The Pit: Bilingual Edition (English – Russian)

Guilbert

Part 1

Часть первая

I know that many will find this novel immoral and indecent; nevertheless, I dedicate it with all my heart to mothers and youths— A. K.

Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству. А. К.

Chapter 1

Глава I

A long, long time ago, long before the railroads, the stage-drivers— both government and private— used to live, from generation to generation, at the very farthest confine of a large southern city.

Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные.

And that is why the entire region was called the Yamskaya Sloboda— the Stage-drivers’ Borough; or simply Yamskaya, or Yamkas— Little Ditches, or, shorter still, Yama— The Pit.

Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямской, Ямками, или, еще короче, Ямой.

In the course of time, when hauling by steam killed off transportation by horses, the mettlesome tribe of the stage-drivers little by little lost its boisterous ways and its brave customs, went over into other occupations, fell apart and scattered.

Впоследствии, когда паровая тяга убила конный извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буйные замашки и молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям, распалось и разбрелось.

But for many years— even up to this time— a shady renown has remained to Yama, as of a place exceedingly gay, tipsy, brawling, and in the night-time not without danger.

Но за Ямой на много лет – даже до сего времени – осталась темная слава, как о месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.

Somehow it came about of itself, that on the ruins of those ancient, long-warmed nests, where of yore the rosy-cheeked, sprightly wives of the soldiery and the plump widows of Yama, with their black eyebrows, had secretly traded in vodka and free love, there began to spring up wide-open brothels, permitted by the authorities, regulated by official supervision and subject to express, strict rules.

Как-то само собою случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные разбитные солдатки и чернобровые сдобные ямские вдовы тайно торговали водкой и свободной любовью, постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные начальством, руководимые официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам.

Towards the end of the nineteenth century both streets of Yama— Great Yamskaya and Little Yamskaya— proved to be entirely occupied, on one side of the street as well as the other, exclusively with houses of ill-fame. Of the private houses no more than five or six were left, but even they were taken up by public houses, beer halls, and general stores, catering to the needs of Yama prostitution.

К концу XIX столетия обе улицы Ямы – Большая Ямская и Малая Ямская – оказались занятыми сплошь, и по ту и по другую сторону, исключительно домами терпимости. Частных домов осталось не больше пяти-шести, но и в них помещаются трактиры, портерные и мелочные лавки, обслуживающие надобности ямской проституции.

The course of life, the manners and customs, are almost identical in all the thirty-odd establishments; the difference is only in the charges exacted for the briefly-timed love, and consequently in certain external minutiae as well: in the assortment of more or less handsome women, in the comparative smartness of the costumes, in the magnificence of the premises and the luxuriousness of the furnishings.

Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.

The most chic establishment is that of Treppel, the first house to the left upon entering Great Yamskaya.

Самое шикарное заведение – Треппеля, при въезде на Большую Ямскую, первый дом налево.

This is an old firm.

Это старая фирма.

Its present owner bears an entirely different name, and fills the post of an elector in the city council and is even a member of the city board.

Теперешний владелец ее носит совсем другую фамилию и состоит гласным городской думы и даже членом управы.

The house is of two stories, green and white, built in the debauched pseudo-Russian style a la Ropetovsky, with little horses, carved facings, roosters, and wooden towels bordered with lace-also of wood; a carpet with a white runner on the stairs; in the front hall a stuffed bear, holding a wooden platter for visiting cards in his out-stretched paws; a parquet floor in the ballroom, heavy raspberry silk curtains and tulle on the windows, along the walls white and gold chairs and mirrors with gilt frames; there are two private cabinets with carpets, divans, and soft satin puffs; in the bedrooms blue and rose lanterns, blankets of raw silk stuff and clean pillows; the inmates are clad in low-cut ball gowns, bordered with fur, or in expensive masquerade costumes of hussars, pages, fisher lasses, school-girls; and the majority of them are Germans from the Baltic provinces— large, handsome women, white of body and with ample breasts.

Дом двухэтажный, зеленый с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковер с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые женщины.

