Пока не взошла луна

2016

Пролог

Ферейба

Я с удовольствием смотрю на своих забывшихся сном детей, но мой беспокойный разум снова и снова вспоминает путь, который мы преодолели. Как я дошла сюда, как очутилась здесь с двумя из троих своих детей? Вот они, свернулись калачиками на грубом покрывале гостиничной кровати. Мы так далеко от дома и знакомых голосов…

В юности Европа виделась королевством высокой моды и утонченного вкуса. Ароматные кремы для тела, сшитая на заказ одежда, знаменитые университеты… Кабул восхищался светлолицыми империалистами по ту сторону Уральских гор. Мы завороженно смотрели на них и путали их утонченность с туземной экзотикой.

Розовые очки моего поколения разлетелись вдребезги вместе с Кабулом. Мы уже не видели европейских финтифлюшек. Мы собственных улиц не видели — слишком сгустился дым военных пожаров. К тому времени, когда мы с мужем решили бежать с нашей родины, весь шарм Европы сосредоточился в единственном и самом волнующем — мирной жизни.

Я уже не новобрачная. Не молодая женщина. Я мать. И я дальше от Кабула, чем когда бы то ни было. Мы с детьми прошли через горы и пустыни, пересекли воды, чтобы добраться до этого сырого гостиничного номера, отнюдь не изысканного и не благоухающего. Не таким я ожидала увидеть этот край. Хорошо, что все, чего я жаждала в наивной юности, уже не имеет для меня значения.

Все, что я вижу, слышу, все, чего я касаюсь, не принадлежит мне. Все здесь — чужбина, и все причиняет боль.

Мне хотелось бы, чтобы дети проснулись и отвлекли меня от этих мыслей, но я не смею их будить. Пусть отдыхают, я ведь знаю, как они измучились. Мы — маленькая загнанная стайка. Иногда у нас даже не хватает сил улыбаться друг другу.

Я хочу спать, но должна бодрствовать, прислушиваясь к лихорадочному биению крови в висках.

Я должна услышать уверенные шаги Салима в коридоре!

Мои запястья обнажены. У меня уже нет золотых браслетов, я больше не слышу их меланхоличного перезвона. Я решила продать их. У нас осталось слишком мало денег, чтобы продержаться до конца пути. А до места назначения еще так далеко…

Салиму так хочется проявить себя! Он очень похож на отца, только не может понять этого своим юным сердцем. Он считает себя взрослым мужчиной, причем во многом из-за меня: слишком часто я позволяла ему думать, что так оно и есть. А он всего лишь мальчик, и безжалостный мир не упустит возможности напомнить ему об этом.

«Мадар-джан¹, я пойду. Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх».

Он сказал правду. Тогда я прикусила язык, но теперь в наказание за это мое сердце терзает боль. Пока не вернется мой сын, я буду сидеть, уставившись на мертвенно-блеклые стены, орнамент с якорями, потускневшие искусственные цветы. Буду ждать, пока стены не обрушатся, якоря не ударятся об пол, а цветы не превратятся в прах. Мне нужно, чтобы Салим вернулся!

Теперь я думаю о своем муже больше, чем в те дни, когда он был рядом. Как же мы глупы и неблагодарны в молодости!

Я жду, что повернется дверная ручка. Жду, что мой сын войдет и скажет, что он смог сделать для нашей семьи то, что не удалось мне. Я бы многое отдала, лишь бы подвергнуться риску вместо него, но не могу ничего предложить в обмен на его наивное желание. Все, что у меня есть, передо мной: две невинные души, охваченные беспокойным сном.

Я напоминаю себе, что у меня еще остались эти двое детей. Бог даст, Салим вернется и наша семья снова будет полной — насколько это возможно. Настанет день, когда мы перестанем затравленно озираться, вздрагивать при виде полицейского и забываться чутким сном по чужим углам. Настанет день, когда у нас появится место, которое мы сможем назвать домом. Я увезу этих детей — детей своего мужа — так далеко, как только смогу. Я молюсь о том, чтобы мы нашли место, где в тишине их забытья удастся отдохнуть и мне.

