Творчество

«Лурд».

I

Клод проходил мимо ратуши, когда разразилась гроза. Было два часа ночи. Художник совершенно забылся, бродя по площади рынка в эту знойную июльскую ночь и любуясь ночной красотой Парижа. Но крупные, частые капли дождя заставили его очнуться, и он побежал опрометью по Гревской набережной. Однако на мосту Луи-Филиппа он остановился, раздосадованный своею трусостью, своею бессмысленною боязнью воды, и затем, размахивая руками, медленно пошел по мосту, под ливнем, гасившем фонари, едва мерцавшие среди глубокого мрака.

Впрочем, Клоду оставалось лишь несколько шагов до дома, где помещалась его мастерская. Когда он очутился на Бурбонской набережной, яркая молния осветила прямую линию старинных отелей, вытянувшихся над Сеной вдоль узкой мостовой. Стекла высоких окон без ставен мгновенно вспыхнули, освещая некоторые детали старинных фасадов — каменные балконы, перила террас, резные гирлянды фронтонов. Здесь, под крышей старинного отеля Марту а, на углу улицы Femme-sans-Tete, помещалась мастерская Клода. Освещенная на мгновение, набережная снова погрузилась во мрак, и страшный удар грома потряс уснувший квартал.

Добравшись до своей старинной полукруглой двери с железными скобами, Клод, ослепленный дождем, стал ощупью искать пуговицу звонка, но вздрогнул, наткнувшись на живое тело, прижавшееся к двери. В эту минуту опять сверкнула молния, и Клод увидел при ее свете высокую молодую девушку в черном платье, совершенно промокшую и дрожавшую от страха. Раздавшийся вслед за молнией удар грома заставил обоих вздрогнуть.

— Вот сюрприз! — воскликнул Клод. — Кто вы и что вы делаете здесь?

Он не видел ее лица в наступившей темноте, но слышал сдержанные рыдания.

— О, сударь, умоляю вас, — бормотала она, — сжальтесь надо мной… Извозчик, которого я наняла на вокзале, высадил меня у этого подъезда, наговорив дерзостей… Поезд, с которым я приехала, сошел с рельсов у Невера… Мы опоздали на четыре часа, и я не застала на станции особы, которая должна была встретить меня… Боже, я в первый раз в Париже!.. Я не знаю, где я теперь…

Ослепительный свет молнии прервал ее речь. Широко раскрытыми от ужаса глазами девушка вглядывалась в эту часть незнакомого ей города, встававшего перед ней точно фантастический призрак. Дождь перестал лить. Па противоположном берегу Сены, по набережной des Ormes обрисовывались маленькие серые с неровными крышами дома, испещренные внизу вывесками лавок; налево виднелась синеватая крыша ратуши, направо — свинцовый купол Св. Павла. Но более всего поразила девушку широкая мрачная река — часть Сены между мастными сводами моста Марии и воздушными арками нового моста Луи-Филиппа. Какие-то странные массы обрисовывались над темной поверхностью воды — целая флотилия судов и лодок, прачечные плоты, землечерпательная машина, привязанная к берегу, а на противоположном берегу — барки с углем, плашкоуты, нагруженные жерновами, над которыми возвышался гигантский чугунный стержень грузоподъемного крана. Затем все исчезло в наступившей темноте.

«Какая-нибудь искательница приключений, — подумал Клод, — выброшенная на улицу и отыскивающая нового покровителя».

Он питал глубокое недоверие к женщинам. Этот поезд, сошедший с рельсов, этот кучер, высадивший ее у этого подъезда, казались ему нелепой выдумкой. Испуганная новым ударом грома, девушка прижалась к углу двери.

— Во всяком случае, вы не можете ночевать тут, — сказал Клод довольно резко.

Рыдания усилились.

— Сударь, — пробормотала она, — умоляю вас, отвезите меня в Пасси… Меня ждут в Пасси.

Он презрительно пожал плечами. За дурака, что ли, принимает она его? Он машинально повернулся к набережной Целестинских монахов, где обыкновенно стояли фиакры, но там не видно было пи одного фонаря.

— В Пасси, моя милая? Почему же не в Версаль?.. Где же я достану фиакр в такое время и в такую погоду?

В эту минуту снова блеснула молния, и девушка громко вскрикнула. Гигантский город показался ей точно забрызганным кровью, река — огромной пропастью, края которой были свешены заревом пожара. Малейшие подробности пейзажа обрисовывались с необыкновенной ясностью: видны были запертые ставни домов на набережной des Ormes, разрез улиц de lа Masure и du Раоn-Вlаnc, пересевавших набережную; у моста Марии можно было сосчитать листья больших чинар, составлявших тут прелестный букет зелени; на противоположном берегу, у пристани, ясно обрисовались выстроившиеся в четыре, ряда баржи, погруженные огромными корзинками желтых яблок, а несколько дальше — высокая труба прачечного плота, неподвижная цепь землечерпательной машины, кучи песку па пристани. Затем свет опять погас, река скрылась в мраке ночи и раздался оглушительный удар грома.

