The Insulted and the Injured: Bilingual Edition (English – Russian)

Garnett

Part I

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Chapter I

Глава I

Last year, on the evening of March 22, I had a very strange adventure.

Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное происшествие.

All that day I had been walking about the town trying to find a lodging.

Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру.

My old one was very damp, and I had begun to have an ominous cough.

Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять.

Ever since the autumn I had been meaning to move, but I had hung on till the spring.

Еще с осени хотел переехать, а дотянул до весны.

I had not been able to find anything decent all day.

В целый день я ничего не мог найти порядочного.

In the first place I wanted a separate tenement, not a room in other people’s lodgings; secondly, though I could do with one room, it must be a large one, and, of course, it had at the same time to be as cheap as possible.

Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую.

I have observed that in a confined space even thought is cramped; When I was brooding over a future novel I liked to walk up and down the room.

Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед по комнате.

By the way, I always like better brooding over my works and dreaming how they should be written than actually writing them. And this really is not from laziness.

Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености.

Why is it?

Отчего же?

I had been feeling unwell all day, and towards sunset I felt really very ill. Something like a fever set in.

Еще с утра я чувствовал себя нездоровым, а к закату солнца мне стало даже и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки.

Moreover, I had been all day long on my legs and was tired.

К тому же я целый день был на ногах и устал.

Towards evening, just before it got dark, I was walking along the Voznesensky Prospect.

К вечеру, перед самыми сумерками, проходил я по Вознесенскому проспекту.

I love the March sun in Petersburg, especially at sunset, in clear frosty weather, of course.

Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат, разумеется в ясный, морозный вечер.

The whole street suddenly glitters, bathed in brilliant light.

Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом.

All the houses seem suddenly, as it were, to sparkle.

Все дома как будто вдруг засверкают.

Their grey, yellow, and dirtygreen hues for an instant lose all their gloominess, it is as though there were a sudden clearness in one’s soul, as though one were startled, or as though someone had nudged one with his elbow.

Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь и кто-то подтолкнет тебя локтем.

There is a new outlook, a new train of thought.... It is wonderful what one ray of sunshine can do for the soul of man!

Новый взгляд, новые мысли… Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!

But the ray of sunshine had died away; the frost grew sharper, and began to nip one’s nose: the twilight deepened; gas flared from the shops.

Но солнечный луч потух; мороз крепчал и начинал пощипывать за нос; сумерки густели; газ блеснул из магазинов и лавок.

As I reached Muller’s, the confectioner’s, I suddenly stood stockstill and began staring at that side of the street, as though I had a presentiment that something extraordinary was just going to happen to me; and at that very instant I saw, on the opposite side of the street, the old man with his dog.

Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.

I remember quite well that I felt an unpleasant sensation clutch at my heart, and I could not myself have told what that sensation was.

Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам не мог решить, какого рода было это ощущение.

I am not a mystic. I scarcely believe in presentiments and divinings, yet I have, as probably most people have, had some rather inexplicable experiences in my life.

Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых.

For example, this old man: why was it that at that meeting with him I had at once a presentiment that that same evening something not quite ordinary would happen to me?

Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное?

I was ill, however, and sensations in illness are almost always deceptive.

Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.

The old man, stooping and tapping the pavement with his stick, drew near the confectioner’s, with his slow, feeble step, moving his legs as though they were sticks, and seeming not to bend them.

Старик своим медленным, слабым шагом, переставляя ноги, как будто палки, как будто не сгибая их, сгорбившись и слегка ударяя тростью о плиты тротуара, приближался к кондитерской.

I had never in my life come across such a strange, grotesque figure, and, whenever I had met him at Muller’s before, he had always made a painful impression on me.

В жизнь мою не встречал я такой странной, нелепой фигуры. И прежде, до этой встречи, когда мы сходились с ним у Миллера, он всегда болезненно поражал меня.

His tall figure, his bent back, his deathlike face with the stamp of eighty years upon it, his old greatcoat torn at the seams, the battered round hat, at least twenty years old, which covered his head – bald but for one lock of hair not grey but yellowishwhite – all his movements, which seemed performed, as it were, aimlessly, as though worked by springs – no one who met him for the first time could help being struck by all this.

Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине,  — все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.

It really was strange to see an old man who had so outlived the natural spar, alone, with no one to look after him, especially as he looked like a madman who had escaped from his keepers.

Действительно, как-то странно было видеть такого отжившего свой век старика одного, без присмотра, тем более что он был похож на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей.

I was struck, too, by his extraordinary emaciation; he seemed scarcely to have any body, it was as though there were nothing but skin over his bones.

Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тела на нем почти не было, и как будто на кости его была наклеена только одна кожа.

His large lustreless eyes, set as it were in blue rims, always stared straight before him, never looking to one side, and never seeing anything – of that I feel certain; though he looked at you, he walked straight at you as though there were an empty space before him.

Большие, но тусклые глаза его, вставленные в какие-то синие круги, всегда глядели прямо перед собою, никогда в сторону и никогда ничего не видя,  — я в этом уверен. Он хоть и смотрел на вас, но шел прямо на вас же, как будто перед ним пустое пространство.

I noticed this several times.

Я это несколько раз замечал.

He had begun to make his appearance at Muller’s only lately, he was always accompanied by his dog, and no one knew where he came from.

У Миллера он начал являться недавно, неизвестно откуда и всегда вместе с своей собакой.

Not one of the customers at Muller’s could make up his mind to address him, nor did he accost any of them.

Никто никогда не решался с ним говорить из посетителей кондитерской, и он сам ни с кем из них не заговаривал.