1 Мама, джан (ласковое обращение). (Здесь и далее примеч. пер.)

Часть 1

Ферейба

1

В день, когда я родилась, мою судьбу скрепила кровавая печать. Пока я прорывалась в этот безумный мир, моя мать отрекалась от него. Вместе с ней ушла моя возможность по-настоящему стать дочерью. Пуповину перерезали, и больше нас с матерью ничто не связывало. С ее кожи сходили краски жизни, а моя розовела; ее дыхание замирало, а мой плач звучал все громче… Меня искупали, завернули в одеяло и вынесли показать отцу, который из-за меня овдовел. Кровь отхлынула от его лица, и он упал на колени. Как говорил мне сам падар-джан², ему понадобилось три дня, чтобы заставить себя взять на руки дочь, лишившую его жены. Не хотелось бы мне знать, какие мысли его посещали тогда, но могу себе представить. Я почти уверена, что, будь у него выбор, он предпочел бы мою мать, а не меня.

Мой отец старался изо всех сил, но не мог справиться с этой ношей. В его защиту я могу сказать, что те времена были нелегкими. Да что там, в любые времена подобная ноша тяжела! Падар-джан родился в семье местного уважаемого сановника. Горожане обращались к дедушке за советом, посредничеством или за деньгами. Мой баба`- джан³, сдержанный, волевой и проницательный, легко принимал решения и не отступал, если с ним спорили. Не знаю, всегда ли дедушка был прав, но говорил он так убедительно, что никто в нем не сомневался.

Баба-джан с помощью удачной сделки вскоре после женитьбы получил большой участок земли, плоды которого обеспечивали пищу и кров многим поколениям нашей семьи. Моя биби-джан⁴, умершая за два года до моего трагического появления на свет, родила дедушке четырех сыновей. Мой отец был младшим. Все четверо выросли, пользуясь хорошим положением, которое обеспечил дедушка. Наш род уважали в городе. Все мои дяди удачно женились, унаследовали часть земли и завели собственных детей.

Землей, а точнее садом, владел и мой отец. Он работал чиновником в нашем родном городе, Кабуле, шумной столице Афганистана, затерянной в глубинах Центральной Азии. Тогда география еще не играла для меня такой роли. Падар-джан был бледной копией своего отца. Когда делали эту копию, на перо нажимали слишком слабо, а потому главное не отпечаталось. Он унаследовал благие намерения деда, но не его решительность.

Женившись на моей матери, отец получил сад — свою долю семейного имущества. Этому саду он себя и посвятил, заботясь о нем днем и ночью, собирая здесь самые лучшие фрукты и ягоды для моей матери. Жаркими летними ночами он спал под пологом ветвей, одурманенный сладким ароматом зреющих персиков. Часть урожая он обменивал на продукты и помощь по хозяйству и, похоже, радовался, что может распоряжаться своими запасами. Он был доволен и не ждал от судьбы большего.

Судя по обрывкам воспоминаний и рассказам, которые я слышала в детстве, моя мать была красавицей. По плечам ее рассыпались густые локоны цвета черного дерева, а царственный овал лица озарялся теплым взглядом. Мать напевала за работой, всегда носила зеленую подвеску и славилась вкуснейшим томатным супом ауш, нежной лапшой, а еще говяжьим фаршем в кисломолочной подливе — ее стряпня отогревала желудки холодными зимами. Судя по тому, как на глаза отца наворачивались слезы в тех редких случаях, когда он говорил о жене, в браке они были счастливы. Я собрала воедино все, что знала о матери, хотя мне и понадобилась на это почти целая жизнь, и убедила себя, что она, скорее всего, простила мне мой грех. Я никогда не видела ее, однако нуждалась в ее любви.

Примерно через год после замужества моя мать родила здорового мальчика. Отец, взглянув на крепкое тельце, дал ему имя Асад, что означает «лев». Дедушка прошептал в едва открывшееся ушко азан, призыв к молитве. Так Асад стал мусульманином. Не думаю, что это на него повлияло. Скорее всего, он, уже тогда сбившийся с пути истинного и глухой к призывам добродетели, не услышал слов бабы-джан.