— Ах, Боже мой!.. Что же мне делать?..

Дождь, недавно прекратившийся, полил снова, а поднявшийся ветер разбрасывал по набережной тяжелые массы воды с силой прорвавшейся плотины.

— Позвольте мне пройти, — сказал Клод. — Тут стоять невозможно.

Оба они совсем промокли. При слабом свете газового фонаря, горевшего на углу улицы Femme-sans-Тetе, Клод мог различить фигуру девушки, платье которой промокло насквозь и прилипло к ее телу. Глубокая жалость охватила художника. Ведь подобрал он однажды на тротуаре в такую же точно ночь приставшую к нему собачку! Но вместе с тем он возмущался таким мягкосердечием, Он никогда не приводил женщин в свою квартиру. Необыкновенно робкий, он скрывал свое смущение под напускною грубостью, и в обращении с женщинами выказывал полное пренебрежение. И неужели эта девушка принимает его за дурака, которого можно подцепить таким образом?.. Но, наконец, жалость все-таки взяла верх.

— Ладно, пойдемте, — сказал он. — Вы переночуете у меня.

Она окончательно растерялась.

— У вас?.. О, Боже!.. Нет, это невозможно… Умоляю вас, «ударь, отвезите меня в Пасси… Ради Бога!..

Клод вспылил. К чему еще эта комедия, раз он согласился впустить ее? Он еще раз дернул звонок. Наконец, дверь растворилась. Клод хотел втолкнуть девушку в сени.

— Нет, нет… Я не войду!..

Но молния ослепила ее, и, когда раздался страшный удар грома, она сама бросилась в сени. Тяжелая дверь захлопнулась за лей. В сенях было совершенно темно.

— Г-жа Жозеф, это я! — крикнул Клод привратнице.

И, понизив голос, он прибавил: — Дайте мне вашу руку, нам придется перебежать через двор.

Ошеломленная, растерявшаяся, она не сопротивлялась более и протянула ему руку. Они опять очутились под ливнем и бежали рядом по обширному двору барского дома со смутно обрисовывавшимися в темноте каменными арками. Наконец, когда они добрались до узенького коридорчика без дверей, он выпустил ее руку, и она услышала, как он, ворча, чиркает спичками. Но спички совершенно промокли, и пришлось подниматься ощупью.

— Возьмитесь за перила и ступайте осторожнее… Ступеньки очень высоки…

Старинная, узкая лестница соединяла четыре этажа высокого здания и служила, вероятно, черным ходом. Молодая девушка спотыкалась на каждом шагу, взбираясь по неровным ступеням. Наконец, Клод заявил, что нужно пройти по длинному коридору, и она последовала за ним, ежеминутно хватаясь руками за стены бесконечно длинного коридора, который огибал все здание и вел к лицевой стороне его, выходившей на набережную. Затем Клод стал взбираться по узенькой деревянной лестнице без перил, ступеньки которой скрипели под ногами, напоминая лестницу деревенской мельницы. Взобравшись по ней до верхней крошечной площадки, девушка наткнулась на Клода, который остановился, разыскивая ключ. Наконец, он отворил дверь.

— Подождите тут… Вы опять наткнетесь на что-нибудь.

Она стояла неподвижно, но сердце у нее сильно билось и в ушах шумело: шествие по бесконечным, темным лестницам совершенно ошеломило ее. Ей казалось, что она уже несколько часов взбирается таким образом по лестницам, в которых столько поворотов и закоулков, что никогда она не будет в состоянии спуститься вниз. В мастерской раздавались тяжелые шаги, слышалось падение и передвижение тяжелых предметов, сопровождавшееся бранью. Наконец, в дверях показался свет.

— Войдите! — крикнул художник.

Она вошла и окинула взглядом мастерскую, но ничего не могла разобрать. Слабый свет свечи терялся в обширном чердаке вышиной в пять метров, загроможденном какими-то странными предметами, бросавшими удивительные тени на серые стены. Не разбирая ничего, она взглянула на широкое стеклянное окно, по которому дождь стучал с оглушительным шумом. В это время сверкнула молния, и удар грома последовал вслед за ней с такой потрясающей силой, что, казалось, крыша дома раскололась. Безмолвная, смертельно бледная, девушка опустилась на стул.

— Черт возьми, — пробормотал Клод, — она ударила где-то недалеко!.. Да, мы добрались домой вовремя. Здесь ведь уютнее, чем там, на улице, не правда ли?

Он подошел к двери, с шумом захлопнул ее и два раза повернул ключ в дверях. Девушка машинально следила за его движениями.

— Ну, вот мы и дома, — сказал Клод.