And why does he drag himself to Muller’s, what is there for him to do there? I wondered, standing still on the opposite side of the street and gazing fixedly at him.

«И зачем он таскается к Миллеру, и что ему там делать?  — думал я, стоя по другую сторону улицы и непреодолимо к нему приглядываясь.

A sort of irritable vexation, the result of illness and fatigue, surged up within me.

Какая-то досада — следствие болезни и усталости,  — закипала во мне.

What is he thinking about? I went on wondering. "What is there in his head?

— Об чем он думает?  — продолжал я про себя,  — что у него в голове?

But does he still think of anything at all?

Да и думает ли еще он о чем-нибудь?

His face is so dead that it expresses nothing at all.

Лицо его до того умерло, что уж решительно ничего не выражает.

And where could he have picked up that disgusting dog, which never leaves him, as though it were an inseparable part of him, and which is so like him?"

И откуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая так на него похожа?»

That wretched dog looked as though it, too, were eighty; yes, it certainly must have been so.

Этой несчастной собаке, кажется, тоже было лет восемьдесят; да, это непременно должно было быть.

To begin with, it looked older than dogs ever are, and secondly, it struck me, for some reason, the very first time I saw it, that it could not be a dog like all others; that it was an exceptional dog; that there must be something fantastic about it, something uncanny; that it might be a sort of Mephistopheles in dogform, and that its fate was in some mysterious unknown way bound up with the fate of its master.

Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может быть такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.

Looking at it you would have allowed at once that twenty years must have elapsed since its last meal.

Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать, как она в последний раз ела.

It was as thin as a skeleton, or, which is much the same, as its master.

Худа она была, как скелет, или (чего же лучше?) как ее господин.

Almost all its hair had fallen off, and its tail hung down between its legs as bare as a stick.

Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте, который висел, как палка, всегда крепко поджатый.

Its head and long ears drooped sullenly forward.

Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз.

I never in my life met such a repulsive dog.

В жизнь мою я не встречал такой противной собаки.

When they both walked down the street, the master in front and the dog at his heels, its nose touched the skirt of his coat as though glued to it.

Когда оба они шли по улице — господин впереди, а собака за ним следом,  — то ее нос прямо касался полы его платья, как будто к ней приклеенный.

And their gait and their whole appearance seemed almost to cry aloud at every step:

И походка их и весь их вид чуть не проговаривали тогда с каждым шагом:

We are old, old. Oh Lord, how old we are! I remember too that it occurred to me once that the old man and the dog had somehow stepped out of some page of Hoffmann illustrated by Gavarni and were parading this world by way of walking advertisements of the edition.

Стары-то мы, стары, господи, как мы стары! Помню, мне еще пришло однажды в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью.

I crossed the road and followed the old man into the confectioner’s.

Я перешел через улицу и вошел вслед за стариком в кондитерскую.

In the shop the old man behaved in a very strange way, and Muller, standing at his counter, had begun of late to make a grimace of annoyance at the entrance of the unbidden guest.

В кондитерской старик аттестовал себя престранно, и Миллер, стоя за своим прилавком, начал уже в последнее время делать недовольную гримасу при входе незваного посетителя.

In the first place, the strange visitor never asked for anything.

Во-первых, странный гость никогда ничего не спрашивал.

Every time he went straight to a corner by the stove and sat down in a chair there.

Каждый раз он прямо проходил в угол к печке и там садился на стул.

If the seat by the stove were occupied, after standing for some time in bewildered perplexity before the gentleman who had taken his place, he walked away, seeming puzzled, to the other corner by the window.

Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени в бессмысленном недоумении против господина, занявшего его место, уходил, как будто озадаченный, в другой угол к окну.

There he fixed on a chair, deliberately seated himself in it, took off his hat, put it on the floor beside him, laid his stick by his hat, and then, sinking back into the chair, he would remain without moving for three or four hours.

Там выбирал какой-нибудь стул, медленно усаживался на нем, снимал шляпу, ставил ее подле себя на пол, трость клал возле шляпы и затем, откинувшись на спинку стула, оставался неподвижен в продолжение трех или четырех часов.

He never took up a newspaper, never uttered a single word, a single sound, and simply sat there, staring straight before him with wideopen eyes, but with such a blank, lifeless look in them that one might well bet he saw and heard nothing of what was going on around him.

Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.

The dog, after turning round two or three times in the same place, lay down sullenly at his feet with its nose between his boots, heaving deep sighs, and, stretched out full length on the floor, it too stayed without moving the whole evening as though it bad died for the time.

Собака же, покрутившись раза два или три на одном месте, угрюмо укладывалась у ног его, втыкала свою морду между его сапогами, глубоко вздыхала и, вытянувшись во всю свою длину на полу, тоже оставалась неподвижною на весь вечер, точно умирала на это время.

One might imagine that these two creatures lay dead all day somewhere, and only at sunset came to life again, simply to visit Muller’s shop to perform some mysterious, secret duty.

Казалось, эти два существа целый день лежат где-нибудь мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность.

After sitting for three or four hours, the old man would at last get up, take up his hat and set off somewhere homewards.

Засидевшись часа три-четыре, старик, наконец, вставал брал свою шляпу и отправлялся куда-то домой.

The dog too got up, and, with drooping tail and hanging head as before, followed him mechanically with the same slow step.

Поднималась и собака и, опять поджав хвост и свесив голову, медленным прежним шагом машинально следовала за ним.

The habitual visitors at the shop began at last to avoid the old man in every way and would not even sit beside him, as though he gave them a feeling of repulsion.

Посетители кондитерской наконец начали всячески обходить старика и даже не садились с ним рядом, как будто он внушал им омерзение.

He noticed nothing of this.

