой, но достаточно ли он закален, есть ли у него необходимая сила воли, сила вообще? И в конце концов, не воспримет ли он все это как унижение, как пощечину своей гордости, которая так часто граничит с надменностью? Сын простой холопки и неизвестного отца…»

Это будет для него чем-то ужасным. Кейт вспоминала тысячу подробностей из его рассказов. Она часто замечала в словах Роджера немало снобизма, правда, еще недавно это казалось ей невинным недостатком. Гого любил бравировать именами своих зарубежных друзей, как бы мимоходом сыпал титулами — лорды, маркизы, князья, — названиями эксклюзивных клубов, известными фамилиями — Бурбоны, Гонзага, Габсбурги, — описаниями закрытых пляжей и шикарных отелей.

Конечно, снобизм, сопутствующий фамилии Тынецких и их огромным богатствам, был безобидной чертой, которая даже в глазах Кейт заслуживала молчаливой снисходительности. Но не занял ли он в душе Гого чересчур много места, сможет ли молодой человек переступить через это в столь радикально изменившихся обстоятельствах, сможет ли (и чем) заполнить пустоту, оставшуюся в душе?

И еще: как быть с его привычками и образом жизни? Гого неизменно считал себя обладателем крупных денег. Может быть, он не был законченным расточителем, но никогда не мог воздержаться от удовлетворения своих капризов, капризов очень дорогих и часто экстравагантных. Исходя из всего этого, не станет ли для него трагедией необходимость отказаться от прежнего образа жизни, соизмерять свои траты со средствами, которые придется добывать собственным трудом?..

Герта поднялась, смахнула для приличия несколько слезинок со щеки и сказала:

— Зажечь, что ли, свечи?

— Да, — ответила Кейт. — Принеси сюда два подсвечника из зеленого кабинета.

Когда горничная вышла, Кейт, преодолевая неприятное чувство, наклонилась над кроватью умершей и завернула угол одеяла, закрывающего ее ноги. Над правой лодыжкой Михайлины четко просматривалась родинка, коричневое пятно в виде удлиненного овала.

Кейт опустила одеяло и, после того как зажгла принесенные Гертой свечи, вышла вместе с горничной в коридор, зажав в руке бумажный листок, на котором Михайлинка написала свое признание.

О смерти служанки надо было в первую очередь сообщить пану Матею. Конечно, ни ему, ни кому-либо другому Кейт не собиралась пока что намекать хотя бы словом на тайну, которую она узнала. Сначала надо было все хорошо обдумать, проверить.

В буфетной она Матея не застала и пошла к себе в комнату, чтобы спрятать письмо Михайлинки в стол. После этого Кейт сбежала вниз, где веселье было в самом разгаре. Бальный зал заполнили пары, танцующие фокстрот, в нескольких комнатах играли в бридж, а на балконе слышался смех. В обеих залах столовой закончились приготовления к ужину. В одной из них Кейт и обнаружила пани Матильду. Девушка отвела ее в сторону и сказала:

— Тетя, очень плохая новость. Умерла Михайлинка.

— Боже мой! Умерла?

— Да, я сделала ей четыре укола. Ничего не помогло. Она скончалась при мне.

— Какое горе! Господи, упокой ее душу. Легкую смерть ей послал, ведь она была такой смиренной. Истинно это большая потеря для нас. И надо же, чтобы это произошло именно сейчас! Кейт, ты, наверное, очень испугалась, мое золотце. Испугалась, правда?

— Нет, тетя.

Пани Матильда смотрела девушке прямо в глаза, но ничего не могла в них прочитать. Кейт, хотя и прожила столько лет у тети, все же оставалась для нее загадкой. Всегда учтивая, всегда милая, сердечная, но неизменно словно отделенная ото всех стеклянной перегородкой, какой-то незаметной, не ощутимой на ощупь стеной, за которой нельзя было увидеть ее душу, прочитать ее мысли, понять истинные чувства. Кейт отдавала только то, что хотела дать, а точнее, то, что считала нужным, и кому-то менее проницательному, чем пани Матильда, могло бы показаться, что откровенность этой красивой панны, скорее всего, можно назвать искренней. Но графиня отдавала себе отчет в том, что на самом деле внутренняя жизнь Кейт остается для всех недоступной, что эту девушку ничем нельзя вывести из удивительного, почти нечеловеческого и потому поразительного равновесия.

