Морская волшебница, или Бороздящий океаны, т.5 (Morskaja volshebnica, ili Borozdjashhij okeany, t.5)

Купер

Фенимор Купер

«Морская волшебница», или Бороздящий Океаны

Роман

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2015

© DepositРhotos.com / Maugli, Antartis, обложка, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015

ISBN 978-966-14-9478-6 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Купер Ф.

К92 «Морская волшебница», или Бороздящий Океаны : роман / Фенимор Купер ; пер. с англ. ; сост. серии и предисл. А. Санченко ; худож. А. Печенежский. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга» ; Белгород : ООО «Книжный клуб Клуб семейного досуга», 2015. — 416 с. : ил. — (Серия «Морские приключения», ISBN 978-966-14-8339-1 (Украина))

ISBN 978-966-14-9175-4 (Украина)

ISBN 978-5-9910-3272-8 (Россия)

УДК 821.111(73)

ББК 84.7США

Составитель серии Антон Санченко

При подготовке тома использовано издание:

Фенимор Купер. Полное собрание романов / Под ред. Н. Могучего. Т. 2. — М.-Л. : «Земля и фабрика», 1927

Перевод с английского

Дизайнер обложки Яны Крутий

Иллюстрация на обложке Юлии Дзекуновой

Художник Андрей Печенежский

Честные контрабандисты

Путь к сердцу красавицы лежит через контрабанду. Это знал еще американский торговый моряк и военно-морской офицер Джеймс Фенимор Купер. И написал об этом целый роман «Морская волшебница». Его контрабандисты, кстати, возят не оружие и наркотики. По иронии судьбы, оружие и наркотики в английских колониях на американском континенте разрешены. Разрешена даже торговля людьми (афроамериканцами). Запрещены брабантские кружева, венецианская парча, испанские веера и всякие другие галантные европейские безделушки. Если только они не английские. Колониям запрещены любые торговые связи помимо метрополии. С галантереей же у английских мануфактур традиционные проблемы. Производят преимущественно сукно. Но почему должны страдать дамы? (Тем читателям, кто еще помнит СССР не по российским ностальгическим сериалам, это ничего, кстати, не напоминает?)

Чтоб не мелочиться, Фенимор Купер берет сразу Нью-Йорк, хотя он и не мог предвидеть, что тот превратится в мировой центр модной индустрии. Ясно, что тамошние дамы не могли терпеть такого произвола даже в столь отдаленные времена. Вот и супруга губернатора на балах щеголяет во французских кружевах, а самому управителю колонии, графу королевских кровей, впрочем проворовавшемуся, как-то неловко спрашивать, оплатила ли она за них пошлину.

Правда, подверженный европейской романтической моде на все старинное, Купер берет не просто Нью-Йорк, а Нью-Йорк исконный, только что отобранный у Нидерландов, переименованный из Нового Амстердама (1710-е годы). Бродвей еще упирается в частокол вокруг города, которым защищаются от набегов индейцев. А на всемирно известной улице вместо премьер мюзиклов мирно пасутся козы колонистов. Стариннее уже некуда. По крайней мере, в Америке. Пионеры в хорошем значении этого слова.

Фенимор Купер впитал дух первопроходцев с молоком матери хотя бы потому, что большую часть жизни прожил в Куперстауне, штат Нью-Йорк, — городке, основанном его отцом. Отец, бывший конгрессмен (хотя не уверен, что конгрессмены бывают бывшими), пристроил отпрыска в Йель, откуда его отчислили с третьего курса за хулиганский проступок в общежитии, к счастью закончившийся без жертв.

Таким инициативным молодым людям во все времена была прямая дорога на флот, и семнадцати лет от роду Джеймс Фенимор нанимается матросом на торговое судно «Стерлинг», идущее в Европу. Так он впервые попадает в Англию, откуда перебрался в Америку его дедушка. Из шекспировских мест, кстати, из Стредфорда-на-Эйвоне, перебрался. Таким образом, все творчество его внука можно рассматривать как побеги лозы Эйвонского Барда на благодатных грунтах Нового Света. Еще в том одиннадцатимесячном рейсе матрос Купер побывал на Средиземном море, в частности в Испании, что также позднее пригодилось ему в жизни и в литературе — он напишет роман о Колумбе.