Впрочем, гроза начинала утихать, и только от времени до времени раздавались еще отдельные удары. Ливень превратился. Клод, охваченный странным смущением, украдкой посматривал на молодую девушку. Она, по-видимому, была недурна собой и очень молода, лет двадцати, не более. Это усиливало его недоверие в ней, хотя в глубине души он смутно чувствовал, что в ее рассказе есть доля правды. Но, как бы она там ни хитрила, она глубоко ошибается, если рассчитывает подцепить его таким образом! Стараясь принять по возможности грубый тон, он сказал:

— Ну-с, а теперь ляжем… скорей обсохнем!

Она поднялась с выражением ужаса на лице. Этот сухопарый юноша с большой головой, обросшей волосами, внушал ей необъяснимый страх; в черной фетровой шляпе и старом коричневом пальто, порыжевшем от дождей, он напоминал героя разбойничьих сказок.

— Благодарю вас, — пробормотала она, — я прилягу, не раздеваясь.

— Как… в этом платье, с которого течет вода!.. Не говорите глупостей… Раздевайтесь сию минуту!

Он оттолкнул стулья и отодвинул полуизодранные ширмы; за ними она увидела маленький умывальный стол и узенькую железную кровать. Он откинул быстрым движением одеяло.

— Нет, нет, не беспокойтесь! Уверяю вас, что я не лягу.

Это окончательно вывело Клода из себя; он стал жестикулировать, стучать кулаками.

— Да перестаньте же ломаться! Чего вам еще нужно, если я уступаю вам свою постель?.. И не разыгрывайте недотроги, это совершенно ненужная комедия! Л буду спать на диване!

Он подошел к ней с выражением угрозы на лице. Испуганная, думая, что он собирается прибить ее, девушка сняла шляпку дрожащими руками. Вокруг нее на полу вода, стекавшая с ее юбок, образовала целую лужу. Клод продолжал громко ворчать. Затем им, по-видимому, овладело какое-то раздумье, и он прибавил:

— Впрочем, если вы брезгливы, я могу переменить простыни.

И в один миг он снял простыни и перебросил их на диван, стоявший на противоположном конце мастерской. Затем он вынул из шкафа две чистые простыни и покрыл ими постель с ловкостью холостяка, привыкшего к этому. Заботливой рукой он расправил одеяло, взбил подушку, откинул простыню. — Ну, теперь готово, ложитесь!

Но она стояла неподвижная и безмолвная, машинально проводя рукой по лифу, которого не решалась расстегнуть. Он загородил ее ширмами. Господи, какая стыдливость! Он быстро разделся, покрыл диван простыней, повесил платье на один из мольбертов и растянулся на диване. Собираясь задуть свечу, он, однако, подумал о том, что барышне придется раздеваться в темноте, и стал прислушиваться. Вначале не было слышно ни малейшего шороха, вероятно, она продолжала стоять на том, же месте, прислонившись к железной кровати. Затем послышался легкий шелест платья, медленные, сдержанные движения, точно она несколько раз останавливалась, прислушиваясь, смущенная светом за ширмами. Наконец, послышался слабый скрип кровати и затем все смолкло.

— Хорошо ли вам, барышня? — спросил Клод более мягким голосом.

— Да, очень хорошо, — отвечала она тихим, дрожавшим от волнения голосом.

— Спокойной ночи, барышня!

— Спокойной ночи!

Клод погасил свечу, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Но, несмотря на сильную усталость, он долго не мог уснуть и лежал с открытыми глазами, устремленными на широкое стеклянное окно мастерской. Небо совершенно прояснилось, мириады звезд сверкали на нем. Несмотря на грозу, в комнате было невыносимо душно, и Клод метался на своем ложе, откинув одеяло. Незнакомая девушка дразнила его воображение, и в душе его происходила глухая борьба: с одной стороны — желание доказать ей свое презрение и боязнь осложнить свою жизнь, с другой — опасение показаться смешным, если он не воспользуется таким случаем.

В конце концов, презрение восторжествовало над другими чувствами. Он вообразил целую интригу, направленную против его спокойствия и, полагая, что разрушил ее своим равнодушием, издевался над разбитыми планами. Однако, жара все более томила его; он положительно задыхался и, наконец, совсем сбросил с себя одеяло. Но глаза его по-прежнему следили за мерцанием звезд на темном небе, и в галлюцинациях дремоты ему казалось, что он видит там дивные линии женского тела, которое он боготворил.

Затем мысли его стали путаться. Что делает она там, эта девушка? Сначала он думал, что она заснула, так как неслышно было даже ее дыхания. Но затем он услышал, как она ворочается на постели, стараясь не производить шума и задыхаясь от этих усилий. Клод стал обдумывать рассказанную молодой девушкой историю, пораженный некоторыми необъяснимыми подробностями. Но усталый ум отказывался служить ему. Да и к чему утруждать себя напрасно? Не все ли равно, сказала она правду или солгала?.. Ведь он, безусловно, решил не связываться с нею! Завтра она уйдет отсюда, и он никогда более не увидится с нею… Прощайте, сударыня!