Бывали минуты, когда старая пани, разговаривая с племянницей, чувствовала что-то вроде страха. В душе графиня всегда признавала ее превосходство над собой, когда эти спокойные синие глаза пронизывали ее насквозь, ее, немолодую, опытную женщину. И сейчас, удивленная спокойствием племянницы, она сказала:

— Это хорошо, милое дитя. Вид смерти всегда потрясает. Хорошо, что ты восприняла это спокойно… Ага, надо заняться покойной, зажечь в изголовье свечи… и глаза закрыть…

— Все уже сделано, тетя.

— Как это?.. Ты, ты сама?..

— Нет, тетя. Там была Герта.

— Ну, слава богу! Но я вот чего опасаюсь: слуги разнесут по дому известие о смерти Михайлинки и испугают гостей.

— Никто не знает об этом, кроме Герты, а Герта обещала мне не говорить никому ни слова. Ей можно верить. Она порядочная и исполнительная девушка.

— Ты обо всем успеваешь подумать! Спасибо тебе, Кейт!

На этот раз «Ке-е-ейт» прозвучало теплее, чем обычно. Графиня прислонила к себе голову племянницы и поцеловала ее в лоб.

— Ты настоящий клад.

— Ах, тетя. — Кейт пожала плечами с улыбкой, выражавшей благодарность и почтение. — Мне кажется, что о смерти Михайлинки надо сообщить пану Зудре.

— Кому? — удивилась пани Матильда.

— Ну, пану Матею.

— Ах, Матею! Конечно. Я совсем забыла, что его фамилия Зудра. Как тебе в голову взбрело так его назвать? Павел! — позвала она одного из слуг. — Отыщи пана Матеуша и скажи ему, что его зовет панночка. Ты уж устрой все это, Кейт. Бедный молодой человек! Потерять мать — это не шутка…

Лицо пани Тынецкой вдруг потемнело, брови нахмурились, и она замерла, устремив куда-то ничего не видящий взгляд. Только пальцы ее руки, опирающейся на палку, шевелились, сжимая золотой набалдашник.

— А ведь Михайлинка была моложе меня, — наконец сказала графиня. — Ну… да… Я пойду к гостям. Позже зайду к усопшей…

И, не глядя ни на кого, ушла, надменная, немного сутулая и важная со своими черно-серебряными волосами. Кейт любила и уважала эту женщину.

Скоро отыскался и Матей. Он пришел с кипой бумаг в руках и, по-военному выпрямившись перед Кейт, спросил:

— Панночка меня спрашивала?

— Да, — ответила Кейт, — я должна сообщить вам печальное известие. Извольте пройти сюда.

Она проследовала в соседнюю комнату, где никого не было, и умышленно остановилась под самой люстрой, чтобы получше рассмотреть этого человека. Матей замер перед ней на расстоянии трех шагов. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, интеллигентного вида, сероглазый. Раньше Кейт видела его по нескольку раз в день, но лишь теперь детально рассмотрела, как он выглядит. Как выглядит… граф Роджер Тынецкий.

— Пан Матей, — начала она, — от врача вы знаете, что болезнь вашей… мамы очень опасна.

— Я знаю это. Маме стало хуже?

— Нет, пан Матей, ваша мама… умерла.

Молодой человек даже не вздрогнул, только его загорелое лицо вдруг посерело.

— Умерла полчаса назад, — тихо продолжала Кейт. — Она не мучилась. Я была в этот час возле нее… Прошу поверить мне, пан Матей: я сделала все возможное, чтобы продлить ей жизнь…

— О, я не сомневаюсь, панна Кася… простите, панночка… Я знаю… благодарю…

Переполненный чувствами, Матей схватил ее руку и, низко наклонившись, дважды поцеловал кончики пальцев. Потом выпрямился, отпрянул и пробормотал:

— Извините, панночка. Даже не знаю, как выразить вам свою благодарность… Вы так много сделали для моей матери, отдали ей столько душевных сил…

— Не стоит об этом говорить, пан Матей. На моем месте так поступил бы каждый. Все очень любили пани Михайлинку. Тетя искренне опечалена ее кончиной.

— Умирая… она хотела… хотела видеть меня?

— Знаете, конец наступил внезапно. Но… за миг до смерти она говорила о вас… А сейчас оставьте все и идите туда, наверх.

Молодой человек поднял голову.

— Благодарю вас, панночка. Почти все уже улажено, вино из подвала отпущено. Но есть еще одна проблема: лакей графа Адлердельфа и лакей пана Степинского, которые должны были помогать прислуживать гостям за ужином, напились. Даже не знаю, как это случилось…

Кейт перервала его взмахом руки.

— Об этом можете не беспокоиться. Я обо всем распоряжусь. И примите мои искренние соболезнования. Знаю, вы очень любили покойную.

В глазах Матея блеснули слезы.