Раздосадованный самостоятельностью сына, отец употребил все остатки своего влияния, чтобы определить отпрыска на флот военный, в Ю.С. Нэви. Дело это в те времена было хлопотное, однако патент «мидшипсмена», младшего офицера, которого на нашу современную табель о рангах логичнее всего перевести как мичмана, папа выхлопотал. Уже в этом чине Купер-младший попадает на озеро Онтарио, участвует в постройке брига ЮСС «Онейда» и принимает участие в нескольких кампаниях на Великих озерах. Вам это никакого сюжета из его знаменитых книг о Натти Бампо не напоминает? Да, «Следопыта» действительно можно читать только с открытым морским словариком на коленях и пятидесятифутовым лотом в руках. Так что военная служба Купера не прошла даром для литературы. А еще он написал обширную «Историю американского флота», материалы для которой собирал четырнадцать лет. И еще множество морских романов, традиционно у нас не замеченных, потому что Белинского в первую очередь вдохновил цикл о Кожаном Чулке и дружественных могиканах. А какого же русского вдохновит читать то, что не вдохновило Белинского?

По легенде, литературой Купер занялся, поспорив с женой (Сюзан Августа де Ленсей), что сможет написать роман лучше, чем тот европейский, который она ему читала вслух. Поэтому первый написанный им роман был женским и вышел анонимно. Говорят, он вдохновил взяться за перо молодую Джейн Остин. В принципе, все как у нас, если феминисток заменить на суфражисток.

Первый же роман, на котором он не постеснялся поставить собственное имя, был «Пионеры» (1823). Вот как — сразу финал пенталогии о белом охотнике Кожаном Чулке и его индейском друге Чингачгуке, принесшей автору всемирную славу. Остальные четыре книги эпопеи, посвященные предыдущим приключениям друзей, были написаны позже.

Купер действительно был первым американским автором, получившим известность за пределами США. Нельзя сказать, что это вышло само собой, он несколько лет жил с семьей в Париже, справедливо решив, что европейские гонорары выше, а образование для детей — лучше. Он вообще был самым коммерчески успешным американским автором своего времени. Обычно за это следует расплата в виде брюзжания утонченных критиков и зависти коллег. Повод нашелся вскоре после возвращения семейства на родину. Его то ли биографическую книгу, то ли политические памфлеты, то ли даже путевые заметки о Европе обвинили в самолюбовании и селфпромоушне. Даже молодой в те времена Марк Твен что-то там такое острил по поводу обеда с Фенимором Купером.

А еще его очень критиковали за то, что все его женские персонажи в романах написаны с одной модели. Нетрудно догадаться, с какой. Вот и в предлагаемой вашему вниманию «Морской волшебнице» есть подозрительная французская красавица, у которой дядя — голландский негоциант, воздыхатели — английский лейтенант и итальянский контрабандист, не считая голландского же землевладельца, слуги — негры, а все они — американцы. Нет, не так. Именно книги Фенимора Купера и последовавшего за ним Марка Твена сделают из них американцев. Национальное самосознание требует оригинальных кухни, моды и романов. Романы Купера, высоко ценимые в Европе, написаны в прогрессивном тогда стиле романтизма. Оноре де Бальзак думал, что делает Куперу комплимент, называя его американским Вальтером Скоттом. Между тем все творчество Купера — изящный кукиш бывшей метрополии. У вас замшелые замки, туманы, ржавые рыцари и шотландцы в килтах. А у нас вигвамы, солнце и индейцы в мокасинах. И Гудзон полноводнее Темзы будет. Если в качестве эпиграфов к главам Купер и пользуется строками Шекспира, то только потому, что Америка еще не родила значительного поэта, Генри Лонгфелло где-то в соседнем вигваме «Песнь о Гайавате» еще только пишет. И «Фенимор Купер», я считаю, звучит не хуже, чем «Вальтер Скотт». По крайней мере — основоположник приключенческого романа как такового, с чем не спорили бы ни Белинский, ни Бальзак. И самое главное — европейцы, что вы сделали со своими республиками? У вас же кругом — реставрация монархии! (На политические темы он тоже писал, и его за это тоже ругали.)

Однако романтизма и романтики без женщины нет. По требованиям романтизма в первой сцене под замковой башней, в которой восседает прекрасная дама, должны гарцевать с дюжину доблестных рыцарей Айвенго. У Вальтера Скотта — так вообще целый рыцарский турнир. А в последней сцене дама счастливо выходит замуж за самого достойного, храброго, стойкого, выносливого и терпеливого. Но на флоте с женщинами туго. Просто диву даешься, каким изобретательным должен быть романист, чтобы в простую и понятную историю разборок контрабандиста с таможенником с погонями, абордажами, тайниками, рифами, отливами и прочими требованиями жанра, которые станут законами именно после его книг, впутать красавицу-француженку, как вот в «Морской волшебнице».

Однако вспомним, кто был первой читательницей Купера (жена Сюзан, конечно же), и согласимся, что поступить иначе автор просто не мог. Кстати, когда подросла дочь, Сюзан Фенимор Купер, она также стала писательницей, и папа с дочкой по-дружески редактировали друг другу романы. Она — морские, про лиселя и якоря на панере. Он — женские, про суфражисток и шляпки.