Он же ничего этого не замечал.

The customers of this confectioner’s shop were mostly Germans.

Посетители этой кондитерской большею частию немцы.

They gathered there from all parts of the Voznesensky Prospect, mostly heads of shops of various sorts: carpenters, bakers, painters, hatters, saddlers, all patriarchal people in the German sense of the word.

Они собираются сюда со всего Вознесенского проспекта — всь хозяева различных заведений: слесаря, булочники, красильщики, шляпные мастера, седельники — всь люди патриархальные в немецком смысле слова.

Altogether the patriarchal tradition was kept up at Muller’s.

У Миллера вообще наблюдалась патриархальность.

Often the master of the shop joined some customer of his acquaintance and sat beside him at the table, when a certain amount of punch would be consumed.

Часто хозяин подходил к знакомым гостям и садился вместе с ними за стол, причем осушалось известное количество пунша.

The dogs and small children of the household would sometimes come out to see the customers too, and the latter used to fondle both the children and the dogs.

Собаки и маленькие дети хозяина тоже выходили иногда к посетителям, и посетители ласкали детей и собак.

They all knew one another and all had a respect for one another.

Все были между собою знакомы, и все взаимно уважали друг друга.

And while the guests were absorbed in the perusal of the German newspapers, through the door leading to the shopkeeper’s rooms came the tinkling of Mein lieber Augustin, on a cracked piano played by the eldest daughter, a little German miss with flaxen curls, very much like a white mouse.

И когда гости углублялись в чтение немецких газет, за дверью, в квартире хозяина, трещал августин, наигрываемый на дребезжащих фортепьянах старшей хозяйской дочкой, белокуренькой немочкой в локонах, очень похожей на белую мышку.

The waltz was welcomed with pleasure.

Вальс принимался с удовольствием.

I used to go to Muller’s at the beginning of every month to read the Russian magazines which were taken there.

Я ходил к Миллеру в первых числах каждого месяца читать русские журналы, которые у него получались.

As I went in I saw that the old man was already sitting by the window, while the dog was lying as always, stretched out at his feet.

Войдя в кондитерскую, я увидел, что старик уже сидит у окна, а собака лежит, как и прежде, растянувшись у ног его.

I sat down in a corner without speaking, and inwardly asked myself why had I come here when there was really nothing for me to do here, when I was ill and it would have been better to make haste home to have tea and go to bed.

Молча сел я в угол и мысленно задал себе вопрос: «Зачем я вошел сюда, когда мне тут решительно нечего делать, когда я болен и нужнее было бы спешить домой, выпить чаю и лечь в постель?

Could I have come here simply to gaze at this old man?

Неужели в самом деле я здесь только для того, чтоб разглядывать этого старика?»

I was annoyed.

Досада взяла меня.

What have I to do with him? I thought, recalling that strange, painful sensation with which I had looked at him just before in the street.

«Что мне за дело до него,  — думал я, припоминая то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него еще на улице.

And what were all these dull Germans to me?

— И что мне за дело до всех этих скучных немцев?

What was the meaning of this fantastic mood?

К чему это фантастическое настроение духа?

What was the meaning of this cheap agitation over trifles which I had noticed in myself of late, which hindered me from living and taking a clear view of life? One penetrating reviewer had already remarked on it in his indignant criticism of my last novel.

К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?»

But though I hesitated, and deplored it, yet I remained where I was, and meantime I was more and more overcome by illness, and I was reluctant to leave the warm room.

Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.

I took up a Frankfort paper, read a couple of lines and dropped into a doze.

Я взял франкфуртскую газету, прочел две строки и задремал.

The Germans did not interfere with me.

Немцы мне не мешали.

They read and smoked, and only once in half an hour or so communicated some piece of Frankfort news to one another abruptly in an undertone, or some jest or epigram of the renowned German wit, Saphir after which they would plunge into their reading again with redoubled pride in their nationality.

Они читали, курили и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу, отрывочно и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин знаменитого немецкого остроумца Сафира; после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.

I dozed for half an hour and was waked by a violent shiver.

Я дремал с полчаса и очнулся от сильного озноба.

It was certainly necessary to go home.

Решительно надо было идти домой.

But meanwhile a drama in dumb show which was being enacted in the room stopped me again.

Но в ту минуту одна немая сцена, происходившая в комнате, еще раз остановила меня.

I have said already that as soon as the old man sat down in his chair he would fix his eye on something and not remove it the whole evening.

Я сказал уже, что старик, как только усаживался на своем стуле, тотчас же упирался куда-нибудь своим взглядом и уже не сводил его на другой предмет во весь вечер.

It had been my fate in the past to be exposed to that meaningless, persistent, unseeing stare. It was a very unpleasant, in fact unbearable, sensation, and I usually changed my seat as soon as I could.

Случалось и мне попадаться под этот взгляд, бессмысленно упорный и ничего не различающий: ощущение было пренеприятное, даже невыносимое, и я обыкновенно как можно скорее переменял место.

At this moment the old man’s victim was a small, round, very neat little German, with a stiffly starched standup collar and an unusually red face, a new visitor to the shop, a merchant from Riga, called, as I learned afterwards, Adam Ivanitch Schultz. He was an intimate friend of Muller’s, but as yet knew nothing of the old man or many of the customers.

В эту минуту жертвой старика был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих из посетителей.

Sipping his punch and reading with relish the Dorfbarbier, he suddenly raised his eyes and observed the old man’s immovable stare fixed upon him.

С наслаждением почитывая «Dorfbarbier» и попивая свой пунш, он вдруг, подняв голову, заметил над собой неподвижный взгляд старика.

It disconcerted him.