Только па рассвете, когда стали бледнеть звезды, Клоду удалось, наконец, заснуть. Но девушка за ширмами не могла уснуть, задыхаясь в спертом воздухе мансарды. Она нетерпеливо ворочалась с боку на бок, и по временам раздавался сдержанный вздох раздраженной девственницы, смущенной присутствием мужчины, который спал так близко от нее…

Когда Клод проснулся, было уже довольно поздно; широкая полоса света врывалась в большое окно, и Клод должен был зажмурить глаза, ослепленный ярким светом. Он давно проповедовал в своем кружке, что художники-реалисты, представители школы «plein air», должны выбирать для работы именно те мастерские, которых избегают художники-академисты, т. е. помещения, залитые солнечным светом. Проснувшись, он был озадачен этим ярким светом и присел на кровать, спустив па пол голые ноги. Какой черт уложил его на этот диван? Он смотрел вокруг себя заспанными глазами и, наконец, взгляд его упал на кучу юбок, выглядывавших из-за ширм. Ах, да… там эта девочка! Он тотчас вспомнил ночное приключение и стал прислушиваться к тихому, ровному дыханию девушки, напоминавшему дыхание ребенка. Спить, кажется, безмятежным сном… и будить жаль! Несколько минут он просидел, недоумевая и почесывая ногу, негодуя на приключение, которое испортит ему, вероятно, все утро. Благоразумнее всего — разбудить и выпроводить ее поскорей. Однако, он осторожно, стараясь не делать шума, надел брюки и туфли и на цыпочках ходил по комнате.

На старых часах с кукушкой пробило девять, и Клод стал прислушиваться с некоторой тревогой. За ширмами все было спокойно по-прежнему: доносилось только ровное, медленное дыхание девушки. Клод решил, что лучше всего приняться сейчас же за большую картину; завтрак он приготовит потом, когда можно будет двигаться, не стесняясь. Однако он все-таки не мог приняться за работу. Его, привыкшего к постоянному беспорядку, смущала эта куча юбок, брошенных бесцеремонно на пол. Платье еще не просохло, и вокруг него стояла лужа воды. Клод принялся, ворча, подбирать все предметы женского туалета и развешивать на стульях, освещенных солнцем. Как можно было бросить все в таком беспорядке! Ведь они никогда не просохнут, эти тряпки, и никогда она не уйдет отсюда! Он неловко вертел в руках все принадлежности женского туалета и ползал на четвереньках, отыскивая чулки, завалившиеся за старый холст. Это были тонкие длинные фильдекосовые чулки пепельно-серого цвета, и Клод долго рассматривал их. Мокрый подол платья промочил их насквозь, и Клод старался растянуть их, высушить в своих горячих руках, заботясь лишь о том, чтобы эта девушка могла уйти поскорей.

С той минуты, как он проснулся, его мучило желание заглянуть за ширмы. Это любопытство, казавшееся ему самому ужасно глупым, усиливало его дурное настроение. Наконец, нетерпеливо пожав плечами, он взялся уже за кисти, когда девушка пробормотала что-то, послышался шелест белья, затем опять все смолкло… Раздавалось только медленное, ровное дыхание. Тогда, бросив кисти, Клод уступил своему любопытству и раздвинул ширмы. То, что представилось его глазам, ошеломило его. Он стоял неподвижный, восхищенный, серьезный, бормоча:

— Ах, черт возьми!.. Ах, черт возьми!..

В мастерской, нагретой солнечными лучами, врывавшимися в широкое стеклянное окно, стояла тепличная жара; молодая девушка сбросила с себя простыню и, утомленная предыдущими бессонными ночами, спала, залитая солнечным светом, спала таким глубоким сном, что ни малейшего движения нельзя было подметить на ее девственно чистом теле. Пуговки на плече рубашки расстегнулись, и левый рукав спустился с плеча, обнажая молодое тело с тонкой, как шелк, золотистой кожей, дивной формы упругую грудь, на которой обозначались два бледно- розовые пятна. Она спала, закинув голову назад и подложив под нее правую руку; распустившиеся черные волосы прикрывали ее темным покровом.

— Ах, черт возьми!.. Как она хороша!

Да, это она, именно она, та фигура, которую он тщетно искал для своей картины, и в той именно позе, которая была нужна ему! И какая стройность форм, какая свежесть тела! Грудь была уже вполне сформирована. И куда запрятала она ее накануне так, что нельзя было догадаться о красоте бюста. Да, это настоящая находка!

