Everand Logo

Welcome to Everand!

  • Discover millions of ebooks, audiobooks, and so much more with a free trial

    Only $11.99/month after trial. Cancel anytime.

    Anna Karenina: Bilingual Edition (English – Russian)
    Anna Karenina: Bilingual Edition (English – Russian)
    Anna Karenina: Bilingual Edition (English – Russian)
    Ebook4,080 pages35 hours

    Anna Karenina: Bilingual Edition (English – Russian)

    By Leo Tolstoy

    4.5/5

    ()

    Read preview

    About this ebook

    Instead of memorizing vocabulary words, work your way through an actual well-written novel. Even novices can follow along as each individual English paragraph is paired with the corresponding Russian paragraph. It won't be an easy project, but you'll learn a lot.
    LanguageEnglish
    PublisherPublishdrive
    Release dateJun 12, 2018
    Anna Karenina: Bilingual Edition (English – Russian)
    Author

    Leo Tolstoy

    Count Lev (Leo) Nikolaevich Tolstoy was born at Vasnaya Polyana in the Russian province of Tula in 1828. He inherited the family title aged nineteen, quit university and after a period of the kind of dissolute aristocratic life so convincingly portrayed in his later novels, joined the army, where he started to write. Travels in Europe opened him to western ideas, and he returned to his family estates to live as a benign landowner. In 1862 he married Sofia Behr, who bore him thirteen children. He expressed his increasingly subversive, but devout, views through prolific work that culminated in the immortal novels of his middle years, War and Peace and Anna Karenina. Beloved in Russia and with a worldwide following, but feared by the Tsarist state and excommunicated by the Russian Orthodox church, he died in 1910.

    Read more from Leo Tolstoy

    Related to Anna Karenina

    Related ebooks

    Teaching Methods & Materials For You

    View More
    View More

    Related podcast episodes

    Related articles

    • Article

      Russian Roulette

      Feb 1, 2021

      As a longterm fan of Dostoevsky (and yes, unusually for a 19th century literary novelist, he does have a kind of fan club, many of whom are adolescents high on the thrill of first encountering his freewheeling combo of philosophical pondering and jaz

      2 min read

    • Article

      Surfspeak

      Nov 17, 2017

      Surfspeak
      3 min read

    • Article

      The Joke

      Sep 1, 2020

      Although best known for his 1953 novel Fahrenheit 451, Ray Bradbury was also a prolific writer of short stories, having published his first while still a teenager. This previously unpublished story likely dates to 1950, the year The Martian Chronicle

      5 min read

    • Article

      The Glass Ceiling

      Aug 21, 2023

      ‘You’re late.” Evangeline glanced up from her workbench, neck already aching from the intricate creation before her: a hat decorated with no fewer than six hummingbirds, pinned to netting so fine it would look as though the creatures were, indeed, fl

      6 min read

    • Article

      Katharine Kilalea

      Dec 15, 2017

      Katharine Kilalea
      37 min read

    • Article

      How to Stop Crying

      Nov 7, 2019

      How to Stop Crying
      7 min read

    • Article

      Echo

      Jan 10, 2024

      Once, during a depressive episode, Stanley cut out thirteen small paper stars and taped them to the ceiling of his cluttered bedroom. They were made from the construction paper left over from his youth, stored away in a basket on a shelf in the basem

      14 min read

    • Article

      Timespiral

      Feb 1, 2020

      Timespiral
      7 min read

    • Article

      Those that Remain

      Mar 2, 2023

      Those that Remain
      6 min read

    • Article

      Out OF THE Shadows

      Mar 24, 2023

      Out OF THE Shadows
      9 min read

    • Article

      Excerpt

      Dec 12, 2019

      He was an angry man, and he was an ugly man, and he was tall, and he was pacing. Not much space for it in the new home, just a few rooms lined up in a row, underneath a series of slow-moving ceiling fans, an array of antique clocks ticking on one wal

      4 min read

    • Article

      The Centre

      May 6, 2021

      The Centre
      8 min read

    • Article

      Heavy Heart

      Feb 5, 2022

      Heavy Heart
      6 min read

    • Article

      About Ed

      Jun 14, 2022

      I walk into the orchid show with Ed. As soon as I see the tumultuous hall I know he won’t last long. Ed walks like an old man though he is forty. After ten minutes on his feet, he vomits on some purple phalaenopsis. I get him outside through a fire e

      18 min read

    • Article

      Office Romance

      Jun 18, 2020

      Office Romance
      2 min read

    • Article

      The Duplex

      Jun 9, 2020

      I moved to Los Angeles to sing. When was this? August? June? I was twenty-nine, and those were shapeless months, when the days blended together and I refused to pull them apart. My landlord was unusually close to her adult son. His name was Jeffrey,

