Тёмный путь. Роман Кота - Мурлыки в 4-х частях. Том I

Николай Петрович Вагнер

ТЁМНЫЙ ПУТЬ

Роман Кота -  Мурлыки в 4-х частях

Части I и II. 

ООО Остеон-Групп

Мы рады представить отечественному и зарубежному читателю собрание сочинений последнего из остававшихся в забвении русских классиков - Николая Петровича Вагнера (1829—1907). Известный в наши дни лишь благодаря сборнику детских сказок, публикуемых в основном в интернете, этот выдающийся мастер отечественной прозы свыше 100 лет пребывал в неизвестности, за засовами спецхранов, и лишь сейчас широкая публика имеет возможность ознакомиться с его незаурядными повестями, рассказами и единственным романом Тёмный путь. Роман этот, называемый иногда «Тёмное дело», или «Тёмный путь» – наверное самый объёмистый, непонятый и противоречивый труд замечательного русского писателя, натуралиста и сказочника Николая Петровича Вагнера (1839-1907). С чьей-то лёгкой руки к имени этого выдающегося творения русского гения был приляпан ярлык антисемитизма, что позволило позже троцкистским недобиткам включить этот роман в число запрещённых к печати. В последующие 130 лет после его первого издания роман «Тёмный путь» настолько выветрился из памяти последующих поколений, что странно даже не то, что он нашёлся в недрах спецхрана, а то, что он нашёлся в его подлинном, действительном состоянии, без купюр и помарок. Это позволило понять, как одна отдельная диаспора, находясь в составе чужой страны, способна, благодаря своей сплочённости и широко разветвлённой сети эмиссаров, привести целую страну к поражению в войне. Спустя ещё 60 лет тем же способом эта страна даже утратила государственность, но сам автор,— хвала небесам! — этого пугающего повторения собственного пророчества уже не увидел. Итак, глазам читателя наконец предстаёт 4х-томная эпопея о судьбах России, русского дворянства, русского крестьянства и еврейства накануне Крымской войны и после неё. Читайте сагу «Тёмный путь», о том пути, который вёл нашу страну к неминуемой погибели, но вывел на торную дорогу обновления и возвышения Российской империи.

Содержание первого тома

I. Слово. — II. Впотьмах. — III. Князь Костя. — IV. Две стклянки. — V. Мирра. — VI. Собаки и люди. — VII. Абу-Гассан.

Содержание второго тома

I. Почему мир не устроен. — II. Валька. — III. К свету.

Содержание третьего тома

I. Два века. — II. Фиори. — III. За счастьем. — IV. Базиль Гранже. — V. Ольд-Дикс. — VI. Детский театр. — VII. Искра. — VIII. На маслянице.

Содержание четвертого тома

 I. Новый век — II; При царе Горохе. — III. Два брата.— IV. Инегильда.V. Актриса. — VI. Гризли.

Содержание пятого тома

I. Звезды. — II. В шахте. — III. Дубовая кора. — IV. Лазарь убогий. — V. Любка. — VI. Яичко. — VII. Чурилка. — VIII. Христова детка. — IX. Свет и мрак. — X. Божья воля. — XI. Фанатик. — XII. Джемма.

Содержание шестого тома

I. Великое — И. К Христовой заутрени. — III. Себе на уме. — IV. Царевна Нанджана. — V. Блинное царство. — VI. Херувим. — VII. Весной. — VIII.Беата. — ІХ.Не выдержал — X. Вопрос. — ХІ.Дедушкино поле. — XII. Ника. — XIII. Сапфир Мирикиевич. — XIV. Горный медведь. — XV. Холера. — XVI. Лёха и Ксютка. — XVII. Фанни.

Содержание седьмого тома

I. Люций Комоло. — II. В чем счастье? — III. Сиротки. — IV. У Христа в гостях — V. Звёздочка. —  VI. Христов батрак. — VII. Доброе дело. — VIII. Победа. — IX. Чухлашка. — X. Птичка. — XI. Отбросы. — XII. Дедушка. — XIII. Опыт. — XIV. Две лодочки. — XV. Дядя Бодряй. 