Это его озадачило.

Adam Ivanitch was a very touchy and sensitive man, like all superior Germans.

Адам Иваныч был человек очень обидчивый и щекотливый, как и вообще все «благородные» немцы.

It seemed to him strange and insulting that he should be stared at so unceremoniously.

Ему показалось странным и обидным, что его так пристально и бесцеремонно рассматривают.

With stifled indignation he turned his eyes away from the tactless guest, muttered something to himself, and took refuge behind the newspaper.

С подавленным негодованием отвел он глаза от неделикатного гостя, пробормотал себе что-то под нос и молча закрылся газетой.

But within five minutes he could not resist peeping out suspiciously from behind the paper; still the same persistent stare, still the same meaningless scrutiny.

Однако не вытерпел и минуты через две подозрительно выглянул из-за газеты: тот же упорный взгляд, то же бессмысленное рассматривание.

That time, too, Adam Ivanitch said nothing.

Смолчал Адам Иваныч и в этот раз.

But when the same thing was repeated a third time he flared up and felt it incumbent upon himself to defend his dignity and not to degrade, in the eyes of so gentlemanly a company, the prestige of the fair town of Riga, of which he probably felt himself to be the representative.

Но когда то же обстоятельство повторилось и в третий, он вспыхнул и почел своею обязанностию защитить свое благородство и не уронить перед благородной публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя представителем.

With an impatient gesture he flung the paper on the table, rapping it vigorously with the stick to which the paper was fastened, and blazing with personal dignity, and crimson with punch and amour Propre, in his turn he fastened his little bloodshot eyes on the offensive old man.

С нетерпеливым жестом бросил он газету на стол, энергически стукнув палочкой, к которой она была прикреплена, и, пылая собственным достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставился своими маленькими воспаленными глазками на досадного старика.

It looked as though the two of them, the German and his assailant, were trying to overpower each other by the magnetic force of their stares, and were waiting to see which would be the first to be put out of countenance and drop his eyes.

Казалось, оба они, и немец и его противник, хотели пересилить друг друга магнетическою силою своих взглядов и выжидали, кто раньше сконфузится и опустит глаза.

The rap of the stick and the eccentric position of Adam Ivanitch drew the attention of all the customers.

Стук палочки и эксцентрическая позиция Адама Иваныча обратили на себя внимание всех посетителей.

All laid aside what they were doing, and with grave and speechless curiosity watched the two opponents.

Все тотчас же отложили свои занятия и с важным, безмолвным любопытством наблюдали обоих противников.

The scene was becoming very comical, but the magnetism of the little redfaced gentleman’s defiant eyes was entirely thrown away.

Сцена становилась очень комическою. Но магнетизм вызывающих глазок красненького Адама Ивановича совершенно пропал даром.

The old man went on staring straight at the infuriated Schultz, and absolutely failed to observe that he was the object of general curiosity; he was as unperturbed as though he were not on earth but in the moon.

Старик, не заботясь ни о чем, продолжал прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал, что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его была на луне, а не на земле.

Adam Ivanitch’s patience broke down at last, and he exploded.

Терпение Адама Иваныча наконец лопнуло, и он разразился.

Why do you stare at me so intently? he shouted in German, in a sharp, piercing voice and with a menacing air.

— Зачем вы на меня так внимательно смотрите?  — прокричал он по-немецки резким, пронзительным голосом и с угрожающим видом.

But his adversary continued silent as though he did not understand and even did not hear the question.

Но противник его продолжал молчать, как будто не понимал и даже не слыхал вопроса.

Adam Ivanitch made up his mind to speak to him in Russian.

Адам Иваныч решился заговорить по-русски.

I am asking you what for you at me are so studiously staring? he shouted with redoubled fury,

— Я вас спросит, зачом ви на мне так прилежно взирайт?  — прокричал он с удвоенною яростию.

I am to the court well known, and you known not! he added, leaping up from his chair.

— Я ко двору известен, а ви неизвестен ко двору!  — прибавил он, вскочив со стула.

But the old man did not turn a hair.

Но старик даже и не пошевелился.

A murmur of indignation was heard among the Germans.

Между немцами раздался ропот негодования.

Muller himself, attracted by the uproar, came into the room.

Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел в комнату.

When he found out what was the matter he imagined that the old man was deaf, and bent down to his ear.

Вникнув в дело, он подумал, что старик глух, и нагнулся к самому его уху.

Master Schultz asked you studiously not to stare at him. he said as loud as he could, looking intently at the incomprehensible visitor.

— Каспадин Шульц вас просил прилежно не взирайт на него,  — проговорил он как можно громче, пристально всматриваясь в непонятного посетителя.

The old man looked mechanically at Muller; his face, which had till then been so immovable, showed traces of disturbing thought, of a sort of uneasy agitation.

Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то беспокойного волнения.

He was flustered, bent down, sighing and gasping, to pick up his hat, snatched it up together with his stick, got up from his chair, and with the piteous smile of a beggar turned out of a seat that he has taken by mistake, he prepared to go out of the room.

Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой — униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке места,  — приготовился выйти из комнаты.

In the meek and submissive haste of the poor decrepit old man there was so much to provoke compassion, so much to wring the heart, that the whole company, from Adam Ivanitch downward, took a different view of the position at once.

В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.

It was evident that the old man, far from being capable of insulting anyone, realized that he might be turned out from anywhere like a beggar.

Было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать как нищего.

Muller was a kindhearted and compassionate man.

Миллер был человек добрый и сострадательный.

No, no, he said, patting him on the shoulder encouragingly, "sit still.

— Нет, нет,  — заговорил он, ободрительно трепля старика по плечу,  — сидитт!