      21 min read

    • Article

      The Art of Poetry No. 116

      Mar 19, 2024

      The Art of Poetry No. 116
      32 min read

    • Article

      The DREAM

      Mar 11, 2020

      The DREAM
      9 min read

    • Article

      Turning Point

      May 19, 2023

      Turning Point
      5 min read

    • Article

      A Hard Man To Forget

      Jan 8, 2024

      A Hard Man To Forget
      4 min read

    • Article

      How I Began to Write

      Mar 6, 2019

      How I Began to Write
      6 min read

    • Article

      Fanning the FLAMES

      Jan 18, 2022

      Fanning the FLAMES
      6 min read

    • Article

      You Just Don't Like It

      Sep 1, 2023

      You Just Don't Like It
      15 min read

    • Article

      Begin Again

      Jun 14, 2022

      My grandfather came to live with me. There was nowhere else for him to go. What had happened to all his children? Death, decay, exile—I hardly know. My own parents died of pain. But I must not be too gloomy, at the beginning, or you will leave me, an

      6 min read

    • Article

      The King’s passion

      Aug 11, 2021

      The King’s passion
      11 min read

    Related categories

    Reviews for Anna Karenina

    4.5/5

    2 ratings0 reviews

    What did you think?

    Tap to rate

    Review must be at least 10 words

      Book preview

      Anna Karenina - Leo Tolstoy

      Maude

      PART I

      CHAPTER I

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      I

      ALL HAPPY FAMILIES resemble one another, but each unhappy family is unhappy in its own way. Everything was upset in the Oblonskys' house. The wife had discovered an intrigue between her husband and their former French governess, and declared that she would not continue to live under the same roof with him. This state of things had now lasted for three days, and not only the husband and wife but the rest of the family and the whole household suffered from it. They all felt that there was no sense in their living together, and that any group of people who had met together by chance at an inn would have had more in common than they. The wife kept to her own rooms, the husband stopped away from home all day; the children ran about all over the house uneasily, the English governess quarrelled with the housekeeper and wrote to a friend asking if she could find her another situation; the cook had gone out just at dinner-time the day before and had not returned; and the kitchen-maid and coachman had given notice.

      Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.

      On the third day after his quarrel with his wife, Prince Stephen Arkadyevich Oblonsky – Steve, as he was called in his set in Society – woke up at his usual time, eight o'clock, not in his wife's bedroom but on the morocco leather-covered sofa in his study. He turned his plump, well-kept body over on the springy sofa as if he wished to have another long sleep, and tightly embracing one of the pillows leant his cheek against it; but then suddenly opened his eyes and sat up.

      На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский -- Стива, как его звали в свете, -- в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване... Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.

      'Let me see what was it? ' he thought, trying to recall his dream. 'What was it? Oh yes – Alabin was giving a dinner-party in Darmstadt – no, not in Darmstadt but somewhere in America. Oh yes, Darmstadt was in America, – and Alabin was giving the party. The dinner was served on glass tables – yes, and the tables sang Il mio tesoro... no, not exactly Il mio tesoro, but something better than that; and then there were some kind of little decanters that were really women.'

      Да, да, как это было? -- думал он, вспоминая сон. -- Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, -- и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины, -- вспоминал он.

      His eyes sparkled merrily and he smiled as he sat thinking. 'Yes, it was very nice. There were many other delightful things which I can't just get hold of – can't catch now I'm awake.' Then, noticing a streak of light that had made its way in at the side of the blind, he gaily let down his legs and felt about with his feet for his slippers finished with bronze kid (last year's birthday present, embroidered by his wife); and from nine years' habit he stretched out his arm, without rising, towards where his dressing-gown usually hung in their bedroom. And then he suddenly remembered that, and why, he was not sleeping there but in his study. The smile vanished from his face and he frowned.

      Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь. И, заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.

      'Oh dear, dear, dear! ' he groaned recalling what had happened. And the details of his quarrel with his wife, his inextricable position, and, worst of all, his guilt, rose up in his imagination.

      Ах, ах, ах! Ааа!.. -- замычал он, вспоминая все, что было. И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.

      'No, she will never forgive me; she can't forgive me! And the worst thing about it is, that it's all my own fault – my own fault; and yet I'm not guilty! That's the tragedy of it! ' he thought. 'Oh dear, oh dear! ' he muttered despairingly, as he recalled the most painful details of the quarrel.

      Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, -- думал он. -- Ах, ах, ах! -- приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.

      The worst moment had been when returning home from the theatre merry and satisfied, with an enormous pear in his hand for his wife, he did not find her in the drawing-room nor, to his great surprise, in the study, but at last saw her in her bedroom with the unlucky note which had betrayed him in her hand.

      Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.

      She sat there: the careworn, ever-bustling, and (as he thought) rather simple Dolly – with the note in her hand and a look of terror, despair, and anger on her face.

      Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.

      'What is this? This? ' she asked, pointing to the note.

      -- Что это? это? -- спрашивала она, указывая на записку.

      And, as often happens, it was not so much the memory of the event that tormented him, as of the way he had replied to her.

      И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти слова жены.

      At that moment there had happened to him what happens to most people when unexpectedly caught in some shameful act: he had not had time to assume an expression suitable to the position in which he stood toward his wife now that his guilt was discovered. Instead of taking offence, denying, making excuses, asking forgiveness, or even remaining indifferent (anything would have been better than what he did), he involuntarily ('reflex action of the brain, ' thought Oblonsky, who was fond of physiology) smiled his usual kindly and therefore silly smile.