Создавалось впечатление, что Асад родился с мыслью, будто весь мир принадлежит ему. В конце концов, он ведь был старшим сыном, и семья гордилась им. Он должен был сохранить нашу фамилию, унаследовать землю и заботиться о наших родителях, когда настанет осень их жизни. И, словно зная, какая ответственность его ожидает, он выжимал из матери и отца все, что мог. Моя мать кормила его грудью до истерзанных сосков и полного изнеможения. Отец выбивался из сил, мастеря для сына игрушки, думал о том, куда его отдать учиться, и работал все больше и больше, чтобы жена, молодая мать, ни в чем не испытывала недостатка, была здорова и хорошо питалась.

Мать гордилась тем, что подарила мужу сына, к тому же крепыша. Чтобы мальчика не сглазили завистливые родичи и соседи, она вшила голубой камешек в детскую одежду, подаренную невесткой. Амулет должен был отражать назар — сглаз. Этим она не ограничилась. Сглаз проявляется во многих обличьях, и для борьбы с ним мама собрала целый арсенал. Если она замечала, что Асад набирает вес, если гостья хвалила его полные, розовые щечки, мама смотрела на свои ногти, чтобы отвести беду. Она перебивала похвалы, шепотом повторяя «наме-Худа», имя Бога. Назар, словно молния в чистом поле, поражает тех, кому не хватает смирения.

День за днем Асад рос на мамином молоке, его личико округлялось, а ручки и ножки крепли. Через сорок дней после рождения сына мама вздохнула с облегчением: он пережил самый опасный период. Мадар-джан видела, как соседский ребенок через две недели после рождения оцепенел, скрученный судорогой, и трясся так, словно в его тельце вселился демон. Душа младенца отлетела до того, как ему успели дать имя. Впоследствии я узнала, что в кровь ребенка могли занести инфекцию, перерезав пуповину грязным ножом. Как бы там ни было, мы, афганцы, твердо уверены в том, что цыплят нужно считать по прошествии сорока дней.

Наша мадар-джан, как и многие мамы, призвала на помощь силу дикой руты. Она взяла горстку темных семян, которые называются «эспанд», и высыпала их в огонь. И пока семена тлели, потрескивая, а вокруг головы Асада клубился дымок, мама пела:

Этот эспанд злой глаз отвратит.

Шахи Накшбанд⁵ благословит.

Глаз пустоты, глаз людей,

Недругов глаз и друзей,

Кто б ни замыслил зло, в этих углях истлей.

Это зороастрийская песня, которая относится к древним, еще доисламским временам, хотя в ее силу верят даже мусульмане. Мой отец был доволен, что жена так заботится о сохранении жизни его потомка. И каким же действенным оказался этот ритуал! Смерть мамы не повлияла на судьбу Асада так, как на мою. Он по-прежнему оставался отцовским первенцем, по-прежнему мог преуспеть в жизни — в основном за чужой счет. Его безрассудное поведение причиняло боль окружающим, часто и мне, однако сам Асад всегда выходил сухим из воды. За два коротких года, пока моя мать кормила его, он накопил достаточно сил, чтобы завоевать место под солнцем.

Но в мою одежду мама не успела зашить амулет, не успела прошептать имя Бога, не успела посмотреть на свои ногти, чтобы отвести сглаз, не успела с любовью окурить мою голову эспандовым дымом. Моя жизнь превратилась в череду неудач. Возможно, все дело в том, что моей матери не выпало возможности защитить меня от злого глаза. На мое рождение легла тень маминой смерти, и пока баба-джан мрачно шептал мне в ухо азан, над ее обескровленным телом читали совсем другую молитву. Азан, который я услышала от дедушки, проник в переплетения моей судьбы, напоминая, что нужно верить. Моим спасением было послушание.