Я долго думал, почему из всех морских романов Купера выбрал именно «Морскую волшебницу». Есть, конечно, личное, хотя не такой уж я прожженный контрабандист, не верьте, врут люди. Однако, если мысленно заменить товары европейские галантные на американские фабричные: джинсы, люрексовые косынки, женские парики и грампластинки, — очень уж похоже на трудовые будни советского моряка получается. И еще польза от контрабанды так хорошо теоретически обоснована. Извините, не сдержался.

С легкой руки Фенимора Купера бригантину стали считать очень романтическим судном. Хотя чем она лучше баркентины или шхуны-брига, до сих пор непонятно.

Антон Санченко

Глава I

Ну что ж, мы скажем в извиненье речь Иль так войдем, без всяких объяснений?

Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта

Глубокий, живописный и вместительный Нью-Йоркский залив, вдающийся в Американский материк между 40° и 41° широты, образован слиянием рек Гудзон, Хакенсак, Пассейник, Раритон и бесчисленных речушек, которые несут свою дань океану. Острова Нассау и Статен-Айленд прикрывают побережье от океанских штормов, а глубокие и широкие заливы, длинными языками врезающиеся в сушу, обеспечивают самые благоприятные условия для заморской торговли и сношений внутри страны. Своим необычайным расцветом город Нью-Йорк обязан счастливому сочетанию воды и суши, умеренному климату, срединному расположению, а также тому, что многочисленные реки и каналы открывают доступ в обширные области страны, удаленные от океана. Хотя залив очень красив, на свете есть немало других, превосходящих его по красоте; однако вряд ли найдется другое такое место, которое объединяло бы столько благоприятных условий для развития торговли. Неистощимая в своей щедрости Природа словно нарочно расположила остров Манхэттен на месте, лучше которого для закладки города трудно придумать. Даже если бы здесь поселились миллионы людей, корабли могли бы грузиться у каждого дома. Поверхность земли обладает здесь всем необходимым для жизни и счастья людей, а недра ее богаты полезными ископаемыми.

Благодаря удачному местоположению, умеренному климату и водным путям сообщения, изрезывающим вдоль и поперек территорию города, Нью-Йорк имел все данные для быстрого развития. Ничем не примечательный в прошлом столетии провинциальный город, выросший поразительно быстро даже для истории нашей необыкновенной, счастливой страны, выходит в один ряд с городами Восточного полушария. Новый Амстердам на Американском континенте уже соперничает со своим старшим тезкой в Европе. Можно с уверенностью предсказать, что через несколько коротких лет он сравняется с самыми гордыми столицами Старого Света. Едва ли найдется другой город, который соединял бы в себе все благоприятствующие развитию торговли условия так, как Нью-Йорк.

В 171… году Нью-Йорк еще был не тем, чем он является теперь, и имел еще мало общего с тем пышным городом Северо-Американских Соединенных Штатов, каким он сделался в позднейшее время. В то время как город Медичи[1] все больше ветшает и Королева Адриатики[2] дремлет на своих занесенных илом островах, а Рим можно отыскать лишь по руинам храмов и поверженным колоннам, юная мощь Америки быстро покрывает дикие и пустынные земли Запада благостными плодами человеческого трудолюбия.

Для жителей Манхэттена, привыкшего к лесу корабельных мачт, к причалам, растянувшимся на многие мили, к бесчисленным виллам и фортециям, к сотне церквей, к деловито снующим и дымящим в гавани пароходам, к ежедневным изменениям, которые претерпевает родной город, картина, которую мы собираемся нарисовать, покажется незнакомой и странной. Следующее поколение, возможно, посмеется над тем, что сейчас вызывает наше восхищение; все же мы попытаемся напомнить читателю его страну, какой она была сто лет назад.

Рано утром 3 июня 171… года пушечный выстрел прокатился по сонным водам Гудзона. Тотчас в одной из амбразур форта, расположенного при впадении этой реки в залив, показался дымок, и на флагштоке форта медленно развернулся флаг Великобритании — красный крест на синем поле. На расстоянии нескольких верст смутно рисовались очертания мачт корабля, едва выделявшихся на зелени лесов, покрывавших высоты острова Штатов. Ответный сигнал крейсера чуть слышным ударом достиг города, флаг же его нельзя было различить из-за дальности расстояния.

Когда раздался первый выстрел, на пороге одного из самых богатых домов города показался человек, очевидно его владелец. Следом за хозяином, вероятно отправлявшимся в какую-то поездку, которая должна была занять целый день, на порог вышел негр средних лет; другой негр, помоложе, нес под мышкой небольшой сверток с дорожными вещами.