      С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным -- все было бы лучше того, что он сделал! -- его лицо совершенно невольно (рефлексы головного мозга, -- подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.

      He could not forgive himself for that silly smile. Dolly, seeing it, shuddered as if with physical pain, and with her usual vehemence burst into a torrent of cruel words and rushed from the room. Since then she had refused to see him.

      Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела видеть мужа.

      'It's all the fault of that stupid smile, ' thought Oblonsky.'

      Всему виной эта глупая улыбка, -- думал Степан Аркадьич.

      But what am I to do? What can I do? ' he asked himself in despair, and could find no answer.

      Но что же делать? что делать? -- с отчаянием говорил он себе и не находил ответа.

      CHAPTER II

      II

      OBLONSKY WAS TRUTHFUL WITH HIMSELF. He was incapable of self-deception and could not persuade himself that he repented of his conduct. He could not feel repentant that he, a handsome amorous man of thirty-four, was not in love with his wife, the mother of five living and two dead children and only a year younger than himself. He repented only of not having managed to conceal his conduct from her. Nevertheless he felt his unhappy position and pitied his wife, his children, and himself. He might perhaps have been able to hide things from her had he known that the knowledge would so distress her. He had never clearly considered the matter, but had a vague notion that his wife had long suspected him of being unfaithful and winked at it. He even thought that she, who was nothing but an excellent mother of a family, worn-out, already growing elderly, no longer pretty, and in no way remarkable – in fact, quite an ordinary woman – ought to be lenient to him, if only from a sense of justice. It turned out that the very opposite was the case.

      Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем противное.

      'How awful! Oh dear, oh dear, how awful! ' Oblonsky kept repeating to himself, and could arrive at no conclusion. 'And how well everything was going on till now – how happily we lived! She was contented, happy in her children; I never interfered with her but left her to fuss over them and the household as she pleased... Of course it's not quite nice that she had been a governess in our house. That's bad! There's something banal, a want of taste, in carrying on with one's governess – but then, what a governess! ' (He vividly pictured to himself Mlle Roland's roguish black eyes, and her smile.) 'Besides, as long as she was in the house I never took any liberties. The worst of the matter is, that she is already... Why need it all happen at once? Oh dear, dear, dear! What am I to do? '

      Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! -- твердил себе Степан Аркадьич и ничего не мог придумать. -- И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего. И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай! Ая-яй! Но что же, что же делать?

      He could find no answer, except life's usual answer to the most complex and insoluble questions. That answer is: live in the needs of the day, that is, find forgetfulness. He could no longer find forgetfulness in sleep, at any rate not before night, could not go back to the music and the songs of the little decanter-women, consequently he must seek forgetfulness in the dream of life.

      Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни,

      'We'll see when the time comes, ' thought Oblonsky, and got up, put on his grey dressing-gown lined with blue silk, tied the cords and drawing a full breath of air into his broad chest went with his usual firm tread toward the window, turning out his feet that carried his stout body so lightly, drew up the blind and rang loudly. The bell was answered immediately by his old friend and valet, Matthew, who brought in his clothes, boots, and a telegram. He was followed by the barber with shaving tackle.

      "Там видно будет, -- сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.

      'Any papers from the Office? ' asked Oblonsky, as he took the telegram and sat down before the looking-glass.

      -- Из присутствия есть бумаги? -- спросил Степан Аркадьич, взяв телеграмму и садясь к зеркалу.

      'They're on your table, ' answered Matthew with a questioning and sympathizing glance at his master – adding after a pause with a sly smile: 'Some one has called from the jobmaster's.'

      -- На столе, -- отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: -- От хозяина извозчика приходили.

      Oblonsky did not answer, but glanced at Matthew's face in the looking-glass. From their looks, as they met in the glass, it was evident that they understood one another. Oblonsky's look seemed to say: 'Why do you tell me that? As if you don't know! '

      Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: Это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?

      Matthew put his hands into the pocket of his jacket, put out his foot, and looked at his master with a slight, good-humoured smile.

      Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.

      'I ordered him to come the Sunday after next, and not to trouble you or himself needlessly till then, ' said he, evidently repeating a sentence he had prepared.

      -- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, -- сказал он, видимо, приготовленную фразу.

      Oblonsky understood that Matthew meant to have a joke and draw attention to himself. He tore open the telegram and read it, guessing at the words, which (as so often happens in telegrams) were misspelt, and his face brightened.

      Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.

      'Matthew, my sister Anna Arkadyevna is coming to-morrow, ' he said, motioning away for a moment the shiny plump hand of the barber, which was shaving a rosy path between his long curly whiskers.

      -- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, -- сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.

      'The Lord be thanked! ' said Matthew, proving by his answer that he knew just as well as his master the importance of this visit: namely, that Anna Arkadyevna, Stephen Arkadyevich's favourite sister, might help to reconcile the husband and wife.

      -- Слава богу, -- сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.