Осторожно, чтобы не разбудят девушки, Клод бросился за ящиком с красками и большим листом бумаги. Затем, примостившись на низеньком стуле, он принялся рисовать. Лицо его сияло счастьем. Все, что еще так недавно волновало его, все плотские инстинкты и вожделения уступили место энтузиазму художника. Он видел теперь перед собой не женщину, а дивное сочетание линий и тонов — белоснежную грудь, янтарные плечи, и какое-то особенное чувство благоговения овладело им. Природа точно подавляла его своим величием, он превратился теперь в скромного, почтительного, послушного мальчика, ее ученика. От времени до времени он останавливался, всматривался в спящую, прищурив глаза. Но, боясь, чтобы она не переменила позы, он с лихорадочной поспешностью снова принимался за работу, сдерживая дыхание, чтобы не разбудить ее.

Но, отдаваясь работе, он все-таки не мог прогнать неотвязно преследовавших его вопросов. Кто эта девушка?.. Очевидно, она не принадлежит к числу погибших созданий, она слишком свежа… Но для чего рассказала она эту невероятную историю?.. И он придумывал другие комбинации, казавшиеся ему более вероятными. Быть может, это дебютантка, приехавшая в Париж с своим любовником и брошенная им?.. Дли дочь мелких буржуа, совращенная какой-нибудь подругой и не осмеливающаяся вернуться к родным… Или не скрывается ли тут более сложная драма, какая-нибудь ужасная тайна, которую он никогда не раскроет? Эти предположения тревожили Клода в то время как он рисовал лицо девушки, внимательно изучая его. Верхняя часть лица — гладкий, как чистое зеркало, лоб и небольшой нос с тонкими, нервными ноздрями — носила печать кротости и доброты; глаза, казалось, улыбались под веками, и эта странная улыбка освещала все черты лица. Но нижняя часть лица не соответствовала общему впечатлению, челюсть несколько выдавалась вперед я слишком полные пунцовые губы, обнаруживая два ряда ослепительно белых, крепких зубов, свидетельствовали о страстности натуры и нарушали гармонию нежного, почти детского личика.

Вдруг по атласистой коже пробежал трепет. Почувствовала ли девушка пристальный взгляд мужчины, устремленный на нее? Она немедленно открыла глаза и вскрикнула:

— Ах, Боже!..

Она точно оцепенела от испуга при виде незнакомой обстановки и мужчины без сюртука, сидевшего против нее и пожиравшего ее глазами. Но затем она порывистым движением натянула на себя одеяло и, судорожно прижала его к себе; яркая краска залила ее лицо, шею и грудь.

— Ну, что с вами? — вскричал раздосадованный художник, размахивая карандашом.

Но девушка лежала неподвижно и безмолвно, скорчившись и закутавшись в одеяло по самый подбородок.

— Вы, должно быть, боитесь, что я съем вас?.. Ну, послушайте, будьте умницей, примите прежнее положение.

Она снова вспыхнула до ушей.

— Ах, нет… нет… умоляю вас, сударь!..

Но Клод рассердился. Это упрямство молодой девушки казалось ему ужасно глупым.

— Ну, скажите же, чего вы боитесь? Велика важность, если я увижу, как вы сложены!.. Видел я немало других женщин.

Вместо ответа она расплакалась, а он окончательно вышел из себя при мысли, что ему не удастся окончит рисунок, что жеманность этой девчонки лишит его возможности получить- прекрасный этюд для задуманной картины.

— Так вы отказываетесь? Но ведь это ужасно глупо! За кого же вы меня принимаете?.. Разве я оскорбил вас чем-нибудь? О, если бы я думал о подобных глупостях, то мог бы воспользоваться этой ночью!.. Но мне, поверьте, моя милая, совсем не до них! Вы можете смело показывать мне все, что хотите… И знаете ли, с вашей стороны не особенно хорошо отказывать мне в таком пустяке после того, как я приютил вас, уступил вам свою постель!

Она продолжала плакать, уткнув голову в подушку.

— Клянусь вам, что мне это очень нужно!.. Л не стал бы напрасно мучить вас!..

Однако, слезы девушки смущали его и, устыдившись своей грубости, он замолчал, желая дать ей время успокоиться. Затем он заговорил более мягким голосом:

— Ну, ладно, если это так волнует вас, я не буду настаивать… Но если бы вы могли понять меня! Тут у меня на картине есть фигура, с которой я не могу справиться, а ваша поза вполне соответствовала моей идее!.. Знаете ли, когда речь идет об этой проклятой живописи, я готов задушить отца и мать!.. Не правда ли, вы простите меня? Вы позволите мне еще несколько минут… Нет, нет, не волнуйтесь, мае нужна не грудь… но грудь, а лицо ваше, только лицо… Ах, если бы я мог окончить лицо!.. Бога ради, будьте так любезны, приведите руку в прежнее положение… Вы окажете мне этим услугу, за которую я буду вам вечно благодарен… вечно!