Содержание восьмого тома

Сказки (детские) Кота-Мурлыки

Кто был Кот-Мурлыка? — Фея Фантаста. — Нашим детям. — 1. Сказка. — 2. Курилка. — 3. Песенка земли. — 4. Котя. — 5. Два Ивана. — 6. Клест. — 7. Пимперлэ. — 8. Чудный мальчик. — 9. Гулли. — 10. Папа-пряник. — 11. Береза. — 12. Телепень. — 13. Майор и Сверчок. — 14. Дядя-пуд. — 15. Новый год. — 16. Макс и Волчок. — 17. Без света. —  18. Любовь великая. — 19. Кардыган. — 20. Мила и Нолли. — 21. Счастье. — 22. Старый горшок. — 23. Руф и Руфина. — 24. Божья нива. — 25. Два вечера.

Содержание девятого тома

Тёмный путь роман-хроника Кота-Мурлыки в 4-х частях

Части I и II. 

Содержание десятого тома

Тёмный путь роман-хроника Кота-Мурлыки в 4-х частях

Части III и IV. 

Николай Вагнер

ТЁМНЫЙ ПУТЬ

Роман-хроника в 4 частях

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Начну мой рассказ с происшествия, необычайно тяжелого для меня.

В начале 50-х годов я был юным молодым человеком. Я только что окончил курс в К... университете и был весь погружен в поэзию штатского гардероба и в вопрос моих крохотных усиков, которые никак не хотели расти прежде времени.

В эту беззаботную пору радужных надежд и светлых мечтаний я потерял свою мать, которую любил безгранично. Она была убита на 36-м году жизни, в полном цвете силы, молодости и красоты. И вот, с рассказа об её ужасной смерти я начну мой роман.

Около половины июня нам привелось переезжать с ней из одного нашего поместья в Костромской губернии в другое, в смежную губернию. Мы ехали медленно, на подставных, по проселкам, ехали в старинном укладистом дормезе; мать, я, сестра (двенадцатилетняя девочка) и её гувернантка, м-ль Фанто.

Кроме того, при нас были горничная, лакей и кучер. Шестнадцатого июня мы принуждены были остановиться в стороне от дороги, в лесу, на одной мельнице, на которой я довольно часто бывал во время моего раннего детства. Мельница эта была в тридцати верстах от деревни моего дяди, у которого я воспитывался.

В околотке уже тогда ходили нехорошие слухи об этой мельнице. Народ считал старого мельника Варула колдуном. Говорили, что по ночам на мельнице горит огонь, что там слышны крики, стоны. Благодаря этой дурной славе, ни один крестьянин не решался проехать ночью мимо мельницы. Но нас туда повезли поздно вечером и повезли весьма охотно.

Вспоминая теперь все подробности этого весьма загадочного случая, я могу объяснить себе все ясно, но для этого было необходимо, чтобы разгадка распутывалась медленно, исподволь, целыми годами.

Помню хорошо, как мы приехали вечером в Толкушино, где должны были находиться подставные лошади. Но их не оказалось. Мать была весьма взволнована этой неожиданностью. Она ни за что не хотела остаться ночевать в Толкушине, и нас повезли на мельницу.

Помню, как старичок Алексей, у которого мы останавливались в Толкушине, говорил матери внушительным шепотом:

— Не хорошо, матушка, там, на мельнице-то... не хорошо, не покойно!.. А впрочем, ваша воля.

— Это он хочет, чтобы мы остались здесь, — быстро по-французски сказала мне мать,— хочет, чтобы мы заплатили ему за ночлег.

Но тут вошёл сын мельника, высокий статный мужик, лет 35-ти, Ананий. Таких глаз, как у него, я не встречал ни у кого во всю мою жизнь, — быстрые, бегающие, точно блестящие угли.

— Поедем же, барыня, чего думать-то? У нас прохлада. Погуляете... Горница тоже хорошая, будет вам покойно... А дичи, дичи что?! И-и... страсть!

Последняя приманка летела в мой огород и решила нашу участь.

Мы отправились.

II.

Помню ясный, теплый вечер, несмолкаемый шум воды и гулкую стукотню мельничных поставов, от которых все здание мельницы тряслось и дрожало, здание старинное, из крепкого кондового леса, уже сильно потемневшего. Помню острую свежесть широкого пруда, под раскидистыми старыми вётлами, к которым вплоть подступали вековые дубы. Они составляли часть темного, густого леса.