At Treppel’s three roubles are taken for a visit, and for the whole night, ten.

У Треппеля берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять.

Three of the two-rouble establishments— Sophie Vassilievna’s, The Old Kiev, and Anna Markovna’s— are somewhat worse, somewhat poorer.

Три двухрублевых заведения – Софьи Васильевны, «Старо-Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее.

The remaining houses on Great Yamskaya are rouble ones; they are furnished still worse.

Остальные дома по Большой Ямской – рублевые; они еще хуже обставлены.

While on Little Yamskaya, which is frequented by soldiers, petty thieves, artisans, and drab folk In general, and where fifty kopecks or less are taken for time, things are altogether filthy and poor-the floor in the parlor is crooked, warped, and full of splinters, the windows are hung with pieces of red fustian; the bedrooms, just like stalls, are separated by thin partitions, which do not reach to the ceiling, and on the beds, on top of the shaken down hay-mattresses, are scattered torn, spotted bed-sheets and flannel blankets, dark from time, crumpled any old way, full of holes; the air is sour and full of fumes, with a mixture of alcohol vapours and the smell of human emanations; the women, dressed in rags of coloured printed calico or in sailor costumes, are for the greater part hoarse or snuffling, with noses half fallen through, with faces preserving traces of yesterday’s blows and scratches and naively bepainted with the aid of a red cigarette box moistened with spit.

А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.

All the year round, every evening— with the exception of the last three days of Holy Week and the night before Annunciation, when no bird builds its nest and a shorn wench does not plait her braid— when it barely grows dark out of doors, hanging red lanterns are lit before every house, above the tented, carved street doors.

Круглый год, всякий вечер, – за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, – едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари.

It is just like a holiday out on the street— like Easter. All the windows are brightly lit up, the gay music of violins and pianos floats out through the panes, cabmen drive up and drive off without cease.

На улице точно праздник пасха:, все окна ярко освещены, веселая музыка скрипок и роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно подъезжают и уезжают извозчики.

In all the houses the entrance doors are opened wide, and through them one may see from the street a steep staircase with a narrow corridor on top, and the white flashing of the many-facetted reflector of the lamp, and the green walls of the front hall, painted over with Swiss landscapes.

Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами.

Till the very morning hundreds and thousands of men ascend and descend these staircases.

До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам.

Here everybody frequents: half-shattered, slavering ancients, seeking artificial excitements, and boys-military cadets and high-school lads— almost children; bearded paterfamiliases; honourable pillars of society, in goldon spectacles; and newly-weds, and enamoured bridegrooms, and honourable professors with renowned names; and thieves, and murderers, and liberal lawyers; and strict guardians of morals— pedagogues, and foremost writers— the authors of fervent, impassioned articles on the equal rights of women; and catchpoles, and spies, and escaped convicts, and officers, and students, and Social Democrats, and hired patriots; the timid and the brazen, the sick and the well, those knowing woman for the first time, and old libertines frayed by all species of vice; clear-eyed, handsome fellows and monsters maliciously distorted by nature, deaf-mutes, blind men, men without noses, with flabby, pendulous bodies, with malodorous breath, bald, trembling, covered with parasites— pot-bellied, hemorrhoidal apes.

Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики – кадеты и гимназисты – почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности – педагоги, и передовые писатели – авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока; Ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами – брюхатые, геморроидальные обезьяны.

They come freely and simply, as to a restaurant or a depot; they sit, smoke, drink, convulsively pretend to be merry; they dance, executing abominable movements of the body imitative of the act of sexual love.

Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви.

At times attentively and long, at times with gross haste, they choose any woman they like and know beforehand that they will never meet refusal.

Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа.

Impatiently they pay their money in advance, and on the public bed, not yet grown cold after the body of their predecessor, aimlessly commit the very greatest and most beautiful of all universal mysteries— the mystery of the conception of new life. And the women with indifferent readiness, with uniform words, with practiced professional movements, satisfy their desires, like machines— only to receive, right after them, during the same night, with the very same words, smiles and gestures, the third, the fourth, the tenth man, not infrequently already biding his turn in the waiting room.

Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств – таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.

So passes the entire night.

Так проходит вся ночь.

Towards daybreak Yama little by little grows quiet, and the bright morning finds it depopulated, spacious, plunged into sleep, with doors shut tightly, with shutters fixed on the windows.

К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах.

But toward evening the women awaken and get ready for the following night.

А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.

And so without end, day after day, for months and years, they live a strange, incredible life in their public harems, outcast by society, accursed by the family, victims of the social temperament, cloacas for the excess of the city’s sensuality, the guardians of the honour of the family— four hundred foolish, lazy, hysterical, barren women.

И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.

Chapter 2

Глава II

Two in the afternoon.

Два часа дня.

In the second-rate, two-rouble establishment of Anna Markovna everything is plunged in sleep.

Во второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны все погружено в сон.

The large square parlor with mirrors in gilt frames, with a score of plush chairs placed decorously along the walls, with oleograph pictures of Makovsky’s Feast of the Russian Noblemen, and Bathing, with a crystal lustre in the middle, is also sleeping, and in the quiet and semi-darkness it seems unwontedly pensive, austere, strangely sad.

Большая квадратная зала с зеркалами в золоченых рамах, с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расставленных– вдоль стен, с олеографическими картинами Маковского «Боярский пир» и «Купанье», с хрустальной люстрой посредине – тоже спит и в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной.

Yesterday here, as on every evening, lights burned, the most rollicking of music rang out, blue tobacco smoke swirled, men and women careered in couples, shaking their hips and throwing their legs on high.

Вчера здесь, как и каждый вечер, горели огни, звенела разудалая музыка, колебался синий табачный, дым, носились, вихляя бедрами и высоко вскидывая ногами вверх, пары мужчин и женщин.

And the entire street shone on the outside with the red lanterns over the street doors and with the light from the windows, and it seethed with people and carriages until morning.

И вся улица сияла снаружи красными фонарями над подъездами и светом из окон и кипела до утра людьми и экипажами.

Now the street is empty.

Теперь улица пуста.

It is glowing triumphantly and joyously in the glare of the summer sun.

Она торжественно и радостно горит в блеске летнего солнца.

But in the parlor all the window curtains are lowered, and for that reason it is dark within, cool, and as peculiarly uninviting as the interiors of empty theatres, riding academies and court buildings usually are in the middle of the day.

Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так особенно нелюдимо, как бывает среди дня в пустых театрах, манежах и помещениях суда.

The pianoforte glimmers dully with its black, bent, glossy side; the yellow, old, time-eaten, broken, gap-toothed keys glisten faintly.

Тускло поблескивает фортепиано своим черным, изогнутым, глянцевитым боком, слабо светятся желтые, старые, изъеденные временем, разбитые, щербатые клавиши.

The stagnant, motionless air still retains yesterday’s odour; it smells of perfumes, tobacco, the sour dampness of a large uninhabited room, the perspiration of unclean and unhealthy feminine flesh, face-powder, boracic-thymol soap, and the dust of the yellow mastic with which the parquet floor had been polished yesterday.

Застоявшийся, неподвижный воздух еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, табаком, кислой сыростью большой нежилой комнаты, потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой был вчера натерт паркет.

And with a strange charm the smell of withering swamp grass is blended with these smells.

И со странным очарованием примешивается к этим запахам запах увядающей болотной травы.

To-day is Trinity.

Сегодня троица.

In accordance with an olden custom, the chambermaids of the establishment, while their ladies were still sleeping, had bought a whole waggon of sedge on the market, and had strewn its long, thick blades, that crunch underfoot, everywhere about— in the corridors, in the private cabinets, in the drawing room.

По давнему обычаю, горничные заведения ранним утром, пока их барышни еще спят, купили на базаре целый воз осоки и разбросали ее длинную, хрустящую под ногами, толстую траву повсюду: в коридорах, в кабинетах, в зале.

They, also, had lit the lamps before all the images.