Охваченный страстью художника, он умолял ее теперь, беспомощно размахивая карандашом. Он сидел по-прежнему на низеньком стуле, в некотором отдалении от нее. Это несколько успокаивало молодую девушку, и она решилась открыть свое лицо. Что же ей собственно оставалось делать? Ведь она была всецело в его власти! Да и вид у него был такой жалкий… С минуту еще она колебалась, затем безмолвно высунула руку и подложила ее под голову, стараясь другой рукой придержать одеяло у шеи.

— Ах, какая вы добрая!.. Я потороплюсь… Вы сейчас будете свободны.

Он всецело отдался своей работе, только изредка поглядывая на нее глазами художника, который видит перед собой не женщину, а натурщицу. В первую минуту она опять вспыхнула: голая рука, которую она спокойно показала бы на балу, теперь страшно смущала ее. Но мало-помалу она успокоилась; этот юноша казался ей таким благоразумным, таким добрым; доверчивая улыбка мелькнула на ее губах, и она принялась рассматривать художника сквозь полуопущенные веки. Как он запугал ее ночью своей густой бородой, огромной головой и грубыми манерами! А между тем он был собственно недурен собой; в глубине его карих глаз светилось искреннее чувство, а нос поразил ее нежностью очертаний… красивый, тонкий нос, терявшийся в густых, жестких усах. По временам по всему его телу пробегала нервная дрожь, вероятно, вызванная возбуждением, которое воодушевляло карандаш в его тонких пальцах и глубоко трогало ее. «Этот человек, — думала она, — не может быть злым… грубость его зависит, вероятно, от его робости». Впрочем, она не анализировала своих ощущений и все более и более успокаивалась, всматриваясь в лицо художника.

Мастерская, правда, все еще пугала ее, и она с удивлением осматривала странное помещение, пораженная царившим в нем беспорядком. У печки лежала куча накопившейся с зимы золы. Вся мебель состояла из железной кровати, умывального столика, дивана и большого белого соснового стола, заваленного кистями, красками и грязными тарелками; посередине стола стояла спиртовая лампа, а на ней кастрюля с остатками вермишели. Между хромоногими мольбертами стояли стулья без сидений. На полу, у дивана, валялся огарок свечи; по-видимому, комнату убирали не более одного раза в месяц. Только огромные часы с кукушкой и красными цветами имели веселый, опрятный вид и звонко выбивали свое тик-так. Но более всего пугало молодую девушку неимоверное количество картин без ран, покрывавших стены сверху донизу и валявшихся в беспорядке на полу. Никогда ей не приходилось видеть таких ужасных картин. Грубая, яркая, живопись эта резала глаза, как режет ухо брань извозчиков у трактира. Тень не менее одна большая картина, повернутая к стене, невольно привлекала внимание молодой девушки. Что могло быть изображено на ней, если ее боятся даже показывать? А знойные лучи солнца, не умеряемые ни малейшим подобием штор, разливались золотой пылью по убогой мебели, ярко освещая беспечную нищету.

Продолжительное молчание показалось, наконец, неловким Клоду. Он искал, чтобы сказать, как бы развлечь барышню, заставить ее забыть о неловкости ее положения. Но он не мог придумать ничего, кроме вопроса:

— Как вас зовут?

Молодая девушка лежала с закрытыми глазами, точно в забытьи. При этом вопросе она открыла глаза.

— Христина.

Клод вспомнил, что и он не назвал себя.

— А меня зовут Клодом, — сказал он, взглянув на молодую девушку, которая громко захохотала. Это был шаловливый смех подростка-барышни, сохранившей много ребяческого. Такой поздний обмен имен, по-видимому, рассмешил ее.

— Странно!.. Claude… Christine… оба имени начинаются с одной буквы.

Наступила новая пауза. Клод щурил глаза, волновался и не знал, чтобы еще придумать. Но вдруг девушка сделала какое-то движение и, боясь, что она переменит позу, он поспешил сказать:

— Здесь, кажется, довольно тепло.

Она с трудом подавила смех. Жара в комнате становилась нестерпимой, и ей казалось, что она лежит не в постели, а в теплой ванне; кожа ее стала влажной и побледнела, принимая молочно-матовый цвет камей.

— Да, довольно тепло, — возразила она серьезно, хотя в глазах ее светился смех.

Клод пояснил добродушно:

— Это, видите ли, оттого, что солнце пряно ударяет в окно. Но это не беда! Я нахожу даже, что приятно, когда оно припекает вожу… Не правда ли, мы обрадовались бы ему, если бы оно выглянуло ночью, когда мы стояли у подъезда?

Оба расхохотались. Клод, обрадовавшись, что, наконец, нашел тему для разговора, стал расспрашивать молодую девушку об истории, случившейся с ней ночью, без малейшего любопытства, нисколько не интересуясь узнать истину и заботясь только о продлении сеанса.