Дормез подъехал к низенькой двери, отворенной настежь. Лошади вязли в почерневшей соломе, густо наваленной на плотине. На широком, покатом помосте стоял Варул, седой, косматый, с такими же бойкими глазами, как у Анания, только глубоко ввалившимися в темные глазные впадины. Ананий, провожавший нас на роспусках, соскочил и подошел к дормезу в одно время с отцом. Лакей Карп отворил тяжелую дверцу и откинул подножку.

— Здравствуйте, сударыня! Добро пожаловать, милости просим, — говорил Варул.

Около двери стоял другой его сын, глухой, придурковатый малый. Раскрыв широко рот, с глупой улыбкой на толстых губах, он поминутно низко кланялся. В глубине в дверях виднелись ещё фигуры.

— Эй! Барух! — закричал сильным глубоким голосом мельник, — вели шабашить! Забастуем!

Фигуры пропали, и через несколько минут мельница остановилась. Гул и стук сменились внезапной тишиной. Только вода продолжала тихо шуметь, катясь и падая с мельничного колеса. Как-то жутко, мертвенно стало на душе от этой резко наступившей, словно могильной, тишины.

Мать уже входила на мельницу, а я вынимал из дормеза ящик с двухстволкой Лебеды. «На пруде непременно должны быть утки», думал я.

Потом с ящиком я вошёл в большие темные сени, почти ощупью взобрался на широкую, но крутую, прочную лестницу, во второй этаж, где были жилые комнаты. Везде белела пыль от муки и придавала всему внутреннему зданию и всем предметам какой-то серовато-белый, фантастический вид.

Я вошёл в большую, низенькую комнату с маленькими окнами, в которые с трудом проникал свет яркой вечерней зари. Окна были отворены, в комнате было прохладно. Мать сидела у одного окна и смотрела вдоль пруда на яркий закат.

Мельник что-то толковал ей, поминутно кивая косматой головой. Помню, глаза его быстро бегали и косились по сторонам.

Все эти мелочи, подробности теперь, спустя тридцать лет, как живые, стоят перед глазами.

III.

Страннее всего то, что этих мелочей я тогда вовсе не замечал. Они выплыли из моей памяти потом, долго спустя после этого ужасного вечера. Я, помню, весь был тогда погружен в предстоящую охоту и усердно на неё снаряжался, собирал ружье, патронташ и разные охотничьи потроха и принадлежности. Моя Нелли (прелестный, породистый белый сеттер) не спускала с меня умных глаз, суетилась в нетерпеливой радости, помахивала хвостом и тихонько взвизгивала.

Я, помню, снарядившись совсем, быстро двинулся вон. Мать моя прокричала мне вслед:

— Serge! Скорей ворочайся! Не ходи далеко!

— Хорошо! — сказал я и не исполнил обещания.

Далеко я не пошел, но вернулся поздно, даже чересчур поздно.

Я был в те времена ещё в юном расцвете моей охотничьей практики, в том периоде, когда кряква считается ещё лакомой добычей уже по одной величине своей. С каким шумом, криком она поднимается с места, и как приятно её подсечь на лету! Я принес их домой пять штук. На пруде их были целые стайки, хотя небольшие.

Глаза мои исподволь привыкали к темноте ночи, которая спустилась незаметно. Небо было удивительно ясно, и яркая золотистая заря стояла на нём всё время.

Был уже двенадцатый час, когда я подходил к мельнице, усталый и страшно голодный.

Я помню, мне показалось странным, что мельник, Ананий и трое работников стояли на помосте. Они пристально смотрели на лесную проселочную дорогу, как будто кого-то поджидали.

Мать моя ещё не спала. Напротив, в большой комнате ярко, весело горела наша дорожная лампа, и шла самая оживлённая беседа с m-elle Фанто. Мать бойко рассказывала ей какой-то смешной эпизод, и француженка поминутно хохотала. Я придал ещё больше оживления этой беседе, помню, острил, лубошничал, так что мать и француженка хохотали до слез...

IV.

Такие пароксизмы смеха редко находили на мою мать. Вообще она была удивительно равного, мягкого характера.