Мать похоронили на новом кладбище неподалеку от нашего дома. Я редко бывала на ее могиле, отчасти потому, что никто меня туда не водил, отчасти из-за вечного чувства вины. Я знала, что она там из-за меня, да и люди не упускали возможности напомнить мне об этом.

Отец остался молодым вдовцом с двухлетним сыном и новорожденной дочерью. Моего брата отсутствие матери не тревожило, и он вернулся к своим детским капризам, а я наивно искала мамину грудь. И отец, смирившись, начал присматривать новую мать для своих детей, оставшихся в опустевшем гнезде.

Дедушка торопил его, зная, что неуклюжая мужская забота — не лучшее, что можно дать младенцу. Благодаря своему высокому служебному положению он был знаком со всеми семействами в округе. Знал он и местного земледельца, отца пяти дочерей, старшая из которых как раз была на выданье. Баба-джан был уверен, что семья, обремененная необходимостью обеспечивать пятерых девочек до замужества, примет сватовство его сына благосклонно.

Дедушка пошел в этот дом и, представив своего сына как достойного и надежного человека, пережившего горе раннего вдовства, договорился о помолвке, мягко давая понять, что следует принять во внимание благополучие двоих маленьких детей. Поэтому дело сладили быстро, и через несколько месяцев в наш дом вошла Махбуба. Здесь ей дали новое имя — так в большинстве случаев поступают с новобрачными. Так называемое домашнее имя дается вместо девичьего, как бы в знак уважения. Однако я думаю, что в этом кроется кое-что еще: это способ дать новобрачной понять, что не следует оглядываться назад. И это иногда хорошо.

Кокогуль, будучи старшей из сестер, с детства заботилась о младших, поэтому могла ухаживать за двумя детьми. Скоро она решила не держаться в тени моей матери. Она кое-что изменила во внутренней отделке комнат, избавилась от маминой одежды и уничтожила все, что служило напоминанием о ее существовании, кроме нас с братом. Мы служили живым доказательством, что она была не первой женой, а это имело значение, даже если первая жена и умерла.

Мужчины тогда чаще имели несколько жен. Мне объяснили, что этот обычай брал начало в военных временах, когда приходилось обеспечивать вдов. На практике это порождало скрытое напряжение между женами. Старшая жена обладала намного более высоким статусом, чем младшие. Женщина, которую Кокогуль никогда в жизни не видела, с которой не могла бороться, лишила ее возможности стать первой женой. Да еще и пришлось растить детей первой жены.

Кокогуль не была злой. Она не морила меня голодом, не била, не выгоняла из дома. Напротив, она кормила меня, купала, одевала и вообще делала все, что делает мать. Когда я начала лепетать, то называла ее мамой. Свои первые шаги я сделала по направлению к ней, женщине, которая лечила мои детские царапины и лихорадку.

И все же она делала это как-то отстраненно. Я довольно скоро почувствовала ее неприязнь, хотя прошли годы, прежде чем я смогла найти это слово. С моим братом все было точно так же, но в то же время иначе. Всего за несколько месяцев он передал Кокогуль титул «мама» и забыл, что на ее месте когда-то была другая женщина. За ним она ухаживала старательнее, зная, что Асад — ключ к сердцу моего отца. Мой благодушный отец, приходя домой, был доволен, что нашел для своих детей хорошую мать. Однако мой дед, ставший с годами еще более прозорливым, знал, что не следует упускать нас из виду.

Сиротой я не была. Мне следовало считать полной свою жизнь с родителями, братом и сестрами, теплым домом и едой.

Но жить без матери — это как если с тебя сорвали одежду и голой швырнули в снег. Мой самый большой страх, ужас, который увеличивается вместе с моей любовью к детям, — это оставить их вот так.

Не знаю, пройдет ли когда-нибудь этот страх.

Ферейба

2

Кокогуль была симпатичной женщиной, однако не из тех, кого взгляд выделяет из толпы. Ростом почти с моего отца, а густые черные волосы еле достигали плеч. Волосы из тех, которые, не успев завиться, сейчас же начинают безжизненно свисать. Она была слишком пышной, чтобы выглядеть изящно, однако слишком худой, чтобы внушать почтение. На долю Кокогуль пришлись не самые яркие краски.