— О да, очень, — сказал он как бы про себя. — Тем более что она никогда не была счастлива… Я один чувствовал, что ее что-то гложет…

Он вдруг поклонился и вышел.

Кейт долго стояла в задумчивости. Этот вышколенный слуга с безупречными манерами, этот приказчик скоро станет обладателем Прудов, графом, большим паном. Не начнет ли он тогда, как большинство людей, которых стечением обстоятельств судьба возносила высоко, мстить тем, кому прежде вынужден был низко кланяться?.. Упадет униформа слуги, эта ливрея почтения, и что окажется под ней?… Деспотизм, надменность, желание унижать других?..

О, Кейт не беспокоилась в этот момент о себе! Она знала, что от Матея ей не будет никакой обиды. Девушка чувствовала, что он испытывал к ней симпатию, которую не смел обнаруживать, и доброжелательность, которую не умел скрывать. Он относился к ней с глубочайшим почтением, но Кейт понимала, что это объясняется не только его положением в имении. Здесь ее одинаково любили все, и Кейт была бы опечалена, если бы нашелся кто-либо, питавший к ней неприязнь. Восторженные взгляды, сердечные улыбки, теплые слова неизменно создавали вокруг нее сияющий ореол, без которого она не смогла бы жить.

Но как этот человек будет уживаться со своей настоящей матерью и Гого? Не захочет ли он отомстить Роджеру за невольное узурпаторство, за то, что тот отнял у него принадлежащее ему, истинному обладателю Прудов?

С детских лет Роджер и Матей дружили, играли вместе, называли друг друга по имени и сохраняли приятельские отношения, пока Гого не отправили в гимназию. Когда он приезжал на каникулы, молочные братья по-прежнему — несмотря на неодобрение пани Матильды — озорничали вместе. Но с годами между ними образовалась, не могла не образоваться, дистанция. И теперь, когда молодой граф вернулся и его приветствовал весь персонал Прудов, начиная от администратора и директора сахарного завода и заканчивая Матеушем Зудрой, Гого — Кейт видела это — протянул молочному брату кончики пальцев, засмеялся, ласково похлопал его по плечу и воскликнул:

— Хо-хо, не Матей ли это?! Как поживаешь, Матей?.. Чем занимаешься, какие у тебя обязанности?..

Матей поклонился, покраснел и ответил:

— Спасибо, пан граф. Я живу хорошо, исполняю обязанности приказчика, заведую продуктами.

Не затаил ли он ненависти к Гого за это приветствие, за этот тон, который, несмотря на их былую дружбу, граф избрал после своего возвращения? Тон этот сложно было назвать приятным. Чувствовалась в нем какая-то насмешливая фамильярность. Не раз в присутствии матери и Кейт Гого напоминал Матею о былых временах, бесцеремонно рассказывая об их совместных озорствах, проказах, планах. Матея это угнетало, он краснел, смущался; эти воспоминания, постыдные для обоих, выставляли на посмешище лишь его, партнера более слабого, а графа вроде бы и не касались.

Неделю назад случилось еще одно неприятное происшествие. Гого, постепенно знакомясь с хозяйством, зашел в так называемую «малую канцелярию», служебное помещение управляющего пана Бартоломейчика и приказчика Зудры. Кейт была тогда вместе с кузеном. Управляющий уехал в поле. В маленькой выбеленной комнате они застали только приказчика. Он сидел, наклонившись над столом, и что-то писал.

— Добрый день, Матек, — произнес Гого, войдя. — Уже работаешь?

— Мое почтение пану графу, мое почтение панночке. — Матей вскочил и быстро закрыл тетрадь.

— А что ты там писал? — Гого концом стека указал на стол.

— Это… прошу прощения у пана графа… мое личное…

Матей был явно смущен, и Гого рассмеялся.

— Эээ?.. Ты разве не излечился от своего давнего пристрастия?.. Наверное, это стихи?.. Да?..

Матей покраснел, а Кейт, которая не переносила подобных ситуаций, спросила:

— Пан Матей, вы отослали в город куропаток после вчерашней охоты?

— Да, панна. Слуги выехали в пять утра. Двадцать штук оставили для кухни, и три пан администратор Жебинский взял для себя. Всего отправили сто девяносто шесть штук.

Гого пошарил по карманам и сказал:

— Я забыл папиросы. Хорошо, что ты здесь. Сбегай-ка в мой кабинет.

— Сию минуту, пан граф.

Поручение было неотложное, и Матей вынужден был его исполнять, скрывая подозрения о причинах, которыми оно было вызвано.