— Однако, полно, будет, — сказала она. — Assez, de grace!.. Serge, мы разбудим сестру, она уже спит. — И она указала на соседнюю комнату, в которую дверь была завешена занавеской.

Я помню при этом яркий блеск глаз моей матери. Таких глаз я немного встречал в жизни, черных, блестящих, задумчивых, с глубоким и ясным взглядом.

Помню, она наклонилась над столом, покрытым снежно-белою скатертью, и начала считать деньги в своем портмоне. Я помню, как яркий, белый отсвет от этой скатерти придал удивительную нежность её лицу, на котором выступил живой румянец нервного возбуждения от дороги, оживления и смеха.

Я помню, как я любовался тогда на это лицо, и вовсе не предчувствовал, что я смотрю на него в последний раз в жизни. Я помню даже (или, может быть, мне кажется только, что я помню), как резкая тень легла на этом лице от правильного, тонкого носа на небольшие алые губы. Вся её высокая, стройная фигура в черном бархатном платье рисуется передо мной и теперь, как живая.

Выпив четыре стакана чаю и истребив невероятное количество каких-то консервов, я отправился восвояси.

На прощанье я поцеловал мать, и она при этом пристально посмотрела на моё лицо.

— Ты загоришь, как араб, к концу лета, — сказала она. — Посмотри, какая полоса! — И она провела пальцем по моему лбу.

Я взял свечу, которую держал Карп, свечу в низеньком дорожном подсвечнике, и подошел к маленькому зеркальцу, которое висело на стене.

Зеркальце было засижено мухами. Его зелёное стекло тускло отразило моё раскрасневшееся лицо с ярко-белым лбом.

— Adieu, m-elle! — сказал я, обернувшись к гувернантке, и поклонился ей, сделав ловкий пируэт.

— Bonne nuit, mon beau polisson!

И мы отправились. Карп шел впереди и освещал мне дорогу. Нелли бежала за нами.

V.

Мне отвели помещение наверху, над комнатой матери. Небольшая лесенка вела в какой-то чердак, в котором была крохотная горенка с откосами на потолке.

Я выглянул в створчатое оконце. Под ним выдавался небольшой выступ крыши или навес над узенькой галерейкой, ведшей к мельничному колесу.

От этой галерейки крутая лесенка шла прямо на берег в чащу леса.

На дорожной складной кровати была постлана постель; подле неё простой белый стол, на который Карп поставил свечку, а затем разоблачил меня.

— Что, Карп, — спросил я, — не страшно здесь?

Он посмотрел на меня исподлобья.

— Чего, сударь, страшно... Бог не выдаст, свинья не съест. Ружье у вас есть, собака с вами. Чего бояться?!

— Говорят, здесь нехорошо!

— Мало ли что бабы болтают! Всему веры нельзя давать.

Он собрал все мои доспехи и, пожелав покойной ночи, отправился.

Свеча довольно ярко освещала всю комнатку. Мебели в ней не было, кроме небольшой лавки, да в одном углу стоял открытым мой чемодан-баул.

Я осмотрел ружье и зарядил его крупной дробью на всякий случай (пуль со мной не было) потом осмотрел запоры. В комнатку вела низенькая дверь с высоким порогом. Снаружи её была массивная задвижка с колечком и пробоем для замка; внутри ничего не было; кроме небольшой скобы, торчал в двери гвоздь. и к нему была привязана верёвка. В косяке был вбит другой гвоздь. Очевидно, этот нехитрый аппарат заменял внутренний запор.

Я достал из баула маленький английский топорик и вбил крепче оба гвоздя; затем тонким охотничьим ремнем скрутил их покрепче и на этом успокоился.

VI.

Устаток брал свое. Глаза слипались, голова слегка кружилась. Я достал томик Vicomte de Bragelone[1] (тогда это была новость) и, зевая, залёг. Нелли давно уже спала, свернувшись клубком на моих носках, которые я бросил на пол, надев туфли.

Не смотря на устаток, всепоглощающий роман сделал свое дело и прогнал сон, но не на-долго.

Помню какой-то лёгкий шум, какую-то возню. Казалось, кто-то чуть слышно подъехал к мельнице.

Я вскочил, подбежал к окошку, отворил и высунулся в него. Тихая, ясная ночь стояла над лесом, и среди её далеко чернели вершины дубов. Какая-то птица или жаба однотонно тянула надоедную, нескончаемую трель.