— Умеренность, Эвклид, умеренность и бережливость — вот к чему все вы должны стремиться, — начал или, вернее, продолжил на сочном и звучном голландском языке владелец дома, отдавая старшему слуге последние распоряжения перед отъездом. — Бережливость многих сделала богатыми, но еще никого не доводила до нужды. Благодаря бережливости дом мой пользуется уважением, и, поверь мне, ни один купец в колониях не имеет лучшей репутации и более широких связей в деловом мире, чем я. Ты лишь отражение благосостояния своего хозяина, и поэтому, мошенник, с тем большим рвением должен блюсти мои интересы. Если тело погибнет, что станется с тенью? Если я прихворну — ты зачахнешь; если я буду жить впроголодь — ты умрешь голодной смертью; если я умру — ты… М-м-м… Оставляю на твое попечение мое добро, дом и конюшни, и чтоб беречь мою добрую славу! Слышишь, Эвклид? Я отправляюсь в «Сладкую прохладу» отдохнуть на лоне природы… Чума и мор! Видно, народ будет без конца валить в этот перенаселенный город, и здесь станет так же невыносимо, как в Роттердаме в разгар лета. В твоем возрасте уже следует кое в чем разбираться, и, я надеюсь, ты будешь заботливым и благоразумным хранителем моего жилища, пока я отсутствую. Так вот, сударь, я недоволен компанией, которую ты водишь: это неприлично для доверенного слуги человека, занимающего видное положение в обществе. Что касается твоих двоюродных братьев Брома и Кобуса, то они просто мерзавцы, не говоря уж об английском негре Диомеде — это отъявленный негодяй! Все ключи уже у тебя, вот тебе еще ключ от конюшни. — Он с явной неохотой достал его из кармана. — Но смотри у меня! Ни одна лошадь не должна покидать стойло, разве что на водопой. И следи, чтоб их кормили точно в назначенное время. Проклятые мошенники! Для манхэттенского негра нет разницы между фламандским мерином и паршивой клячей, и он носится на нем в полночь по дорогам, словно ведьма на помеле! Эвклид, у меня есть глаза на затылке, ты знаешь по горькому опыту. Помнишь, бродяга, как я из Гааги увидел, что ты скачешь на лошадях по лейденской гати, все время беспощадно погоняя их, словно сам сатана?

— Это какой-нибудь злой человек донес тогда хозяину, — угрюмо и не очень уверенно пробурчал негр.

— Мои глаза донесли мне! Не будь у хозяина глаз, хороший порядок завели бы негры на белом свете! В толстой книге — ты видел, я особенно часто заглядываю в нее по воскресеньям — записаны отпечатки ног всех негров на острове; и, если кто-нибудь из этих бездельников посмеет появиться на моей земле, можешь быть уверен, что ему не избежать знакомства с городским тюремщиком! И о чем только думают эти мошенники? Уж не считают ли они, что я купил в Голландии лошадей, потратился на их объездку, перевоз и страховку, рисковал, что они заболеют в пути, и все ради того, чтобы видеть, как у них с ребер оплывает жир, словно воск с кухонной свечки!

— Все худое всегда приписывается негру! — проворчал тот, которого хозяин называл Эвклидом. — Кто же тогда делает всю полезную работу? Интересно знать, какой цвет кожи был у капитана Кидда?

— Какой бы ни был, черный или белый, Кидд был отпетый негодяй, и ты знаешь, как он кончил. Еще раз напоминаю тебе, что этот морской разбойник начал с того, что скакал по ночам на лошадях своих соседей. Его судьба должна бы явиться предостережением всем неграм в колонии. Исчадья тьмы! У англичан довольно своих негодяев на родине, и они вполне могли бы уступить нам этого пирата, чтобы мы повесили его здесь, на островах, для устрашения всех черномазых Манхэттена.

— Это и белому было бы полезно посмотреть, — проворчал Эвклид, обладавший упрямством избалованного голландского негра, своеобразно сочетавшимся с привязанностью к человеку, в услужении которому он вырос. — Говорят, на корабле Кидда было всего двое черных, и те родом из Гвинеи.

— Укороти свой язык! И смотри хорошенько за моими лошадьми. Постой, вот тебе два флорина: один для твоей матери, другой тебе… Но если я узнаю, что твоя компания гоняла моих лошадей, беда всей Африке! Голод и скелеты! Я семь лет откармливал своих лошадок…

Эту фразу старик бросил, уже удаляясь от дома. В его душе явно шла борьба между врожденной склонностью к непослушанию и тайным страхом перед способностью хозяина все узнавать на расстоянии. Пока хозяин еще не скрылся из виду, негр с сомнением следил за ним, но, как только тот завернул за угол, оба негра на крыльце многозначительно переглянулись, покачали головами и, разразившись громким смехом, вошли в дом. До самого вечера преданный слуга стоял на страже интересов отсутствующего хозяина с верностью, доказывавшей, что он считает свое существование неотделимым от человека, полагающего себя вправе распоряжаться его жизнью. Но как только часы пробили десять, он и уже упомянутый молодой негр взгромоздились на ленивых, разжиревших лошадей и галопом проскакали несколько миль в глубину острова, чтобы повеселиться в одном из притонов, посещаемых людьми их цвета кожи и положения.