Aber Herr Schultz asking you particularly not to look upon him.

Aber гер Шульц очень просил вас прилежно не взирайт на него.

He is well known at the court."

Он у двора известен.

But the poor old man did not understand this either; he was more flustered than ever. He stooped to pick up his handkerchief, a ragged old blue one that had dropped out of his hat, and began to call his dog, which lay motionless on the floor an seemed to be sound asleep with its nose on its paws.

Но бедняк и тут не понял; он засуетился еще больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый синий платок, выпавший из шляпы, и стал кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу и, по-видимому, крепко спала, заслонив свою морду обеими лапами.

Azorka, Azorka, he mumbled in a quavering, aged voice. Azorka!

— Азорка, Азорка!  — прошамкал он дрожащим, старческим голосом,  — Азорка!

Azorka did not stir.

Азорка не пошевельнулся.

Azorka, Azorka, the old man repeated anxiously, and he poked the dog with his stick. But it remained in the same position.

— Азорка, Азорка!  — тоскливо повторял старик и пошевелил собаку палкой, но та оставалась в прежнем положении.

The stick dropped from his hands.

Палка выпала из рук его.

He stooped, knelt, down, and in both hands lifted Azorka’s head.

Он нагнулся, стал на оба колена и обеими руками приподнял морду Азорки.

The poor dog was dead.

Бедный Азорка! Он был мертв.

Unnoticed it had died at its master’s feet from old age, and perhaps from hunger too.

Он умер неслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и от голода.

The old man looked at it for a minute as though struck, as though he did not understand that Azorka was dead; then bent down gently to his old servant and friend and pressed his pale cheek to the dead face of the dog.

Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде.

A minute of silence passed.

Прошла минута молчанья.

We were all touched. At last the poor fellow got up.

Все мы были тронуты… Наконец бедняк приподнялся.

He was very pale and trembled as though he were in a fever.

Он был очень бледен и дрожал, как в лихорадочном ознобе.

You can have it stoffed, said the sympathetic Muller anxious to comfort him an any way (by stoffed he mean stuffed). You can have it well stoffed, Fyodor Karlitch Kruger stoffs beautifully; Fyodor Karlitch Kruger is a master at stoffing, repeated Muller, picking up the stick from the ground and handing it to the old man.

— Можно шушель сделать,  — заговорил сострадательный Миллер, желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу.) — Можно кароши сделать шушель; Федор Карлович Кригер отлично сделает шушель; Федор Карлович Кригер велики мастер сделать шушель,  — твердил Миллер, подняв с земли палку и подавая ее старику.

Yes, I can excellently stoff, Herr Kruger himself modestly asserted, coming to the front.

— Да, я отлично сделает шушель,  — скромно подхватил сам гер Кригер, выступая на первый план.

He was a tall, lanky and virtuous German, with tangled red hair, and spectacles on his hooked nose.

Это был длинный, худощавый и добродетельный немец с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.

Fyodor Karlitch Kruger has a great talent to make all sorts magnificent stoffing, added Muller, growing enthusiastic over his own idea.

— Федор Карлович Кригер имеет велики талент, чтоб сделать всяки превосходны шушель,  — прибавил Миллер, начиная приходить в восторг от своей идеи.

Yes, I have a great talent to make all sorts magnificent stoffing, Herr Kruger repeated again. And I will for nothing to stoff you your dog, he added in an access of magnanimous selfsacrifice.

— Да, я имею велики талент, чтоб сделать всяки превосходны шушель,  — снова подтвердил гер Кригер,  — и я вам даром сделайт из ваша собачка шушель,  — прибавил он в припадке великодушного самоотвержения.

No, I will you pay for to stoff it! Adam Ivanitch Schultz cried frantically, turning twice as red as before, glowing with magnanimity in his turn and feeling himself the innocent cause of the misfortune.

— Нет, я вам заплатит за то, что ви сделайт шушель!  — неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.

The old man listened to all this evidently without understanding it, trembling all over as before.

Старик слушал все это, видимо не понимая и по-прежнему дрожа всем телом.

"Vait!

— Погодитт!

Drink one glass of goot cognac!" cried Muller, seeing that the enigmatical guest was making efforts to get away.

Выпейте одну рюмку кароши коньяк!  — вскричал Миллер, видя, что загадочный гость порывается уйти.

They brought him the brandy.

Подали коньяк.

The old man mechanically took the glass, but his hand trembled, and before he raised it to his lips he spilt half, and put it back on the tray without taking a drop of it.

Старик машинально взял рюмку, но руки его тряслись, и, прежде чем он донес ее к губам, он расплескал половину и, не выпив ни капли, поставил ее обратно на поднос.

Then with a strange, utterly inappropriate smile he went out of the shop with rapid, uneven steps, leaving Azorka on the floor.

Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку.

Everyone stood in bewilderment; exclamations were heard.

Все стояли в изумлении; послышались восклицания.

Schwernoth! Was fur eine Geschichte? said the Germans, looking roundeyed at one another.

— Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте!  — говорили немцы, выпуча глаза друг на друга.

But I rushed after the, old man.

А я бросился вслед за стариком.

A few steps from the shop, through a gate on the right, there is an alley, dark and narrow, shut in by huge houses.

В нескольких шагах от кондитерской, поворотя от нее направо, есть переулок, узкий и темный, обставленный огромными домами.

Something told me that the old man must have turned in there.

Что-то подтолкнуло меня, что старик непременно повернул сюда.

A second house was being built here on the right hand, and was surrounded with scaffolding.

Тут второй дом направо строился и весь был обставлен лесами.