И действительно, графу хотелось заглянуть в тетрадь. Он был уверен, что обнаружит там стихи и позабавит их чтением Кейт. И не ошибся. Толстая тетрадь была заполнена стихотворными строчками. Давясь смехом, Гого начал читать их вслух. Может быть, эта несовершенная лирика не казалась бы такой наивной и смешной, если бы Гого не выделял нарочно некоторых слов и не сопровождал отдельные выражения патетическими жестами.

— Довольно, Гого, — попросила Кейт.

— Погоди, погоди, здесь есть еще и проза! — закричал он. — О Пруды, не ведающие своего счастья! Вы даже не представляли, что когда-то прославитесь как колыбель поэзии! Смотри, тут новелла.

— Нет, Гого. — Кейт решительно положила ладонь на тетрадь. — Это непорядочно. Оставь. Подумай, Матек вот-вот вернется. Ему это было бы очень неприятно…

Однако это замечание запоздало. Матей уже возвращался и, проходя под окном, возле которого они оба стояли, не мог не увидеть Гого с раскрытой тетрадью в руке и веселой миной на лице. Приказчик вошел и, не глядя на них, доложил, что папирос в кабинете не нашел.

— Кажется, я оставил их в спальне, — пробормотал Гого.

Он кивнул, и они с Кейт вышли.

Этот инцидент никак не изменил отношения Матея к имению. Но Кейт чувствовала, что в душе он затаил обиду на Гого. А может, и стал еще более несмелым. С этого дня — как заметила девушка — Матей уже не приходил в библиотеку за книгами, хотя никто не отменял привилегии, которой он раньше охотно пользовался.

«Да, — думала Кейт, — должно быть, Матей терпеть не может Гого. Возможно, по натуре он и не мстителен, но в этом случае… Он тоже легко может унизить своего молочного брата. Даже без малейшего злого умысла. Со стороны Матея будет великодушно, если он позволит Гого забрать хотя бы личные вещи…»

Из бального зала опять послышались звуки вальса. Длинной анфиладой одна за другой передвигались флиртующие пары, которые танцевали.

— О Кейт! Наконец-то я тебя нашел! — услышала она позади голос Гого. — Где же ты пряталась?! Счастье мое!

У него горели глаза, он был слегка возбужден и разгорячен танцами и вином. Во фраке Гого выглядел великолепно. Он был ниже ростом и сухощавее Матея, но в его фигуре угадывалась та утонченность, та непринужденная свобода, которая встречается только у людей из высшего общества.

Гого остановился возле Кейт и сказал:

— Счастье затопило мой рассудок! Кейт! Видишь ли ты, как я свечусь, сияю от счастья? Боже, как ты красива, панна моя, королева моя!.. Если бы мир вдруг провалился в тартарары, а ты осталась бы одна, мое счастье заменило бы весь мир. Касенька, Кася, Кейт! Я должен упасть к твоим ногам и так провести всю жизнь и умереть!..

Он говорил, а она думала: «Бедный Гого, бедный юноша, знаешь ли ты, что ждет тебя?.. Знаешь ли ты, что на тебя обрушится?»

Кейт еще никогда ни от кого не слышала таких пламенных, таких высокопарных слов, таких неистовых признаний в любви. Не слышала, поскольку научилась соблюдать дистанцию и всегда своевременно обезоруживала своих смелых воздыхателей.

Но сейчас ей хотелось вслушаться в эти излияния, уловить отзыв на них в своей душе. Узнать, что они разбудили в ней, сумели разжечь сильнейшее, горячее чувство; понять, изучить, испытать себя.

Но девушка была не способна к этому под тяжестью других мыслей, других забот, тревоги. Кейт и так с трудом сохраняла спокойное выражение лица, улыбку, открытый взгляд.

Однако любовь этого сумасбродного мужчины доставляла ей удовольствие. Ведь она ничего не сделала, чтобы разбудить в нем это чувство, во всяком случае, сделала не больше, чем в отношении к любому другому человеку, начиная со старого помещика генерала Недзецкого и заканчивая горничной Гертой. Все же там, на балконе, когда Гого просил руки Кейт, она чувствовала и понимала, что движется к какому-то берегу, что осознанно и с удовольствием избирает свое будущее; сейчас же девушка не была уверена ни в чем.

Сдерживало ее и то, что Гого ни разу не спросил о ее чувствах к нему. Может быть, она была этому даже рада. Кейт и вправду готова была подтвердить его предположения, произнести банальное «да, я люблю тебя, Гого», но желала, чтобы ее не принуждали говорить то, что если и не было ложью, то не было также и правдой. А неправда была ей противна. Противна не из соображений морали, а подсознательно, как противна была грязная одежда или человеческая подлость. Кейт чувствовала бы себя униженной в собственных глазах.

Но