      'Is she coming alone, or with Mr. Karenin? '

      -- Одни или с супругом? -- спросил Матвей.

      Oblonsky could not answer as the barber was busy with his upper lip; but he raised one finger, and Matthew nodded to him in the glass.

      Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.

      'Alone. Would you like one of the upstairs rooms got ready? '

      -- Одни. Наверху приготовить?

      'Ask Darya Alexandrovna.'

      -- Дарье Александровне доложи, где прикажут.

      'Darya Alexandrovna? ' Matthew repeated, as if in doubt.

      -- Дарье Александровне? -- как бы с сомнением повторил Матвей.

      'Yes, tell her. Give her the telegram, and see what she says.'

      -- Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.

      'You want to have a try at her? ' was what Matthew meant, but he only said: 'Yes, sir.'

      Попробовать хотите, -- понял Матвей, но он сказал только:

      Oblonsky was washed, his hair brushed, and he was about to dress, when Matthew, stepping slowly in his creaking boots, re-entered the room with the telegram in his hand. The barber was no longer there.

      -- Слушаю-с. Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.

      'Darya Alexandrovna told me to say that she is going away. He may do as he pleases – that is, as you please, sir, ' he said, laughing with his eyes only; and, putting his hands in his pockets, with his head on one side, he gazed at his master. Oblonsky remained silent, then a kind and rather pathetic smile appeared on his handsome face.

      -- Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, -- сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина. Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.

      'Ah, Matthew! ' he said, shaking his head.

      -- А? Матвей? -- сказал он, покачивая головой.

      'Never mind, sir – things will shape themselves.'

      -- Ничего, сударь, образуется, -- сказал Матвей.

      'Shape themselves, eh? '

      -- Образуется?

      'Just so, sir.'

      -- Так точно-с.

      'Do you think so? – Who's that? ' asked Oblonsky, hearing the rustle of a woman's dress outside the door.

      -- Ты думаешь? Это кто там? -- спросил Степан Аркадьич, услыхав за дверью шум женского платья.

      'It's me, sir, ' answered a firm and pleasant woman's voice, and Matrena Filimonovna, the children's nurse thrust her stern pockmarked face in at the door.

      -- Это я-с, -- сказал твердый и приятный женский голос, и из-за двери высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.

      'What is it, Matrena? ' asked Oblonsky, stepping out to her.

      -- Ну что, Матреша? -- спросил Степан Аркадьич, выходя к ней в дверь.

      Although he was entirely guilty and was conscious of it, almost every one in the house – even the nurse, Darya Alexandrovna's best friend – sided with him.

      Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.

      'What is it? ' said he mournfully.

      -- Ну что? -- сказал он уныло.

      'Won't you go and try again, sir? By God's grace you might make it up! She suffers dreadfully; it's pitiful to see her, and everything in the house is topsy-turvy. You should consider the children! Own up, sir – it can't be helped! There's no joy without...'

      -- Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься.....

      'But she won't admit me! '

      -- Да ведь не примет...

      'Do your part – God is merciful. Pray to Him, sir, pray to Him! '

      -- А вы свое сделайте. Бог милостив, богу молитесь, сударь, богу молитесь.

      'All right – now go, ' said Oblonsky, suddenly blushing. 'I must get dressed, ' said he, turning to Matthew, and he resolutely threw off his dressing-gown.

      -- Ну, хорошо, ступай, -- сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. -- Ну, так давай одеваться, -- обратился он к Матвею и решительно скинул халат.

      Matthew blew some invisible speck off the shirt which he held ready gathered up like a horse's collar, and with evident pleasure invested with it his master's carefully tended body.

      Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хомутом приготовленную рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеное тело барина.

      CHAPTER III

      III

      WHEN HE WAS QUITE DRESSED Oblonsky sprinkled some scent on himself, pulled down his cuffs, and as usual distributing in different pockets his cigarette-case, matches, pocket-book, and the watch with its double chain and bunch of charms, he shook out his handkerchief, and feeling clean, sweet, healthy, and physically bright in spite of his misfortune, went with a slight spring in each step into the dining-room where his coffee stood ready. Beside the coffee lay letters and papers from the Office.

      Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.

      He read the letters, one of which impressed him unpleasantly. It concerned the sale of a forest on his wife's estate, and came from a dealer who wanted to buy that forest. This forest had to be sold; but until he was reconciled with his wife the sale was quite out of the question. What was most unpleasant was that a financial consideration would now be mixed up with the impending reconciliation. The idea that he might be biased by that consideration, might seek a reconciliation in order to sell the forest, offended him.

      Он прочел письма. Одно было очень неприятное -- от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, -- эта мысль оскорбляла его.

      Having looked through his letters, Oblonsky drew the Departmental papers toward him, and turning over the pages of two files made a few notes on them with a big pencil; then pushing them aside, began to drink his coffee. At the same time he unfolded the still damp morning paper, and began reading.

      Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал несколько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.

      Oblonsky subscribed to and read a Liberal paper – not an extreme Liberal paper but one that expressed the opinions of the majority. And although neither science, art, nor politics specially interested him, he firmly held to the opinions of the majority and of his paper on those subjects, changing his views when the majority changed theirs, – or rather, not changing them – they changed imperceptibly of their own accord.

      Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.

      Oblonsky's tendency and opinions were not his by deliberate choice: they came of themselves, just as he did not choose the fashion of his hats or coats but wore those of the current style. Living in a certain social set, and having a desire, such as generally develops with maturity, for some kind of mental activity, he was obliged to hold views, just as he was obliged to have a hat. If he had a reason for preferring Liberalism to the Conservatism of many in his set, it was not that he considered Liberalism more reasonable, but because it suited his manner of life better. The Liberal Party maintained that everything in Russia was bad, and it was a fact that Oblonsky had many debts and decidedly too little money. The Liberal Party said that marriage was an obsolete institution which ought to be reformed; and family life really gave Oblonsky very little pleasure, forcing him to tell lies and dissemble, which was quite contrary to his nature. The Liberal Party said, or rather hinted, that religion was only good as a check on the more barbarous portion of the population; and Oblonsky really could not stand through even a short church service without pain in his feet, nor understand why one should use all that dreadful high-flown language about another world while one can live so merrily in this one. Besides, Oblonsky was fond of a pleasant joke, and sometimes liked to perplex a simple-minded man by observing that if you're going to be proud of your ancestry, why stop short at Prince Rurik and repudiate your oldest ancestor – the ape? Thus Liberalism became habitual to Oblonsky, and he loved his paper as he loved his after-dinner cigar, for the slight mistiness it produced in his brain. He read the leading article, which explained that in our time it is needless to raise the cry that Radicalism is threatening to swallow up all Conservative elements and to maintain that the Government should take measures to crush the hydra of revolution; for, on the contrary, 'in our opinion the danger lies not in an imaginary hydra of revolution but in an obstinate clinging to tradition which hampers progress, ' etc. He also read the finance article in which Bentham and Mill were mentioned and hits were made at the Ministry. With his natural quickness of perception. he understood the meaning of each hit, whence it came, for whom it was meant and what had provoked it, and this as usual gave him a certain satisfaction. But to-day the satisfaction was marred by the memory of Matrena Filimonovna's advice, and of the fact that there was all this trouble in the house. He went on to read that there was a rumour of Count Beust's journey to Wiesbaden; that there would be no more grey hairs; that a light brougham was for sale, and a young person offered her services; but all this information did not give him the quiet, ironical pleasure it usually did.

      Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни. Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело., Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если уже гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника -- обезьяны. Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обеда, за легкий туман, который она производила в его голове. Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс, и т. д. Он прочел и другую статью, финансовую, в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались тонкие шпильки министерству. Со свойственною ему быстротою соображения он понимал значение всякой шпильки: от кого и на кого и по какому случаю она была направлена, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удовольствие. Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о советах Матрены Филимоновны и о том, что в доме так неблагополучно. Он прочел и о том, что граф Бейст, как слышно, проехал в Висбаден, и о том, что нет более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иронического удовольствия.

      Having finished the paper, his second cup of coffee, and a buttered roll, he got up, flicked some crumbs off his waistcoat, and, expanding his broad chest, smiled joyfully, not because there was anything specially pleasant in his mind – no, the smile was but the result of a healthy digestion.

      Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, -- радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение.

      But that joyful smile at once brought everything back to his mind, and he grew thoughtful.

      Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.

      Then he heard the sound of two childish voices outside the door, and recognized them as the voices of his eldest daughter, Tanya, and of his little boy Grisha. They were dragging something along, and had upset it.

      Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то везли и уронили.

      'I told you not to put passengers on the roof, ' the girl shouted in English. 'Now pick them up! '

      -- Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, -- кричала по-английски девочка, -- вот подбирай!

      'Everything is disorganized, ' thought Oblonsky; 'here are the children running wild –' and going to the door he called them in. They left the box, which represented a train, and came to their father.

      Все смешалось, -- подумал Степан Аркадьич, -- вон дети одни бегают. И, подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу.

      The girl, her father's pet, ran boldly in, embraced him, and hung laughing on his neck, pleased, as she always was, to smell the familiar scent of his whiskers. Having kissed his face, flushed by stooping and lit up by tenderness, the girl unclasped her hands and was going to run away, but he held her back.

      Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее...

      'How's Mama? ' he asked, passing his hand over his daughter's smooth delicate little neck, as he smilingly said 'Good morning' in answer to the little boy's greeting.

      -- Что мама? -- спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери. -- Здравствуй, -- сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.

      He was conscious of not caring as much for the boy as for the girl but did his best to treat them both alike. The boy felt this and did not respond to his father's cold smile.

      Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен; но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.

      'Mama? She's up, ' said the girl. Oblonsky sighed.

      -- Мама? Встала, -- отвечала девочка.

      'That means that she has again not slept all night, ' he thought.

      Степан Аркадьич вздохнул. Значит, опять не спала всю ночь, -- подумал он.

      'Yes, but is she cheerful? ' he added.

      -- Что, она весела?