Если бы это мог предвидеть олдермен[3] Миндерт ван Беверут, то, без сомнения, его походка утратила бы степенность, с которой он продолжал свой путь. По спокойному выражению его лица, которое редко бывало встревоженным без веской причины, можно было заключить, что он верит в действенность своих угроз.

Ван Беверут был мужчина лет пятидесяти. Один англичанин со свойственным его нации чувством юмора однажды во время дебатов в муниципальном совете отозвался об олдермене как о человеке, состоящем из одних аллитераций. Когда его попросили выразиться яснее, он описал оппонента как коренастого, краснолицего, крутонравого, надменного, назойливого, настырного, высокопарного, высокомерного, выспреннего. Но, как обычно для прибауток, в этих словах было больше остроумия, чем правды, хотя, сделав небольшую поправку на натяжки, продиктованные политическим соперничеством, читатель получит достаточно наглядный для нашего повествования портрет.

Несмотря на ранний час, энергичный и процветающий купец, покинув свое жилище, шествовал по узким и пустынным улицам родного города размеренной величавой походкой. Несколько раз он останавливался потолковать с доверенными слугами своих знакомых, неизменно завершая расспросы о здоровье хозяина каким-либо шутливым замечанием в адрес чернокожего собеседника, из чего следует заключить, что, невзирая на столь преувеличенную требовательность по части домашней дисциплины, достойный бюргер был человек незлобивый. Принадлежал он к числу богатейших купцов острова и был холостяком к тому же, этого будет достаточно для его характеристики на данной ступени нашего рассказа.

Едва олдермен повернул в сопровождении одного из негров за угол, как столкнулся лицом к лицу с человеком одного с ним цвета кожи, принадлежавшим к тому же привилегированному классу. Достойный бюргер вздрогнул от неожиданности и сделал неосторожное движение, пытаясь незаметно избежать непредвиденной встречи, но почти сразу, поняв, что это невозможно, покорился неизбежности с таким видом, будто несказанно рад свиданию.

— Восход солнца… утренняя пушка… и олдермен ван Беверут! — вскричал встречный. — Таков порядок событий в столь ранний час на нашем острове.

На это ироническое приветствие олдермен был вынужден ответить спокойно и вежливо. Сняв шляпу и поспешив придать своему лицу обычное выражение, он церемонно поклонился, как бы желая пресечь игривый тон, в котором была начата беседа.

— Колония имеет основание сожалеть, что не пользуется уже услугами губернатора, который покидает постель так рано. Нет ничего удивительного в том, что мы, люди деловые, встаем с утренней зарей — у нас есть на то причины, но просто не веришь своим глазам, когда видишь здесь вас в такой ранний час.

— Некоторые жители здешней колонии поступают разумно, не доверяя своим чувствам, но едва ли они ошибутся, если скажут, что олдермен ван Беверут — человек действительно занятой. Тот, кто занимается торговлей бобровыми шкурами, должен быть упорен и предусмотрителен, как бобер! Если бы я был чиновником геральдической палаты, я дал бы тебе такой герб, Миндерт: оскалившийся бобер, по всему полю меховая мантия, которую поддерживают два охотника-индейца из племени мохауков[4], и девиз: «Трудолюбие».

— А что вы думаете, милорд, о таком гербе: одна сторона щита совершенно чистая, в знак чистой совести, на другой же находится изображение открытой руки с надписью: «умеренность и справедливость»?

— Понимаю. Вы хотите сказать, что фамилия ван Беверутов не нуждается в каких бы то ни было знаках отличия. Впрочем, мне кажется, я уже видел где-то ваш герб: ветряная мельница, водяной канал, зеленое поле, усеянное черными овцами… Но нет! Память — предательская штука! Утренний воздух способствует игре воображения!

— Жаль, что подобной монетой нельзя удовлетворить ваших кредиторов, милорд! — не без язвительности заметил голландец.

— Печальная правда, почтеннейший! Это весьма неблагоразумно, олдермен ван Беверут, вынуждать джентльмена бродить по ночам, словно тень отца Гамлета, и скрываться при первом крике петуха. В ухо моей царственной кузины был влит яд худший, чем в ухо «убиенного датчанина», иначе сторонники господина Хантера не имели бы причин торжествовать!

— А разве нельзя предложить залог тем, кто замкнул за вами дверь темницы? Тогда ваша светлость получили бы возможность прибегнуть к противоядию.