Христина рассказала ему в немногих словах свое приключение. Вчера утром она выехала из Клермона в Париж, где собиралась поступить чтицей к г-же Банзад, вдове одного генерала, очень богатой старухе, которая жила в Пасси. Поезд по расписанию должен был прийти в Париж в 9 часов 10 минуть вечера. На платформе должна была ждать ее горничная старухи; было условлено, что на ней будет черная шляпка с серым пером. Но за Невером поезд налетел на сошедший с рельсов товарный поезд, который загораживал путь. Это было началом целого ряда невзгод и задержек. Сначала пассажиры бесконечно долгое время просидели в вагонах, затем все вышли из вагонов, оставив свой багаж, и прошли пешкою три километра, до ближайшей станции, где решено было послать к месту крушения вспомогательный поезд. Таким образом, прошло два часа, да два часа еще пришлось потерять, вследствие беспорядка, вызванного столкновением по всей линии. В конце концов, поезд опоздал на четыре часа, то есть прибыл в Париж к часу ночи.

— Не весело! — сказал Клод, все еще не доверявший ей, но пораженный естественным сцеплением обстоятельств в этом рассказе. — И, конечно, вы никого не застали на вокзале?

Конечно, Христина не нашла на вокзале горничной г-жи Банзад, которой, вероятно, надоело ждать. Очутившись в этот поздний час ночи одна в большой, пустынной зале Лионского вокзала, она настолько растерялась, что боялась взять извозчика и долго расхаживала по перрону с ридикюлем в руках, рассчитывая, что кто-нибудь явится за ней. Затем, когда она, наконец, решилась нанять извозчика, оказалось, что у вокзала оставалась всего одна карета; грязный кучер, от которого пахло вином, бродил около нее, нахально предлагая свои услуги.

— И вы поехали с ним? — спросил Клод, заинтересованный рассказом, который все еще казался ему сказкой.

Не изменяя позы, устремив глаза в потолок, Христина продолжала:

— Он заставил меня нанять его. Он стал называть меня своей крошкой и совсем запугал. Когда я сказала ему, что мне нужно в Пасси, он рассердился и стегнул лошадь с такой силой, что я принуждена была держаться за дверцы, чтобы не упасть. Но, когда фиакр покатился по освещенным улицам, я успокоилась. На тротуарах я видела людей… Наконец, я узнала Сену. Я никогда не бывала в Париже, но подробно познакомилась с его планом. Мне казалось, что он поедет вдоль набережных, и когда я увидела, что мы переезжали через мост, меня охватил ужас. В это время пошел дождь, фиакр свернул в какое-то неосвещенное место и вдруг остановился. Кучер слез с козел и хотел влезть в карету, говоря, что совсем промок…

Клод расхохотался. Все сомнения его рассеялись: этого кучера она не могла выдумать! Христину смутил смех художника, и она умолкла.

— Продолжаете!.. Продолжайте!.. — сказал Клод.

— Я тотчас выскочила в противоположные дверцы. Тогда он стад ругаться, уверял меня, что мы приехали и клялся, что сорвет с меня шляпку, если я не расплачусь с ним немедленно. Ливень усилился. На набережной не было ни души. Растерявшись, я подала ему пятифранковую монету; он стегнул лошадь, и карета умчалась с моим ридикюлем, в котором, к счастью, не было ничего, кроме двух носовых платков, половины пирожка и ключа от чемодана, застрявшего в дороге.

— Но как вы не догадались взять номер у кучера! — воскликнул Клод с негодованием.

Теперь он вспомнил, что, когда проходил по мосту Луи-Филиппа в самый разгар грозы, мимо него промчался какой-то фиакр. И он удивлялся, как часто действительность кажется неправдоподобной. То, что сам он придумывал, стараясь объяснить это приключение, казалось просто нелепостью перед этим естественным сцеплением случайностей жизни.

— Вы, конечно, поймете, что я испытала, стоя у подъезда, — прибавила Христина. — Я знала, что я не в Пасси и что мне придется переночевать в этом ужасном Париже. К тону же эти раскаты грома, эта страшная молния… О, эта молния!.. То красноватая, то синеватая… Боже, какие ужасные картины я видела при этом фантастическом свете!

Она закрыла глаза, и лицо ее побледнело при этом воспоминании. Она опять увидела пред собой громадный город, набережные, уходившие в бесконечную даль, глубокий ров, по которому река катила свои свинцовые воды, загроможденные большими черными массами — плашкоутами, походившими на мертвых китов, над которыми торчали, точно виселицы, чугунные трубы. Хорошо встретил ее Париж!

Наступила новая пауза. Клод углубился в свою работу. Но Христина, у которой онемела рука, сделала невольное движение.

— Пожалуйста, опустите немного локоть, — сказал Клод. И, точно извиняясь в своей настойчивости, он спросил с участием: — Ваши родители придут в отчаяние, когда узнают о постигшей вас катастрофе.

— У меня нет родителей.

— Как!.. Ни отца, ни матери?.. Вы сирота?

— Да, круглая сирота.