Прожив два года с моим отцом, Кокогуль родила первенца, девочку. В этом разочаровании она не преминула обвинить призрак моей матери. Мою сестру назвали Наджибой, в честь покойной бабушки. Девочка унаследовала круглое лицо Кокогуль. Еще у нее были темные глаза и густые изогнутые брови. Следуя традиции, Кокогуль подводила дочери глазки сурьмой, чтобы у той было хорошее зрение и выразительный взгляд. Первые два месяца Кокогуль часами колдовала над варевом из трав и семян фенхеля, чтобы исцелить колики Наджибы и унять ее крики. Пока девочка не успокоилась, они с матерью почти не спали. Обе стоили друг друга в своей капризности.

Когда у Кокогуль родилась собственная дочка, она стала еще менее терпимой по отношению к пасынкам. Теперь для нее было еще очевиднее, что мы ей не родные. Она легко выходила из себя и набрасывалась на нас молниеносно, словно змея. К послушанию она приучала нас тыльной стороной ладони. Когда отца не было дома, она кормила нас чем попало и когда придется. За семейным столом мы собирались только вечером, когда возвращался отец.

С рождением Наджибы лоно Кокогуль открылось для материнства, и за четыре следующих года она родила еще трех девочек. С каждой беременностью она становилась все невыносимее. Мой отец любил покой, но не мог его требовать, поэтому отдалялся. Через год после Наджибы родилась Султана. Кокогуль даже не пыталась скрыть, что хотела мальчика, — в отличие от отца, который, как ни странно, оказался равнодушен. Во время третьей беременности, почти через два года, она молилась, неохотно раздавала бедным пожертвования и ела все продукты, которые, как считается, могут гарантировать рождение мальчика. Рождение Маурии разочаровало ее. Она начала думать, что дух моей мамы наложил мощное заклятие на ее лоно. А когда родилась Марьям, моя четвертая сестра, Кокогуль уже не испытывала ни малейшего разочарования или удивления. Она с горечью смирилась с победой моей покойной мамы и решила больше не иметь детей. Асаду предстояло остаться единственным папиным сыном.

В моих самых ранних воспоминаниях должны были как-то мелькать школа или любимая кукла, но не так сложилось мое детство. Я помню, как на диванной подушке в гостиной лежала Кокогуль, а рядом примостилась новорожденная Маурия, туго запеленутая в шаль таллис. Мне было шесть лет.

— Ферейба! — заорала Кокогуль. Маурия сморщила крошечное личико, не в силах иначе выразить свое недовольство.

— Да, мадар-джан.

Я была в нескольких шагах от нее. Кокогуль еще не оправилась от родов и могла только ухаживать за младенцем. Я знала об этом, потому что она часто напоминала мне.

— Ферейба, твоя тетя ушла и оставила курицу тушиться на огне. Там на всех нас не хватит. Принеси еще картошки, чтобы можно было накормить всех.

Это означало две вещи. Во-первых, только отец и брат будут есть на ужин курятину, а остальным придется довольствоваться тушеной картошкой. Во-вторых, выйти во двор и выкопать из замерзшей земли несколько картофелин придется мне. Ранее мы спрятали запасы картофеля, редиса, моркови и репы за домом. Они хранились под слоем земли, как в холодильнике.

— Мадар, а может, ты попросила бы Асада сходить?

На улице было холодно, да и с лопатой я вряд ли могла управиться.

— Его тут нет, а картошка нужна сейчас, иначе не успеем приготовить ужин. Надень пальто и варежки, которые тебе купил папа. Это всего на пару минут.

Идти не хотелось.

— Сходи, милая. Ты ведь поможешь маме, правда?

Ее нежность напоминала сахарную пудру, которой присыпали подгоревший кусок хлеба. И я проглотила это.