The fence round the house came almost into the middle of the alley, and planks had been laid down to walk round the fence.

Забор, окружавший дом, выходил чуть не на средину переулка, к забору была прилажена деревянная настилка для проходящих.

In a dark corner made by the fence and the house I found the old man.

В темном углу, составленном забором и домом, я нашел старика.

He was sitting on the edge of the wooden pavement and held his head propped in both hands, with his elbows on his knees.

Он сидел на приступке деревянного тротуара и обеими руками, опершись локтями на колена, поддерживал свою голову.

I sat down beside him.

Я сел подле него.

Listen, said I, hardly knowing how to begin. "Don’t grieve over Azorka.

— Послушайте,  — сказал я, почти не зная, с чего и начать,  — не горюйте об Азорке.

Come along, I’ll take you home.

Пойдемте, я вас отвезу домой.

Don’t worry.

Успокойтесь.

I’ll go for a cab at once.

Я сейчас схожу за извозчиком.

Where do you live?"

Где вы живете?

The old man did not answer.

Старик не отвечал.

I could not decide what to do.

Я не знал, на что решиться.

There were no passersby in the alley.

Прохожих не было.

Suddenly he began clutching me by the arm.

Вдруг он начал хватать меня за руку.

Stifling! he said, in a husky, hardly audible voice, Stifling!

— Душно!  — проговорил он хриплым, едва слышным голосом,  — душно!

Let’s go to your home, I cried, getting up and forcibly lifting him up. "You’ll have some tea and go to bed.... I’ll get a cab.

— Пойдемте к вам домой!  — вскричал я, приподымаясь и насильно приподымая его,  — вы выпьете чаю и ляжете в постель… Я сейчас приведу извозчика.

I’ll call a doctor.... I know a doctor...."

Я позову доктора… мне знаком один доктор…

I don’t know what else I said to him.

Я не помню, что я еще говорил ему.

He tried to get up, but fell back again on the ground and began muttering again in the same hoarse choking voice.

Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым голосом.

I bent down more closely and listened.

Я нагнулся к нему еще ближе и слушал.

In Vassilyevsky Island, the old man gasped. The sixth street. The six... th stre... et

— На Васильевском острове,  — хрипел старик,  — в Шестой линии… в Ше-стой ли-нии…

He sank into silence.

Он замолчал.

"You live in Vassilyevsky Island?

— Вы живете на Васильевском?

But you’ve come wrong then. That would be to the left, and you’ve come to the right.

Но вы не туда пошли; это будет налево, а не направо.

I’ll take you directly..."

Я вас сейчас довезу…

The old man did not stir.

Старик не двигался.

I took his hand; the hand dropped as though it were dead.

Я взял его за руку; рука упала, как мертвая.

I looked into his face, touched him – he was dead.

Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый.

I felt as though it had all happened in a dream.

Мне казалось, что все это происходит во сне.

This incident caused me a great deal of trouble, in the course of which my fever passed off of itself.

Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых прошла сама собою моя лихорадка.

The old man’s lodging was discovered.

Квартиру старика отыскали.

He did not, however, live in Vassilyevsky Island, but only a couple of paces from the spot where he died, in Klugen’s Buildings, in the fifth storey right under the roof, in a separate flat, consisting of a tiny entry and a large lowpitched room, with three slits by way of windows.

Он, однакоже, жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.

He had lived very poorly.

Жил он ужасно бедно.

His furniture consisted of a table, two chairs, and a very very old sofa as hard as a stone, with hair sticking out of it in all directions; and even these things turned out to be the landlord’s.

Мебели было всего стол, два стула и старый-старый диван, твердый, как камень, и из которого со всех сторон высовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское.

The stove had evidently not been heated for a long while, and no candles were found either.

Печь, по-видимому, уже давно не топилась; свечей тоже не отыскалось.

I seriously think now that the old man went to Muller’s simply to sit in a lighted room and get warm.

Я серьезно теперь думаю, что старик выдумал ходить к Миллеру единственно для того, чтоб посидеть при свечах и погреться.

On the table stood an empty earthenware mug, and a stale crust of bread lay beside it.

На столе стояла пустая глиняная кружка и лежала старая, черствая корка хлеба.

No money was found, not a farthing.

Денег не нашлось ни копейки.

There was not even a change of linen in which to bury him; someone gave his own shirt for the purpose.

Даже не было другой перемены белья, чтоб похоронить его; кто-то дал уж свою рубашку.

It was clear that he could not have lived like that, quite isolated, and no doubt someone must have visited him from time to time.

Ясно, что он не мог жить таким образом, совершенно один, и, верно, кто-нибудь, хоть изредка, навещал его.

In the table drawer they found his passport.

В столе отыскался его паспорт.

The dead man turned out to be of foreign birth, though a Russian subject. His name was Jeremy Smith, and he was a mechanical engineer, seventyeight years old.

Покойник был из иностранцев, но русский подданный, Иеремия Смит, машинист, семидесяти восьми лет от роду.

There were two books lying on the table, a short geography and the New Testament in the Russian translation, pencilmarked in the margin and scored by the fingernail.

На столе лежали две книги: краткая география и Новый завет в русском переводе, исчерченный карандашом на полях и с отметками ногтем.

These books I took for myself.

Книги эти я приобрел себе.

The landlord and the other tenants were questioned – they all knew scarcely anything about him.

Спрашивали жильцов, хозяина дома,  — никто об нем почти ничего не знал.

There were numbers of tenants in the building, almost all artisans or German women who let lodgings with board and attendance.

Жильцов в этом доме множество, почти всь мастеровые и немки, содержательницы квартир со столом и прислугою.