Этот вопрос, по-видимому, задел чувствительную струнку благородного лорда. Его словно подменили. Лицо вельможи, на котором все время играла усмешка светского шутника, стало важным и серьезным. Во всем его облике, одежде, осанке, во всей долговязой, хотя и не лишенной изящества фигуре, медленно шагавшей рядом с плотным олдерменом, чувствовались вкрадчивая непринужденность и льстивая манерность — качества, обретаемые даже самыми порочными людьми, долго вращавшимися в высшем свете.

— Ваш вопрос, достойный олдермен, доказывает доброту вашего сердца и подтверждает репутацию великодушного человека, которой вы пользуетесь в обществе. Действительно, королеву убедили подписать рескрипт о моем отозвании и назначить господина Хантера губернатором колонии, но все это можно было бы изменить, если бы мне удалось получить аудиенцию у моей царственной родственницы. Я не отрицаю неблагоразумия некоторых своих поступков, сэр. Мне не пристало опровергать их в присутствии олдермена ван Беверута, известного своими добродетелями. Согласен, было бы лучше, как вы только что изволили намекнуть, если бы моим девизом явилось «Бережливость». Но щедро дающую руку на моем гербе вы не отнимете. У меня есть недостатки, сэр, но даже мои враги не посмеют сказать, что я когда-либо оставлял друга в беде.

— Не имел случая испытать вашу дружбу и не могу ничего возразить.

— Ваше беспристрастие давно обратилось в пословицу. Послушайте же, что я скажу. В этой колонии, скорее голландской, чем английской, необходимо иметь вес при королевском дворе. Однако среди членов муниципального совета почти нет представителей фамилий, известных в провинции вот уже половину столетия. Всякие Аликзандеры, Хиткоты, Моррисы и Кеннеди, Де-Ланси и Ливингстоны господствуют в совете и в законодательном собрании, в то время как лишь немногие из ван Ренсселеров, ван Куртландтов, ван Шюйлеров, Стюйвезантов, ван Беекманов и ван Беверутов занимают посты, соответствующие их истинному положению в колонии. Представители всех национальностей и религий, только не потомки основателей, пользуются здесь привилегиями. Богемцы Фелипсы; гугеноты Де-Ланси, Байарды и Джеи; ненавистники королевы Моррисы и Ладлоу — короче говоря, все они пользуются у правительства большим уважением, чем исконные патроны[5].

— Так ведется с давних пор. Я даже не помню, чтобы когда-либо дело обстояло иначе.

— Это справедливо! Но нельзя было так поспешно выносить на суд честное имя человека. Если мое управление, как говорили, было запятнано одной лишь несправедливостью, то это показатель того, насколько сильны предрассудки в Англии. Зачем было торопиться: время просветило бы мой ум. А времени-то мне как раз и не дали. Еще бы один только год, почтенный сэр, и в муниципальном совете преобладали бы голландцы.

— В таком случае, милорд, следовало бы повременить ставить вашу честь в неприятное положение.

— Но разве поздно остановить зло? Разве нельзя образумить королеву Анну? Могу вас уверить, что я жду только удобного случая, чтобы действовать. Я просто изнываю при мысли, что ее неблагосклонность губит человека, близкого к ней по происхождению. Это пятно, стереть которое должны стараться все, тем более что для этого потребуется немного усилий. Что скажете, господин олдермен Миндерт ван Беверут?

— Слушаю вас, милорд экс-губернатор, — произнес тот, заметив, что собеседник не решается продолжать.

— Что вы думаете о Ганноверском акте[6]? Может ли немец носить корону Плантагенетов[7]?

— Но ее уже носил голландец.

— Отличный ответ! Носил! И носил с достоинством! Эти народы близки. В вашем ответе содержится глубокий смысл. Какая жалость, что я раньше не прибегал к вашей мудрости, почтенный Миндерт! Благословение Божье почиет на всех, кто родом из Нидерландов!

— Да, мы, голландцы, умеем трудиться, а деньги тратим с осмотрительностью.

— Конечно, расточительность не раз вела к гибели весьма достойных людей. Надо заметить, почтеннейший, что я сторонник идеи взаимной поддержки, которую, по-моему, должны оказывать люди в этой юдоли печали. Я люблю постоянство в дружбе, сэр, и придерживаюсь того принципа, что люди должны помогать друг другу в минуту жизни трудную… Вы слушаете меня, господин олдермен ван Беверут?

— Да, милорд Корнбери!

— Я хотел сказать, что поступлю решительно против своих чувств, если покину эту провинцию, не выразив моего глубочайшего сожаления в том, что не оценил заслуг исконных владельцев этой колонии.

— Значит, вы еще надеетесь ускользнуть из цепких лапок ваших кредиторов или, быть может, вам будут даны средства открыть ворота вашей тюрьмы?