Помню, как я мучилась с лопатой, которая была выше меня, а потом сдалась и нашла совок, с которым смогла управиться. Казалось, мое дыхание застывало в ледяном воздухе, а пальцы онемели, хоть я и надела варежки. Я быстро выкопала четыре картофелины и уже собиралась присыпать яму землей, как вдруг увидела несколько редек. Уже не помню толком почему, но редьку я тоже взяла, набив ею карманы, потому что в руки уже ничего не помещалось.

— Мадар-джан, я все сделала! — крикнула я, войдя в кухню.

— Ты хорошая девочка, Ферейба, благослови тебя Господь. А сейчас вымой картошку, почисти и кинь в кастрюлю, пусть тушится в томатном соусе.

Маурия захныкала.

Я сделала, как сказала Кокогуль, и почистила картошку, как она меня учила, стараясь не порезаться. Что-то нашло на меня, и редьку я тоже вымыла, нарезала и бросила в кастрюлю в качестве творческого кулинарного дополнения. Я помешала варево, прикрыла алюминиевую кастрюлю крышкой и отправилась проверить, как там сестры.

— Что это за ужасный запах, Ферейба? Что ты натворила? — Голос Кокогуль проникал во все закоулки дома, словно у него были собственные ноги и воля.

Сама я заметила запах раньше, но с беспечностью шестилетки не придала этому значения.

Я и думать не думала, что это из-за меня, пока сама Кокогуль не поднялась на ноги, не дошла до кухни и не подняла алюминиевую крышку, из-под которой вырвалось облако вонючего пара. Я закрыла нос руками, не понимая, как могла раньше не обращать внимания на этот запах.

— Ферейба, ты дура! Дура! — Она снова и снова повторяла это слово, качая головой, тяжело дыша и держась рукой за поясницу.

Нарезанная кубиками редька лучше слов сказала Кокогуль, что я сделала. В тот день я узнала, что эти твердые розовые клубни нестерпимо воняют, если их готовить. Никогда не забуду этот запах и то, что я тогда чувствовала.

Когда пришло время отдавать меня в школу, Кокогуль убедила папу, что ей нужна помощь с младшими детьми. Падар-джан не мог нанять служанку, поэтому согласился, чтобы я еще на год осталась дома. Хоть я и была маленькой, но помогать могла — приносить и уносить вещи, делать мелкую уборку. На следующий год Кокогуль использовала тот же самый довод, и я осталась дома, пока она вынашивала Марьям. После рождения каждой новой девочки повторялось одно и то же. Им подводили глазки сурьмой. Когда они переживали сорок дней, покупались сладости. Детям брили головки, чтобы волосы росли густыми и крепкими. А для меня ничего такого не делали, поэтому мне оставалось лишь оплакивать несчастливую судьбу, плохое зрение и жалкие волосы — только это и должно было достаться на мою долю.

К счастью, мой дедушка не упускал нас из виду. Он часто заходил в гости, и поведение Кокогуль тогда заметно менялось. Баба-джан звал меня и Асада на прогулку, а в карманах у него всегда были монетки и леденцы. Никаких других гостей мы не ждали с таким нетерпением, как дедушку. Он следил за тем, чтобы мы знали наизусть молитвы, осматривал нашу одежду и проверял, не слишком ли худые у нас руки. Кокогуль искоса наблюдала за ним, чувствуя его недоверие и испытывая молчаливую досаду.

Однако в моей повседневной жизни мало что менялось от визитов дедушки. Когда мои сестры подросли и Кокогуль сама начала заниматься ими, на мои плечи стало сваливаться все больше и больше обязанностей по хозяйству. Я кормила кур, занималась козой, ведрами таскала воду из колодца, выбивала ковры и присматривала за младшими сестрами. Когда настало время Наджибе идти в школу, Кокогуль убедила отца, что не сможет одна справиться со всей работой по дому. Он согласился, и я осталась дома еще на год. Сестрички убегали в школу учить буквы и цифры, а я училась готовить. Руки у меня потрескались и огрубели: я постоянно отскребала остатки пищи от грязной одежды. Но тяжелее всего было оставаться в кухне, пока все остальные утром одевались, спеша на занятия.