      The girl knew that her father and mother had quarrelled, and that her mother could not be cheerful, and also that her father must know this, so that his putting the question to her so lightly was all pretence, and she blushed for him. He noticed this and blushed too.

      Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.

      'I don't know, ' she said. 'She said we were not to have any lessons, but must walk with Miss Hull to Grandmamma's.'

      -- Не знаю, -- сказала она. -- Она не велела учиться, а велела идти гулять с мисс Гуль к бабушке.

      'Well you may go, my little Tanyakin... Oh, wait! ' he said, still holding her and stroking her delicate little hand.

      -- Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, -- сказал он, все-таки удерживая ее и гладя ее нежную ручку.

      Taking a box of sweets from the mantelpiece where he had put it the day before, he chose two sweets which he knew she liked best, a chocolate and a coloured cream.

      Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.

      'For Grisha? ' she asked, holding out the chocolate.

      -- Грише? -- сказала девочка, указывая на шоколадную.

      'Yes, yes, ' and stroking her shoulder he kissed her hair at the roots and her neck, and let her go.

      -- Да, да. -- И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос, в шею и отпустил ее.

      'The carriage is ready, ' said Matthew, 'and there is a woman on business waiting for you.'

      -- Карета готова, -- сказал Матвей. -- Да просительница, -- прибавил он.

      'Been here long? '

      -- Давно тут? -- спросил Степан Аркадьич.

      'About half an hour.'

      -- С полчасика.

      'How often must I tell you to let me know at once when anyone is here? '

      -- Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать!

      'But I must give you time to finish your coffee, ' answered Matthew in his friendly rude tone, with which it was impossible to be angry.

      -- Надо же вам дать хоть кофею откушать, -- сказал Матвей тем дружески грубым тоном, на который нельзя было сердиться.

      'Well, ask her in at once, ' said Oblonsky, his face wrinkling with vexation.

      -- Ну, проси же скорее, -- сказал Облонский, морщась от досады.

      The woman, widow of a petty official named Kalinin was petitioning for something impossible and absurd, but nevertheless Oblonsky, with his usual politeness, asked her to sit down and heard her attentively to the end, gave her full instructions how and to whom to apply and even wrote briskly and fluently in his large, graceful and legible hand a little note to a personage who might be of use to her. Having dismissed her, he took his hat and paused to consider whether he had forgotten anything. He found he had forgotten nothing but what he wanted to forget: his wife.

      Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить. Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился, припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, -- жену.

      'Oh yes! ' His head dropped, and his handsome face became worried. 'To go, or not to go? ' he asked himself; and his inner consciousness answered that he ought not to go: that it could only result in hypocrisy; that it was impossible to restore their relations because it was impossible to render her attractive and capable of exciting love, or to turn him into an old man incapable of love. Nothing except hypocrisy and falsehood could now result – and these were repugnant to his nature.

      Ах да! Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. Пойти или не пойти? -- говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.

      'Nevertheless it will have to be done sooner or later. After all, things can't remain as they are, ' he said, trying to brace himself. He expanded his chest, took out a cigarette, lit it, took two whiffs, then threw it into a pearl-shell ash-tray, and crossing the drawing-room with rapid steps, he opened the door which led into his wife's bedroom.

      Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться, -- сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь, в спальню жены.

      CHAPTER IV

      IV

      DARYA ALEXANDROVNA WAS THERE in a dressing-jacket, with her large frightened eyes, made more prominent by the emaciation of her face, and her knot of thin plaits of once luxurious and beautiful hair. The room was covered with scattered articles, and she was standing among them before an open wardrobe, where she was engaged in selecting something. Hearing her husband's step she stopped and looked at the door, vainly trying to assume a severe and contemptuous expression. She felt that she was afraid of him and afraid of the impending interview. She was trying to do what she had attempted ten times already during those three days, to sort out her own and her children's clothes to take to her mother's; but she could not bring herself to do it, and said again as she had done after each previous attempt, that things could not remain as they were – that she must do something to punish and humiliate him, and to revenge herself if only for a small part of the pain he had caused her. She still kept saying that she would leave him, but felt that this was impossible. It was impossible because she could not get out of the habit of regarding him as her husband and of loving him. Besides, she felt that if here, in her own home, it was all she could do to look after her five children properly, it would be still worse where she meant to take them. As it was, during these three days the youngest had fallen ill because they had given him sour broth, and the others had had hardly any dinner yesterday. She felt that it was impossible for her to leave; but still deceiving herself, she went an sorting the things and pretending that she really would go.

      Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания. Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, -- и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет. Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение, выражало потерянность и страдание.

      On seeing her husband she thrust her arms into a drawer of the wardrobe as if looking for something, and only when he had come close to her did she turn her face toward him. But her face, which she wanted to seem stern and determined, expressed only perplexity and suffering.

      -- Долли! -- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здоровьем.

      'Dolly! ' he said in a soft, timid voice. He drew his head down, wishing to look pathetic and submissive, but all the same he shone with freshness and health. With a rapid glance she took in his fresh and healthy figure from head to foot. 'Yes, he is happy and contented, ' she thought, 'but what about me?... And that horrid good-nature of his which people love and praise so, how I hate it! ' She pressed her lips together and a cheek-muscle twitched on the right side of her pale nervous face.

      Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. Да, он счастлив и доволен! -- подумала она, -- а я?!. И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту, -- подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.

      'What do you want? ' she said quickly in a voice unlike her usual deep tones.

      -- Что вам нужно? -- сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.

      'Dolly, ' he repeated unsteadily, 'Anna is coming to-day.'

      -- Долли! -- повторил он с дрожанием в голосе. -- Анна приедет сегодня.

      'What's that to do with me? I can't receive her! ' she exclaimed.

      -- Ну что же мне? Я не могу ее принять! -- вскрикнула она.

      'But after all, Dolly, you really must, ' said he.

      -- Но надо же, однако, Долли...

      'Go away, go away, go away! ' she cried, as if in physical pain, without looking at him.

      -- Уйдите, уйдите, уйдите! -- не глядя на него, вскрикнула она, как будто крик этот был вызван физическою болью.

      Oblonsky could think calmly of his wife, could hope that 'things would shape themselves' as Matthew had said, and could calmly read his paper and drink his coffee, but when he saw her worn, suffering face, and heard her tone, resigned and despairing, he felt a choking sensation. A lump rose to his throat and tears glistened in his eyes.

      Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.

      'Oh, my God! What have I done? Dolly – for heaven's sake!... You know...' He could not continue. His throat was choked with sobs.

      -- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... -- он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.

      She slammed the doors of the wardrobe and looked up at him.

      Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.

      'Dolly, what can I say?... Only forgive me! Think, nine years... Can't they atone for a momentary – a momentary...'

      -- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...

      Her eyes drooped and she waited to hear what he would say, as if entreating him to persuade her somehow that she had made a mistake.

      Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.

      'A momentary infatuation...' he said, and was going on, but at those words her lips tightened again as if with pain, and again the muscle in her right cheek began to twitch.

      -- Минуты... минуты увлеченья... -- выговорил он и хотел продолжать, но при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.

      'Go away – go away from here! ' she cried in a still shriller voice, 'and don't talk to me of your infatuations and all those horrors! '

      -- Уйдите, уйдите отсюда! -- закричала она еще пронзительнее, -- и не говорите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!

      She wished to go away, but staggered and held on to the back of a chair to support herself. His face broadened, his lips swelled, and his eyes filled with tears.

      Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.

      'Dolly! ' he said, now actually sobbing, 'for heaven's sake think of the children – they have done nothing! Punish me – make me suffer for my sin! Tell me what to do – I am ready for anything. I am the guilty one. I have no words to express my guilt... But Dolly, forgive me! '

      -- Долли! -- проговорил он, уже всхлипывая. -- Ради бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!

      She sat down and he could hear her loud, heavy breathing. He felt unutterably sorry for her. She tried again and again to speak and could not. He waited.

      Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.

      'You think of our children when you want to play with them, but I am always thinking of them, and know they are ruined now, ' she said, evidently repeating one of the phrases she had used to herself again and again during those three days.

      -- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, -- сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти три дня не раз говорила себе.

      But she had spoken of 'our children, ' and looking gratefully at her he moved to take her hand; but she stepped aside with a look of repugnance.

      Она сказала ему ты, и он с благодарностью взглянул на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.

      'I do think of the children, and would do anything in the world to save them; but I do not know how to save them – whether by taking them away from their father, or by leaving them with a dissolute – yes, a dissolute father... Tell me, do you think it possible for us to live together after what has happened? Is it possible? Say, is it possible? ' she repeated, raising her voice. 'When my husband, the father of my children, has love affairs with his children's governess? '

      -- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, -- да, с развратным отцом... Ну, скажите, после того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? -- повторяла она, возвышая голос. -- После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей...

      'But what's to be done? – what's to be done? ' said he, in a piteous voice, hardly knowing what he was saying, and sinking his head lower and lower.

      -- Но что ж делать? Что делать? -- говорил он жалким голосом, сам не зная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову.

      'You are horrid and disgusting to me! ' she shouted, getting more and more excited. 'Your tears are – water! You never loved me; you have no heart, no honour! To me you are detestable, disgusting – a stranger, yes, a perfect stranger! ' She uttered that word stranger, so terrible to herself, with anguish and hatred.

      -- Вы мне гадки, отвратительны! -- закричала она, горячась все более и более. -- Ваши слезы -- вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! -- с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.

      He looked at her and the hatred he saw in her face frightened and surprised him. He did not understand that his pity exasperated her. She saw in him pity for herself but not love. 'No, she hates me; she will not forgive me, ' he thought.

      Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. Нет, она ненавидит меня. Она не простит, -- подумал он.

      'It is awful, awful! ' he muttered.

      -- Это ужасно! Ужасно! -- проговорил он.

      At that moment a child began to cry in another room, probably having tumbled down. Darya Alexandrovna listened, and her face softened suddenly.

      В это время в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; Дарья Александровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось.

      She seemed to be trying to recollect herself, as if she did not know where she was or what she had to do. Then she rose quickly and moved toward the door.

      Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она и что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.

      'After all, she loves my child, ' he thought, noticing the change in her face when the baby cried; 'my child – then how can she hate me? '

      Ведь любит же она моего ребенка, -- подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, -- моего ребенка; как же она может ненавидеть меня?

      'Dolly, just a word! ' he said, following her.

      -- Долли, еще одно слово, -- проговорил он, идя за нею.

      'If you follow me, I shall call the servants and the children! I'll let everybody know you are a scoundrel! I am going away to-day, and you may live here with your mistress! '

      -- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!

      She went out, slamming the door.

      И она вышла, хлопнув дверью.

      Oblonsky sighed, wiped his face, and with soft steps left the room. 'Matthew says things will shape themselves, – but how? I don't even see a possibility... Oh dear, the horror of it! And her shouting – it was so vulgar, ' he thought, recalling her screams and the words scoundrel and mistress. 'And the maids may have heard it! It is dreadfully banal, dreadfully! ' For a few seconds Oblonsky stood alone; then he wiped his eyes, sighed, and expanding his chest went out of the room.

      Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, -- говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. -- И, может быть, девушки слыхали! Ужасно тривиально, ужасно. Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.

      It was a Friday, the day on which a German clockmaker always came to wind up the clocks. Seeing him in the dining-room, Oblonsky recollected a joke he had once made at the expense of this accurate baldheaded clockmaker, and he smiled. 'The German, ' he had said, 'has been wound up for life to wind up clocks.' Oblonsky was fond of a joke. 'Well, perhaps things will shape themselves – shape themselves! That's a good phrase, ' he thought. 'I must use that.'

      Была пятница, и в столовой часовщик-немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что немец сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы, -- и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, -- подумал он. -- Это надо рассказать.

      'Matthew! ' he called, 'will you and Mary arrange everything for Anna Arkadyevna in the little sitting-room? ' he added when Matthew appeared.

      -- Матвей! -- крикнул он, -- так устрой же все там с Марьей в диванной для Анны Аркадьевны, -- сказал он явившемуся Матвею.

      'Yes, sir.'

      -- Слушаю-с.

      Oblonsky put on his fur coat, and went out into the porch.

      Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо.

      'Will you be home to dinner, sir? ' said Matthew, as he showed him out.

      -- Кушать дома не будете? -- сказал провожавший Матвей.

      'I'll see... Oh, and here's some money, ' said he, taking a ten-rouble note out of his pocket-book. 'Will it be enough? '

      -- Как придется. Да вот возьми на расходы, -- сказал он, подавая десять рублей из бумажника. -- Довольно будет?

      'Enough or not, we shall have to manage, that's clear, ' said Matthew, closing the carriage door and stepping back into the porch.

      -- Довольно ли. не довольно, видно обойтись надо, -- сказал Матвей, захлопывая дверку и отступая на крыльцо.

      Meanwhile Darya Alexandrovna after soothing the child, knowing from the sound of the carriage wheels that her husband had gone, returned to her bedroom. It was her only place of refuge from household cares. Even now, during the few minutes she had spent in the nursery the English governess and Matrena Filimonovna had found time to ask some questions that could not be put off, and which she alone could answer. 'What should the children wear when they went out? Ought they to have milk? Should not a new cook be sent for? '

      Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?

      'Oh, do leave me alone! ' she cried; and returning to her bedroom she sat down where she had sat when talking with her husband. Locking together her thin fingers, on which her rings hung loosely, she went over in her mind the whole of their conversation. 'Gone! But how did he finish with her? ' she thought. 'Is it possible that he still sees her? Why didn't I ask him? Oh, no! It's impossible to be reunited... Even if we go on living in the same house, we are strangers – strangers for ever! ' she repeated, specially emphasizing the word that was so dreadful to her. 'And how I loved him! Oh God, how I loved him!... How I loved – and don't I love him now? Don't I love him more than ever? The most terrible thing...' She did not finish the thought, because Matrena Filimonovna thrust her head in at the door.

      -- Ах, оставьте, оставьте меня! -- сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор. Уехал! Но чем же кончил он с нею? -- думала она. -- Неужели он видает ее? Зачем я не спросила его? Нет, нет, сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме -- мы чужие. Навсегда чужие! -- повторила она опять с особенным значением это страшное для нее слово. А как я любила, боже мой, как я любила его!.. Как я любила! И теперь разве я не люблю его? Не больше ли, чем прежде, я люблю его? Ужасно, главное, то... -- начала она, но не докончила своей мысли, потому что Матрена Филимоновна высунулась из двери.

      'Hadn't I better send for my brother? ' she said. 'After all, he can cook a dinner, – or else the children will go without food till six o'clock, as they did yesterday.'

      -- Уж прикажите за братом послать, -- сказала она, -- все он изготовит обед; а то, по-вчерашнему, до шести часов дети не евши.

      'All right! I'll come and see about it in a moment... Has the milk been sent for? '

      -- Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим молоком?

      and Darya Alexandrovna plunged into her

      Enjoying the preview?
      Page 1 of 1