The superintendent of the block, a superior man, was also unable to say much about the former tenant, except that the lodging was let at six roubles a month, that the deceased had lived in it for four months, but had not paid a farthing, for the last two, so that he would have had to turn him out.

Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве того, что квартира ходила по шести рублей в месяц, что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца не заплатил ни копейки, так что приходилось его сгонять с квартиры.

The question was asked whether anyone used to come to see him, but no one could give a satisfactory answer about this.

Спрашивали: не ходил ли к нему кто-нибудь? Но никто не мог дать об этом удовлетворительного ответа.

It was a big block, lots of people would be coming to such a Noah’s Ark, there was no remembering all of them.

Дом большой: мало ли людей ходит в такой Ноев ковчег, всех не запомнишь.

The porter, who had been employed for five years in the flats and probably could have given some information, had gone home to his native village on a visit a fortnight before, leaving in his place his nephew, a young fellow who did not yet know half the tenants by sight.

Дворник, служивший в этом доме лет пять и, вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника, молодого парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов.

I don’t know for certain how all these inquiries ended at last, but finally the old man was buried.

Не знаю наверно, чем именно кончились тогда все эти справки, но, наконец, старика похоронили.

In the course of those days, though I had many things to look after, I had been to Vassilyevsky Island, to Sixth Street, and laughed at myself when I arrived there. What could I see in Sixth Street but an ordinary row of houses?

В эти дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?.

But why, I wondered, did the old man talk of Sixth Street and Vassilyevsky Island when he was dying?

«Но зачем же,  — думал я,  — старик, умирая, говорил про Шестую линию и про Васильевский остров?

Was he delirious?

Не в бреду ли?»

I looked at Smith’s deserted lodging, and I liked it I took it for myself.

Я осмотрел опустевшую квартиру Смита, и мне она понравилась. Я оставил ее за собою.

The chief point about it was that it was large, though very lowpitched, so much so that at first I thought I should knock my head against the ceiling.

Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, так что мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою.

But I soon got used to it.

Впрочем, я скоро привык.

Nothing better could be found for six roubles a month.

За шесть рублей в месяц и нельзя было достать лучше.

The independence of it tempted me. All I still had to do was to arrange for some sort of service, for I could not live entirely without a servant.

Особняк соблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги, так как совершенно без прислуги нельзя было жить.

The porter undertook meanwhile to come in once a day to do what was absolutely necessary.

Дворник на первое время обещался приходить хоть по разу в день, прислужить мне в каком-нибудь крайнем случае.

And who knows, thought I, perhaps someone will come to inquire for the old man But five days passed after his death, and no one had yet come.

«А кто знает,  — думал я,  — может быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не приходил.

Chapter II

Глава II

At that time, just a year ago, I was still working on the staff of some papers, wrote articles, and was firmly convinced that I should succeed one day in writing something good on a larger scale.

В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь.

I was sitting over a long novel at that time, but it had all ended in my being here in the hospital, and I believe I am soon going to die.

Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру.

And since I am going to die, why, one might ask write reminiscences?

А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?

I cannot help continually recalling all this bitter last year of my life.

Вспоминается мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый, последний год моей жизни.

I want to write it all down, and if I had not found this occupation I believe I should have died of misery.

Хочу теперь все записать, и, если б я не изобрел себе этого занятия, мне кажется, я бы умер с тоски.

All these impressions of the past excite me sometimes to the pitch of anguish, of agony.

Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки.

They will grow more soothing, more harmonious as I write them. They will be less like delirium, like a nightmare.

Под пером они примут характер более успокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар.

So I imagine.

Так мне кажется.

The mere mechanical exercise of writing counts for something. It will soothe me, cool me, arouse anew in me my old literary habits, will turn my memories and sick dreams into work – into occupation.... Yes, it is a good idea.

Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие… Да, я хорошо выдумал.

Moreover, it will be something to leave my attendant if he only pastes up the window with my manuscript, when he puts in the double frames for the winter.

К тому ж и наследство фельдшеру; хоть окна облепит моими записками, когда будет зимние рамы вставлять.

But I have begun my story, I don’t know why, in the middle.

Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины.

If it is all to be written, I must begin from the beginning.

Коли уж все записывать, то надо начинать сначала.

Well, let us begin at the beginning, though my autobiography won’t be a long one,

Ну, и начнем сначала. Впрочем, не велика будет моя автобиография.

I was not born here but far away in a remote province.

Родился я не здесь, а далеко отсюда, в —ской губернии.

It must be assumed that my parents were good people, but I was left an orphan as a child, and I was brought up in the house of Nikolay Sergeyitch Ichmenyev, a small landowner of the neighbourhood, who took me in out of pity.

Должно полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой еще в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из жалости.

He had only one child, a daughter Natasha, a child three years younger than I.

Детей у него была одна только дочь, Наташа, ребенок тремя годами моложе меня.

We grew up together like brother and sister.

Мы росли с ней как брат с сестрой.

Oh, my dear childhood!

О мое милое детство!

How stupid to grieve and regret it at fiveandtwenty, and to recall it alone with enthusiasm and gratitude!

Как глупо тосковать и жалеть о тебе на двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть только об одном тебе с восторгом и благодарностию!

In those days there was such bright sunshine in the sky, so unlike the sun of Petersburg, and our little hearts beat so blithely and gaily.

Тогда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца.

Then there were fields and woods all round us, not piles of dead stones as now.

Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней, как теперь.

How wonderful were the garden and park in Vassilyevskoe, where Nikolay Sergeyitch was steward. Natasha and I used to go for walks in that garden, and beyond the garden was a great damp forest, where both of us were once lost. Happy, golden days!