Они же зажили лампады перед всеми образами.

The girls, by tradition, dare not do this with their hands, which have been denied during the night.

Девицы, по традиции, не смеют этого делать своими оскверненными за ночь руками.

And the house-porter has adorned the house-entrance, which is carved in the Russian style, with two little felled birch-trees.

А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками.

And so with all the houses— the thin white trunks with their scant dying verdure adorn the exterior near the stoops, bannisters and doors.

Так же и во всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.

The entire house is quiet, empty and drowsy.

Тихо, пусто и сонно во всем доме.

The chopping of cutlets for dinner can be heard from the kitchen.

Слышно, как на кухне рубят к обеду котлеты.

Liubka, one of the girls, barefooted, in her shift, with bare arms, not good-looking, freckled, but strong and fresh of body, has come out into the inner court.

Одна из девиц, Любка, босая, в сорочке, с голыми руками, некрасивая, в веснушках, но крепкая и свежая телом, вышла во внутренний двор.

Yesterday she had had but six guests on time, but no one had remained for the night with her, and because of that she had slept her fill— splendidly, delightfully, all alone, upon a wide bed.

У нее вчера вечером было только шесть временных гостей, но на ночь с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели.

She had risen early, at ten o’clock, and had with pleasure helped the cook scrub the floor and the tables in the kitchen.

Она рано встала, в десять часов, и с удовольствием помогла кухарке вымыть в кухне пол и столы.

Now she is feeding the chained dog Amour with the sinews and cuttings of the meat.

Теперь она кормит жилами и обрезками мяса цепную собаку Амура.

The big, rusty hound, with long glistening hair and black muzzle, jumps up on the girl— with his front paws, stretching the chain tightly and rattling in the throat from shortness of breath, then, with back and tail undulating all over, bends his head down to the ground, wrinkles his nose, smiles, whines and sneezes from the excitement.

Большой рыжий пес с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения.

But she, teasing him with the meat, shouts at him with pretended severity:

А она, дразня его мясом, кричит на него с притворной строгостью:

"There, you— stupid!

– Ну, ты, болван!

I’ll— I’ll give it to you!

Я т-тебе дам!

How dare you?"

Как смеешь?

But she rejoices with all her soul over the tumult and caresses of Amour and her momentary power over the dog, and because she had slept her fill, and passed the night without a man, and because of the Trinity, according to dim recollections of her childhood, and because of the sparkling sunny day, which it so seldom befalls her to see.

Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над собакой, и тому, что выспалась и провела ночь без мужчины, и троице, по смутным воспоминаниям детства, и сверкающему солнечному дню, который ей так редко приходится видеть.

All the night guests have already gone their ways.

Все ночные гости уже разъехались.

The most business-like, quiet and workaday hour is coming on.

Наступает самый деловой, тихий, будничный час.

They are drinking coffee in the room of the proprietress.

В комнате хозяйки пьют кофе.

The company consists of five people.

Компания из пяти человек.

The proprietress herself, in whose name the house is registered, is Anna Markovna.

Сама хозяйка, на чье имя записан дом, – Анна Марковна.

She is about sixty.

Ей лет под шестьдесят.

She is very small of stature, but dumpy: she may be visualized by imagining, from the bottom up, three soft, gelatinous globes— large, medium and small, pressed into each other without any interstices; this— her skirt, torso and head.

Она очень мала ростом, но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова.

Strange, her eyes are a faded blue, girlish, even childish, but the mouth is that of an old person, with a moist lower lip of a raspberry colour, impotently hanging down.

Странно: глаза у нее блекло-голубые, девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой.

Her husband— Isaiah Savvich— is also small, a grayish, quiet, silent little old man.

Ее муж – Исай Саввич – тоже маленький, седенький, тихонький, молчаливый старичок.

He is under his wife’s thumb; he was doorkeeper in this very house even at the time when Anna Markovna served here as housekeeper.

Он у жены под башмаком; был швейцаром в этом же. доме еще в ту пору, когда Анна Марковна служила здесь экономкой.