Я постоял, постоял, послушал... Ничего, кроме этой трели и однообразная шума воды. Я запер окошечко и снова лёг.

Помню, чудился мне какой-то однообразный гул. По временам я поджидал, что вот-вот начнётся что-то страшное, какой-нибудь резкий удар заставит меня бросить роман. Но ничего не происходило необычайного. Время шло однообразно, и только часы на столе резко тикали.

Я взглянул на них: было половина первого. Я начал засыпать. Сон и явь как-то странно путались в усталой голове...

VII.

Не знаю, долго ли я дремал. Вдруг резкий, глухой удар разбудил меня. Удар был внизу под моей комнатой.

Я вскочил спросонья и бросился к ружью. Ложась спать, я поставил его подле стола и надел пистоны. Сердце удивительно сильно забилось; оно стучало, как будто в горле или ушах. Я слушал с мучительным напряжением.

Почти тотчас после глухого удара началась какая-то необыкновенная возня... Что-то передвигали, переносили, очевидно, тяжелое.

Несколько раз я порывался отворить дверь и бежать вниз; но боязнь, что я напугаю мать, что весь мой переполох пустые ночные страхи, что мало ли какие тяжелые вещи могут перестанавливать, передвигать на мельнице... И мне могло только показаться, что вся эта возня была здесь, подо мной... Да притом я даже не вполне был уверен, что моя комнатка была над той большой горницей, в которой поместилась моя мать.

Я сидел и ждал... Какой-то глухой, едва слышный стон раздался где-то... Мне показалось, в лесу...

Вдруг тяжелые шаги раздались на лесенке, которая вела в мою комнатку. Очевидно, что по этой лесенке поднималось осторожно несколько человек босыми ногами, и вся лесенка скрипела под их грузной походкой.

Я вскочил и схватил ружье.

Нелли также вскочила и зарычала. Кто-то подошел к самой двери, тихонько потрогал железную щеколду и задвижку. Послышался какой-то едва слышный шепот, точно о чем-то переговаривались.

— Кто там? — закричал я отчаянным голосом; но голос оборвался.

Наступило томительное молчание, которое длилось, как показалось мне, по крайней мере минуту.

Я думал: отворить дверь, или не отворять?

VIII.

В течение этой томительной минуты мой страх уступил место какому-то злобному бешенству. Вся кровь прихлынула к голове. Я чувствовал, как я краснею.

«Погодите же, мерзавцы!» подумал я и подошел к двери.

— Кто там? Говори, или убью!

Ответа не было.

Я с бешенством вскинул ружье, прижал к плечу, уставил дуло прямо в середину двери, на два вершка от неё и спустил курок.

Выстрел грянул с глухим треском. Острый запах пороха и синеватый дым окружили меня и наполнили всю комнатку.

Я стоял и ждал. Нелли была подле меня и злобно, отчаянно лаяла.

В это время вдруг дверь подалась.

Очевидно, лом или топор был засунут между дверьми и косяком. Ремни, которыми я стянул два гвоздя в косяках, натянулись и заскрипели. Какая-то страшная сила надавила на них.

Дверь подалась, и широкое, блестящее лезвее топора тихо просунулось в щель и тускло заблестело. Мне даже показалось, что на нем была кровь.

Я снова торопливо вскинул ружье и пустил другой выстрел в то же самое место. В комнатке стало ещё душнее от дыма.

Вдруг лезвие топора на мгновенье исчезло и затем показалось снова уже поверх ремней. Кто-то торопливо, быстро начал им рубить ремни.

Все моё бешенство вдруг улетело; неодолимый ужас овладел всей душой. Не помню как, бессознательно, в одно мгновенье я подскочил к окну, распахнул его ударом кулака и выметнулся вон.

IX.

Я упал прямо на крышу навесика над галерейкой. В следующее мгновенье я был уже на земле.

Я помню только, как скользнул по высокому столбу; помню, чуть не оборвался под мельничное колесо; и вздохнул всей грудью только тогда, когда отбежал довольно далеко от мельницы и очутился в темном лесу.

Первая мысль была: что с матерью?!