Что за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились… Золотое, прекрасное время!

The first foretaste of life was mysterious and alluring, and it was so sweet to get glimpses of it.

Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и так сладко было знакомиться с нею.

In those days behind every bush, behind every tree, someone still seemed to be living, mysterious, unseen by us, fairyland was mingled with reality; and when at times the mists of evening were thick in the deep hollows and caught in grey, winding wisps about the bushes that clung to the stony ribs of our great ravine, Natasha and I, holding each other’s hands, peeped from the edge into the depths below with timid curiosity, expecting every moment that someone would come forth or call us out of the mist at the bottom of the ravine; and that our nurse’s fairy tales would turn out to be solid established truth.

Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.

Once, long afterwards, I happened to remind Natasha how a copy of

Раз потом, уже долго спустя, я как-то напомнил Наташе, как достали нам тогда однажды

Readings for Children was got for us; how we ran off at once to the pond in the garden where was our favourite green seat under the old maple, and there settled ourselves, and began reading

«Детское чтение», как мы тотчас же убежали в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша любимая зеленая скамейка, уселись там и начали читать

Alphonso and Dalinda – a fairystory.

«Альфонса и Далинду»  — волшебную повесть.

I cannot to this day remember the story without a strange thrill at my heart, and when a year ago I reminded Natasha of the first lines:

Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения, и когда я, год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки:

Alphonso, the hero of my story, was born in Portugal; Don Ramiro his father, and so on, I almost shed tears.

«Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть не заплакал.

This must have seemed very stupid, and that was probably why Natasha smiled queerly at my enthusiasm at the time.

Должно быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа так странно улыбнулась тогда моему восторгу.

But she checked herself at once (I remember that), and began recalling the old days to comfort me.

Впрочем, тотчас же спохватилась (я помню это) и для моего утешения сама принялась вспоминать про старое.

One thing led to another, and she was moved herself.

Слово за словом и сама расчувствовалась.

That was a delightful evening. We went over everything, and how I had been sent away to school in the district townheavens, how she had cried then! – and our last parting when I left Vassilyevskoe for ever.

Славный был этот вечер; мы все перебрали: и то, когда меня отсылали в губернский город в пансион,  — господи, как она тогда плакала!  — и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался с Васильевским.

I was leaving the boardingschool then and was going to Petersburg to prepare for the university.

Я уже кончил тогда с моим пансионом и отправлялся в Петербург готовиться в университет.

I was seventeen at that time and she was fifteen.

Мне было тогда семнадцать лет, ей пятнадцатый.

Natasha says I was such an awkward gawky creature then, and that one couldn’t look at me without laughing.

Наташа говорит, что я был тогда такой нескладный, такой долговязый и что на меня без смеху смотреть нельзя было.

At the moment of farewell I drew her aside to tell her something terribly important, but my tongue suddenly failed me and clove to the roof of my mouth.

В минуту прощанья я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-то ужасно важное; но язык мой как-то вдруг онемел и завяз.

She remembers that I was in great agitation.

Она припоминает, что я был в большом волнении.

Of course our talk came to nothing.

Разумеется, наш разговор не клеился.

I did not know what to say, and perhaps she would not have understood me.

Я не знал, что сказать, а она, пожалуй, и не поняла бы меня.

I only wept bitterly and so went away without saying anything.

Я только горько заплакал, да так и уехал, ничего не сказавши.

We saw each other again long afterwards in Petersburg; that was two years ago.

Мы свиделись уже долго спустя, в Петербурге. Это было года два тому назад.

Old Nikolay Sergeyitch had come to Petersburg about his lawsuit, and I had only just begun my literary career.

Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе, а я только что выскочил тогда в литераторы.

Chapter III

Глава III

Nikolay Sergeyitch came of a good family, which had long sunk into decay.

Николай Сергеич Ихменев происходил из хорошей фамилии, но давно уже обедневшей.

But he was left at his parents’ death with a fair estate with a hundred and fifty serfs on it.

Впрочем, после родителей ему досталось полтораста душ хорошего имения.

At twenty he went into the Hussars.

Лет двадцати от роду он распорядился поступить в гусары.

All went well; but after six years in the army he happened one unlucky evening to lose all his property at cards.

Все шло хорошо; но на шестом году его службы случилось ему в один несчастный вечер проиграть все свое состояние.

He did not sleep all night.

Он не спал всю ночь.

The next evening he appeared at the cardtable and staked his horse – his last possession.

На следующий вечер он снова явился к карточному столу и поставил на карту свою лошадь — последнее, что у него осталось.

His card was a winning one, and it was followed by a second and a third, and within half an hour he had won back one of his villages, the hamlet Ichmenyevka, which had numbered fifty souls at the last census.

Карта взяла, за ней другая, третья, и через полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят душ по последней ревизии.

He sent in his papers and retired from the service next day.

Он забастовал и на другой же день подал в отставку.

He had lost a hundred serfs for ever.

Сто душ погибло безвозвратно.

Two months later he received his discharge with the rank of lieutenant, and went home to his village.

Через два месяца он был уволен поручиком и отправился в свое сельцо.

He never in his life spoke of his loss at cards, and in spite of his wellknown good nature he would certainly have quarrelled with anyone who alluded to it.

Никогда в жизни он не говорил потом о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие, непременно бы рассорился с тем, кто бы решился ему об этом напомнить.

In the country he applied himself industriously to looking after his land, and at thirtyfive he married a poor girl of good family, Anna Andreyevna Shumilov, who was absolutely without dowry, though she had received an education in a highclass school kept by a French emigree, called MonReveche, a privilege upon which