И Христина в немногих словах рассказала свою биографию. Ей было восемнадцать лет. Родилась она в Страсбурге, где временно стоял полк, в котором служил ее отец, капитан Гальгрен. Когда ей минуло одиннадцать лет, отец ее, гасконец, умер в Клермоне, где он поселился, когда вследствие паралича ног должен был выйти в отставку. Мать ее, уроженка Парижа, пять лет прожила после смерти отца в Клермоне и, получая весьма скудную пенсию, разрисовывала веера, чтобы иметь возможность дать образование дочери. Пятнадцать месяцев тому назад она умерла, оставив дочь без всяких средств к жизни; только благодаря расположению к ней настоятельницы ордена Soeurs de la Visitation, она нашла приют в монастыре этого ордена. Наконец, настоятельнице удалось достать ей место чтицы у своей старой приятельницы, г-жи Ванзад, почти потерявшей зрение, и к ней-то девушка приехала прямо из монастыря.

Слушая эти подробности, Клод все более смущался. Монастырь, благовоспитанная сирота… приключение принимало романический характер и начинало беспокоить его, стесняя его движения и мысли. Он перестал работать и сидел, опустив глаза на свой рисунок.

— Клермон — хорошенький городок? — спросил он, наконец.

— Не особенно… какой-то мрачный… Впрочем, я очень мало знаю его, я редко выходила…

Она приподнялась на подушке и продолжала тихим, взволнованным голосом, подавленная печальными воспоминаниями:

— Мама была слабого здоровья и убивала себя непосильной работой… Меня она баловала и не жалела ничего для меня. Она пригласила лучших учителей, но я не воспользовалась ими. Сначала я все хворала, затем, поправившись, я не хотела заниматься, и только хохотала и дурачилась… Даже музыкой я не хотела заниматься, судорога сводила мне пальцы во время занятий на рояле. Лучше других предметов шла живопись…

Клод взглянул на нее.

— Вы занимались живописью?

— О, немного!.. Но я ничего, решительно ничего не смыслю… Мама, у которой был большой талант, научила меня писать акварелью и я иногда помогала ей, делая фоны на ее веерах… Она прелестно разрисовывала веера!..

Молодая девушка невольно окинула взглядом мастерскую, стены которой были покрыты ужасными эскизами, и в глазах ее отразилось недоумение при виде этой грубой живописи. Издали, сквозь бумагу, она видела этюд, который Клод писал с нее, но яркие краски этого этюда пугали ее, и она не решалась попросить у художника позволения взглянуть на его работу. Впрочем, ей было тяжело лежать неподвижно в этой теплой постели, и она сгорала от нетерпения, от желания уйти, покончить с этим приключением, которое казалось ей просто сном.

Вероятно, Клод догадался о ее состоянии, и ему стало страшно неловко. Бросив работу, он пробормотал:

— Благодарю вас, мадемуазель… Простите, если я злоупотребил вашей добротой… Вставайте пожалуйста… Вам пора заняться вашими делами!

И, не понимая, почему она не решается встать с постели и даже прячет, краснея, свою голую руку под простыню, он повторял ей, что пора вставать. Наконец, он догадался о причине ее смущения, загородил кровать ширмой, бросился в противоположный конец мастерской и стал возиться там и стучать посудой, чтобы дать девушке возможность встать и одеться без боязни, что за нею подсматривают.

Среди этого шума он не расслышал, как молодая девушка несколько раз повторила:

— Сударь… сударь…

Наконец он прислушался.

— Сударь, не будете ли так добры… я не нахожу своих чулок…

Он бросился к ширмам. Черт возьми, о чем он думал? Что же ей делать за ширмами в одной рубашке, без чулок и без юбок, которые он развешал на стульях? Чулки просохли, он убедился в этом, расправляя их и подавая за ширму, при чем еще раз увидел голую руку девушки, свежую, гладкую, точно рука ребенка. Затем он перебросил юбки на постель и просунул ботинки; только шляпка осталась на мольберте. Поблагодарив его, молодая девушка принялась за свой туалет. Б мастерской опять водворилась тишина. Слышен был только тихий шорох белья, и едва слышный плеск воды. Но Клод продолжал суетиться:

— Мыло в блюдце, на столике… Выдвиньте ящик и достаньте чистое полотенце… Не нужно ли вам еще воды?.. Д передам вам кувшин.

Но мысль, что он мешает ей одеваться, остановила его.

— Ну, вот я опять надоедаю вам… Прошу вас, распоряжайтесь, как у себя дома.

Он вернулся в своей посуде. Им опять овладело сомнение, пригласить ли ее к завтраку. Неловко отпустить так… Но если предложить ей позавтракать, то визит затянется до бесконечности, и у него пропадет целое утро. Не решив окончательно этого вопроса, он вымыл кастрюлю и принялся варить шоколад; этот завтрак показался ему более приличным, чем его итальянская лапша, в которую он, по обычаю провансальцев,