А суеверность Кокогуль еще больше все усложняла. Конечно, суевериями пронизана вся наша культура, но Кокогуль ударилась во все это особенно ревностно. Нельзя было заснуть в носках, иначе ослепнешь. Если у кого-то падала серебряная ложка, мне приходилось отмывать весь дом, потому что мы ждали гостей. Если Кокогуль случалось поперхнуться едой или напитком, это непременно означало, что кто-то где-то высказался о ней плохо, и на его голову сыпались проклятья. Думаю, мысль, что все завидуют ее высокому положению, она любила больше всего.

Кокогуль придумала еще и уйму собственных суеверий, как будто не хватало общеизвестных. Если над головой у нее пролетали две птицы, это предвещало ссору с близкой подругой. Если подгорал лук, значит, кто-то неискренне похвалил ее стряпню. А если она чихала больше одного раза, значит, над ней издевались злые духи. Падар-джан ничего ей не говорил, но спокойно объяснял нам, какие из этих теорий — ее собственная выдумка, чтобы мы не повторяли такого на людях. Вообще-то, он зря старался. Кокогуль была не из тех, кто держит мысли при себе, поэтому все вокруг знали о ее фантастических умозаключений.

В уголке нашего сада росло несколько роскошных тутовых деревьев. Их буйные ветви склонялись низко, опуская крошечные ягоды прямо в детские руки. Деревья были мощными, с массивными узловатыми стволами. А на одном из них в центре образовалось столько шишек и наростов, что Кокогуль клялась, будто различает в его изгибах лицо злого духа. Она страшно боялась покрытого корой лица, но любила тутовые ягоды. Стоило ей захотеть полакомиться ими, она звала меня.

— Ферейба-джан, — ласково говорила она, доставая с полки глиняную миску, — принеси немного ягодок из сада. Знаешь, так аккуратно срывать эти мелкие ягоды умеешь только ты. Если я попрошу кого-то другого, они мне вместо ягод раздавленную кашу принесут.

Она могла бы и не льстить. Но я улыбалась, понимая, что сама Кокогуль боится подойти к этим деревьям. А я, костлявая девятилетка с кое-как расчесанными волосами, боялась ее больше, чем каких-то гиблых зарослей в саду. Вообще-то, средь бела дня сад служил мне укрытием от дома, полного людей и приказов.

Однажды вечером, когда мои сестры сидели над домашним заданием, Кокогуль овладело желание полакомиться тутовыми ягодами. Я послушно взяла миску, вышла с черного хода и направилась к хорошо знакомому дереву. Его узловатый ствол причудливо извивался в янтарном лунном свете. В темноте я на ощупь обшаривала листья, выискивая под ними ягодки. Я успела сорвать буквально две-три, когда услышала вдруг за спиной дуновение ветерка, тихое, словно шепот.

Обернувшись, я увидела светящуюся фигуру мужчины. Я затаила дыхание, а он легонько, так, что я едва почувствовала, положил мне руку на плечо.

Я поднялась взглядом от длинных заостренных пальцев по его руке и наконец увидела его целиком. Это был старик с белой бородкой и лицом, испещренным морщинами. Из-под низко нависающих густых седых бровей почти не видно было серо-голубых глаз. Я сразу поняла, что передо мной друг. При звуке его ласкового голоса мое неистово колотившееся сердце забилось спокойнее.

— Ферейба-джан, когда твой путь лежит во тьме, я иду за тобой и освещаю его. Когда ты думаешь, что одна, я рядом. Помни об этом и делай шаг за шагом.

Я моргнула, и он исчез. Ожидая увидеть, как он пробирается меж деревьев, я осмотрелась, но нигде никого не было. Все еще слыша отзвук его голоса, я мысленно повторила его слова. Чтобы они не исчезли, я прошептала их себе. Редко мое имя произносили с такой любовью.

— Ферейба! — крикнула из дома Кокогуль. Ей надоело ждать.