— Фи, как вы выражаетесь, сударь! Но превыше других качеств я ставлю прямоту. Несомненно, дверь темницы, как вы изволили выразиться, может быть отперта, и счастлив будет тот, кому доведется повернуть в замке ключ. Меня охватывает грусть, когда я вспоминаю о немилости королевы, но я уверен, что раньше или позже эта немилость падет на головы моих недругов. Однако я нахожу успокоение в мысли о том, какую благосклонность ее величество окажет всем, кто в этих плачевных обстоятельствах показал себя моим другом. Коронованные персоны не любят, когда бесчестие касается даже самых скромных особ одной с ними крови, ибо и маленькое пятнышко может замарать горностаевую мантию их величеств. Господин олдермен…

— Милорд!

— Как поживают ваши фламандские мерины?

— Благодарю вас, милорд! Жиреют, мошенники, изо дня в день! К несчастью, беднягам не придется передохнуть — дела призывают меня в «Сладкую прохладу». Следовало бы издать закон, карающий виселицей негров, которые скачут по ночам верхом на хозяйских лошадях.

— Я предложил бы налагать строгое наказание за это гнусное преступление! Но едва ли Хантер согласится на такую меру. Да, сэр, если бы мне удалось предстать перед очами моей царственной кузины, этому безобразию очень скоро был бы положен конец и благоденствие вернулось бы в колонию. Метрополия должна перестать помыкать нами. Но следует соблюдать осторожность, наш разговор должен остаться между нами; эту идею мог высказать только голландец, и все выгоды от нее, как денежные, так и политические, должны принадлежать голландцам. Почтеннейший ван Беверут!

— Благородный лорд!

— Не выходит ли из повиновения ваша прекрасная племянница Алида? Поверьте, за время моего губернаторства ни за чьей судьбой не следил я с таким вниманием и интересом, как за судьбой вашей семьи; я весьма озабочен тем, чтобы ваша племянница счастливо вышла замуж. Женитьба патрона Киндерхука интересует всю колонию. Славный парень!

— И с большим состоянием, милорд!

— Умен не по летам!

— Держу пари, что две трети его доходов ежегодно идут на увеличение его капитала.

— И чем только он питается?! Можно подумать, что одним воздухом.

— Его отец — мой старинный друг. Он оставил сыну прекраснейшие земли и большое состояние.

— Которое отнюдь не назовешь загоном для скота!

— Оно простирается от Гудзона до границ Массачусетса. Сто тысяч акров холмов и низин, густо заселенных бережливыми голландцами.

— Солидное владение, золотое дно для будущих наследников! Таких людей, сэр, следует ценить. Мы обязательно должны посвятить его в наш замысел рассеять заблуждение королевы. У него куда больше прав на руку очаровательной Алиды, чем у этого пустозвона капитана Ладлоу!

— У капитана тоже хорошее имение, которое, притом, улучшается с каждым днем.

— Эти Ладлоу, сэр, бежали из королевства для того, чтобы злоумышлять здесь против короны. Они оскорбляют чувства всех верноподданных. Правда, это относится почти ко всем жителям провинции, в жилах которых течет английская кровь. Грустно думать, что они сеют семена раздора, будоражат умы, оспаривают законные права и привилегии. Куда им до голландцев, которых облагораживает присущее им постоянство. Вот уж на кого можно всецело положиться! Голландцы не меняют ежедневно своих убеждений. Как говорится, сэр, знаешь, чего ожидать от них. Не кажется ли вам особенно оскорбительным, что этот капитан Ладлоу командует единственным здесь королевским крейсером?!

— Я бы предпочел, сэр, чтобы он нес службу в Европе, — ответил олдермен, понизив голос и бросив взгляд через плечо. — Ходят слухи, что его судно будет нести службу в Вест-Индии.

— Да, да! Пора этим пришельцам уступить место исконным жителям здешней колонии! Если бы этот — как его? — капитан Ладлоу женился на вашей племяннице, ваш род зачахнет… У меня ужасная память… Твоя мать, Миндерт, была…

— …набожная христианка из рода ван Буссера.

— Союз твоей сестры с гугенотом и так подпортил аристократическую кровь прекрасной Алиды. А в случае ее супружества с Ладлоу ваш род и вовсе захиреет. Кажется, у этого молодца нет ни гроша за душой?

— Нельзя сказать этого, милорд! Впрочем, конечно, ему далеко до Киндерхука.

— Следовало бы его отправить в Вест-Индию, а? Как вы думаете, Миндерт ван Беверут?

— Милорд!

— Я оскорбил бы чувство, которое я питаю к патрону Оллофу ван Стаатсу, если бы лишил его выгод нашего предприятия. Я верю в ваше дружеское расположение к нему. Необходимую мне сумму вы можете разложить между собой поровну: обычное долговое обязательство скрепит наше соглашение, и тогда, сохраняя в тайне наш уговор, можно будет не сомневаться в благоразумности принятых нами мер. Вот взгляните, сумма написана на этом клочке бумаги.