Сердце страшно колыхалось... Я весь дрожал. Утренний рассвет чуть-чуть брезжил сквозь чащу дубов. Снова прилив злобы нахлынул на мою голову и согрел меня. Я пошел, казалось мне, назад, забыв лёгкость моего костюма (я был в одном ночном бельё), не чувствуя камешков и веток под моими босыми ногами. Мне казалось, что земля жгла мне подошвы.

Я шел быстро, почти бежал и вдруг начал чувствовать, что ноги мои вязнут в болоте.

В голове стучало словно молотом. Насколько мог, я собрал свои мысли, одумался. Очевидно, я был недалёко от берега. Надо было забрать левее. Но левее шло всё то же болото и чем дальше, тем глубже. Ноги начали вязнуть но щиколотку. Бродил, плутал я и, наконец, вышел на сухое чистое место. Это был берег, но мельница была совсем не в той стороне, куда я шел.

Заря уже обхватила полнеба. Весь лес был полон птичьего крика.

Мельница была в полверсте от меня. Из трубы её валил густой, черный дым. Там шла, казалось, полным ходом спешная работа. По крайней мере, необыкновенно сильный стук и гул так резко, словно испуганно, раздавались в тишине ясного, раннего утра.

X.

Я постоял с полминуты. Голова сильно кружилась и болела.

Вдруг вправо от меня послышался резкий лай собак и голоса. Очевидно, за мной гнались... и снова неодолимый страх напал на меня. Не помня себя, я вскочил и бросился бежать... Добежал до какого-то протока, хотел перескочить, оборвался, провалился чуть не до пояса и снова, точно гонимый какой-то невидимой силой, ударился бежать...

Было уже поздно, когда я повалился на луговинку и опомнился. Кругом был то же лес, но не дубовый, а смешанный. Чернолесье путалось с сосной и елью.

— Ну! Что же? Ну, убьют!.. Ну, пускай!..

И мне стало покойно, не страшно и вовсе не жалко моей жизни, полной свежих, молодых сил.

В голове моей, казалось, постоянно вертелось мельничное колесо, даже с тем же тихим, однообразным шумом воды, которая постоянно падает и вертит это колесо. Во рту, казалось мне, налипла мука, удивительно горькая. Ноги мои стали точно чугунный и притом немилосердно горели.

Вдруг, сквозь шум мельничного колеса, я услыхал, прислонив ухо к земле, лошадиный топот и гул катящихся колёс.

Я поднялся с трудом и побрел, спотыкаясь о пни и поросль. Минуть через пять лес начал заметно редеть, и между тощими осинками промелькнула дорога.

Я вышел прямо к ней.

XI.

Налево, вдали поднималась пыль. Постояв, покачиваясь, несколько минут и придерживаясь за молодую берёзку, чтобы не упасть, я, наконец, сел около неё и стал ждать.

По дороге быстро катило трое роспусков. Они поровнялись со мной, и я инстинктивно бросился к ним (откуда вдруг силы взялись) и закричал.

Катило трое мужиков. Услыхав мой крик, они остановились.

Путаясь и спотыкаясь, я рассказал, что со мной произошло. Мужички, оставив лошадей, стояли около меня, почесываясь, перебивая мою речь разными восклицаниями и соображениями.

— Да как ты эку уйму пробёг? — наконец удивился один. — Ведь до Онисимовой мельницы от нас, чай, вёрст тридцать будет.

— Куда тридцать! Все сорок будут.

— Н...нет... двадцать-пять, паря, будет, не боле!

И они готовы были удариться в бесконечный спор, но я перебил их и начал расспрашивать. До их деревни Охлёбово оказалось вёрст семь.

— Сколько от вас до станового? — спросил я их.

— До станового?

Мужичок начал чесать себе, где следовало, и вопросительно глядел на двух других.

— До станового нашего... будет вёрст 40, — сказал другой мужичок и снял шапку, — а до ейных... будет 10!

И он ткнул пальцем вперёд.

— До каких, до ейных?

— До ейных... Клупиинских...

Оказалось, что деревня Охлёбово была в другой смежной губернии, но я сказал, чтобы меня везли к ним в деревню, сел на одни роспуски, крепко ухватился за какие-то перекладины, мужичок поддерживал меня одной рукой, и мы отправились.