Я второпях, пачкая руки фиолетовым соком, собрала, сколько смогла, ягод и помчалась домой, поглядывая через плечо на случай, если старик снова покажется. Когда я поставила перед Кокогуль миску с ягодами, у меня тряслись руки. Она сидела, наблюдая за моими сестрами, которые старательно выполняли домашнее задание. Потом принялась есть, а я неподвижно стояла перед ней.

— В чем дело? Что с тобой стряслось? — рявкнула она.

— Мадар-джан, я была в саду, под тутовым деревом…

— И что?

— Дело в том, что… Я видела там… Я видела старика. Он появился из света, из рошани. Он назвал меня по имени и сказал, что будет следовать за мной, освещать мой путь и наблюдать за мной.

Я произносила эти слова, а в ушах у меня звучал его голос.

— Ты видела старика? И куда же он делся?

Кокогуль прищурилась и подалась вперед.

— Он исчез. Он появился так внезапно, положил мне руку на плечо, а когда закончил говорить, то исчез. И я не видела, куда он пошел. Он просто растворился в воздухе! Я не знаю, кто это.

Я еле дышала, но страха не чувствовала и ждала, как объяснит Кокогуль то, что я видела.

— Бисме-Аллах! — воскликнула Кокогуль, призывая Бога. — Ты видела ангела! Простофиля ты, это был ангел! Да как же можно не распознать ангела, если он хлопает тебя по плечу и обещает помогать?!

Ангел? Возможно ли это? Дедушка рассказывал нам про ангелов и их небесную силу, когда мы с ним читали наизусть суры. Вот это ослепление! Не узнать ангела, когда он стоит прямо передо мной! Кокогуль не прекращала свою гневную проповедь о том, что я не оценила должным образом эту чудесную встречу. Сестры слушали, широко раскрыв глаза. У меня в ушах звучали слова ангела, а ее резкий голос терялся вдали.

Он не оставит меня. Мой ангел-хранитель принесет рошани, чтобы освещать мой путь. Я никогда не буду одна.

В следующую пятницу мы ждали отца после джума-намаза — пятничной полуденной молитвы. Падар-джан должен был вернуться из мечети. Кокогуль наказала отцу молиться, чтобы ей и ее дочерям тоже явились ангелы-хранители. Отец ничего не сказал относительно моей встречи. Не знаю, поверил ли он и насколько сильно.

А мы с Кокогуль верили и были в этом единодушны. Она подмечала во мне маленькие изменения, а я видела, как они действуют на нее. Я держалась прямее. Слушалась ее, но уже не дрожала, как раньше. Смело могла ходить в сад в любое время дня и ночи. Во мне жила надежда, что мой ангел снова покажется, чтобы промолвить слова утешения.

Кокогуль просто из кожи лезла. Подругам своим она хвасталась, что меня, ее дочь, посетил ангел. Эта встреча была добрым знаком, и Кокогуль надеялась, что и ей перепадет толика удачи. Она стала внимательнее относиться к своим снам, выискивая знаки, что небеса говорят и с ней. Когда она молилась дома, я слышала в ее молитвах особое рвение. Со мной она говорила немного ласковее и нежно гладила меня по голове.

У сестер все это вызывало любопытство, но они не могли уяснить для себя, почему Кокогуль так хочет встретить мужчину, которого я видела в саду. Наджибу, которая была мне ближе всех по возрасту, поведение матери особенно озадачивало.

— Ферейба, как выглядел ангел? Ты испугалась его? — с любопытством спрашивала она.

Сидя на полу, скрестив ноги, мы лущили горох.

— Он выглядел как обычный старик, как дедушка.

— Какой дедушка? Наш дедушка?

— Нет, он не похож на тех дедушек, которых мы видели. Просто дедушка. — Я помолчала, пытаясь подобрать достойные слова. — Он светился и знал мое имя.

Я бросила горсть очищенных горошин в миску, стоявшую между нами.

Наджиба задумалась над моим описанием и наконец сказала:

— Хорошо, что я его не видела. Думаю, я бы испугалась.

То же самое могла бы сказать и я, но я стояла рядом с ним и видела его серо-голубые глаза. Его ласковый голос заполнял