— Две тысячи фунтов, милорд?!

— Совершенно верно, уважаемый сэр, вам двоим это обойдется ни пенсом больше. Справедливость по отношению к ван Стаатсу требует принять его в долю. Если бы не его сватовство к вашей племяннице, я бы взял молодого джентльмена с собой ко двору, чтобы устроить там его карьеру.

— Право, милорд, такая сумма мне не по средствам. Высокие цены на пушные товары в прошлый сезон, как вы знаете, сильно расстроили наши финансы.

— Награда будет большая.

— Деньги делаются столь же редкими, как и исправные должники…

— Барыши будут верные.

— Между тем кредиторами хоть пруд пруди.

— Предприятие будет чисто голландское.

— Последние известия из Голландии заставляют нас держать денежки крепко в руках в ожидании какого-то необычайного переворота в торговле.

— Олдермен ван Беверут!

— Милорд, виконт Корнбери?

— Пусть процветает ваша торговля мехами. Но берегитесь, сэр! Вкусив утренней прохлады, я должен вернуться в тюрьму, но никто не запрещает мне раскрывать тайны моей темницы. От одного из ее обитателей я слышал, что Бороздящий Океаны находится у наших берегов! Берегитесь, достопочтенный бюргер! Второй акт трагедии Кидда может разыграться в наших водах.

— Предоставляю заниматься такими делами людям более высокопоставленным, — ответил олдермен, отвешивая холодный церемонный поклон. — Предприятия графа Белламонте, губернатора Флетчера и милорда Корнбери не по плечу скромному купцу.

— Прощайте, упрямец! Умерьте ваши надежды в отношении чрезвычайных коммерческих операций! — произнес Корнбери, деланно рассмеявшись, хотя его глубоко уязвил намек олдермена: ходили упорные слухи, будто экс-губернатор и двое его предшественников причастны к беззакониям американских морских разбойников. — Будьте начеку, или мадемуазель Барбери еще раз осквернит чистоту стоячего болота вашего рода.

Джентльмены обменялись чопорными поклонами. Олдермен был невозмутим, сух и официален, его собеседник сохранял непринужденную развязность. После неудачной попытки, на которую его толкнули отчаянное положение и не менее отчаянный нрав, выродившийся потомок добродетельного Кларендона[8] направился к месту своего заключения с видом человека, усвоившего надменную позу по отношению к окружающим, но, тем не менее, столь черствого и испорченного, что в его душе не оставалось места ни для благородства, ни для добродетели.

Глава II

Слова его прочнее крепких уз, Правдивее не может быть оракул, И сердцем так далек он от обмана, Как от земли далек лазурный свод.

Уильям Шекспир. Два веронца

Расставшись с собеседником, олдермен ван Беверут задумчиво продолжал свой путь. Засунув руку в карман и крепко придерживая звеневшие там испанские золотые монеты, только что избежавшие поползновений благородного лорда, в другой же руке он держал трость, твердо и решительно постукивая ею по мостовой. Таким манером он продолжал шагать еще несколько минут и вскоре, покинув нижнюю часть города, вступил на улицу, шедшую вдоль гряды холмов, возвышавшихся в этой части острова. Здесь он остановился перед домом, выглядевшим весьма аристократически для этого провинциального городка.

Два ложных фронтона, увенчанных железными флюгерами, украшали здание; высокое и узкое крыльцо было выложено из красного известняка, которого в этих краях в избытке. Дом был построен из обычного мелкого голландского кирпича и выкрашен в нежно-кремовый цвет.

После первого же удара массивного, начищенного до блеска дверного молотка дверь отворилась. Поспешность, с какой слуга явился на зов, свидетельствовала о том, что, несмотря на ранний час, олдермен не был нежданным гостем. Лицо негра-привратника не выразило удивления при виде посетителя, каждое движение слуги говорило о том, что он давно готов к приему гостя. Однако олдермен отклонил приглашение войти в дом и, присев на железные перила крыльца, вступил в беседу с негром. Это был пожилой седой человек с плоским носом, занимавшим почти половину изборожденного морщинами лица; он казался еще крепким, хотя спина уже согнулась под тяжестью многих лет.

— Здравствуй, дружище Купидон! — промолвил он задушевным тоном. — У тебя сегодня такой сияющий вид, как у солнца. Надеюсь, мой друг, патрон почивал так же спокойно, как и ты?

— Он уже встал, господин олдермен, — ответил негр. — С некоторого времени, — прибавил он, понижая голос, — патрон совсем потерял сон. Вся живость его пропала. Теперь он только и делает, что курит трубку. Куда делись его живость и энергия! Он только и знает, что курит и курит. Джентльмен, который все время курит, масса олдермен, в конце концов становится унылым человеком. Похоже, одна молодая леди в Йорке вовсе уморит его.

—