In order to be useful in some way, he has learned, through self-instruction, to play the fiddle, and now at night plays dance tunes, as well as a funeral march for shopmen far gone on a spree and craving some maudlin tears.

Он самоучкой, чтобы быть чем-нибудь полезным, выучился играть на скрипке и теперь по вечерам играет танцы, а также траурный марш для загулявших приказчиков, жаждущих пьяных слез.

Then, there are the two housekeepers— senior and junior.

Затем две экономки – старшая и младшая.

The senior is Emma Edwardovna.

Старшая Эмма Эдуардовна.

She is a tall, full woman of forty-six, with chestnut hair, and a fat goitre of three chins.

Она – высокая, полная шатенка, лет сорока шести, с жирным зобом из трех подбородков.

Her eyes are encircled with black rings of hemorrhoidal origin.

Глаза у нее окружены черными геморроидальными кругами.

The face broadens out like a pear from the forehead down to the cheeks, and is of an earthen colour; the eyes are small, black; the nose humped, the lips sternly pursed; the expression of the face calmly authoritative.

Лицо расширяется грушей, от лба вниз, к щекам, и землистого цвета; глаза маленькие, черные; горбатый нос, строго подобранные губы; выражение лица спокойно-властное.

It is no mystery to anyone in the house that in a year or two Anna Markovna will go into retirement, and sell her the establishment with all its rights and furnishings, when she will receive part in cash, and part on terms— by promissory note.

Ни для кого в доме не тайна, что через год, через два Анна Марковна, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит наличными, а часть – в рассрочку по векселю.

Because of this the girls honour her equally with the proprietress and fear her somewhat.

Поэтому девицы чтут ее наравне с хозяйкой и побаиваются.

Those who fall into error she beats with her own hands, beats cruelly, coolly, and calculatingly, without changing the calm expression of her face.

Провинившихся она собственноручно бьет, бьет жестоко, холодно и расчетливо, не меняя спокойного выражения лица.

Among the girls there is always a favourite of hers, whom she tortures with her exacting love and fantastic jealousy.

Среди девиц у нее всегда есть фаворитка, которую она терзает своей требовательной любовью и фантастической ревностью.

And this is far harder than her beatings.

И это гораздо тяжелее, чем побои.

The other one is called Zociya.

Другую – зовут Зося.

She has just struggled out of the ranks of the common girls.

Она только что выбилась из рядовых барышень.

The girls, as yet, call her impersonally, flatteringly and familiarly, little housekeeper.

Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой».

She is spare, spry, just a trifle squinting, with a rosy complexion, and hair dressed in a little curly pompadour; she adores actors— preferably stout comedians.

Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков.

Toward Emma Edwardovna she is ingratiating.

К Эмме Эдуардовне она относится с подобострастием.

The fifth person, finally, is the local district inspector, Kerbesh.

Наконец пятое лицо – местный околоточный надзиратель Кербеш.

This is an athletic man; he is kind of bald, has a red beard like a fan, vividly blue slumbrous eyes, and a thin, slightly hoarse, pleasant voice.

Это атлетический человек; он лысоват, у него рыжая борода веером, ярко-синие сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос.

Everybody knows that he formerly served in the secret service division and was the terror of crooks, thanks to his terrible physical strength and cruelty in interrogations.

Всем известно, что он раньше служил по сыскной части и был грозою жуликов благодаря своей страшной физической силе и жестокости при допросах.

He has several shady transactions on his conscience.

У него на совести несколько темных дел.

The whole town knows that two years back he married a rich old woman of seventy, and that last year he strangled her; however, he was somehow successful in hushing up this affair.

Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело.

But for that matter, the remaining four have also seen a thing or two in their chequered life.

Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни.

But, just as the bretteurs of old felt no twinges of conscience at the recollection of their victims, even so do these people regard the dark and bloody things in their past, as the unavoidable little unpleasantness of their professions.

Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.

They are drinking coffee with rich, boiled cream— the inspector with Benedictine.

Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный – с бенедиктином.

But he, strictly speaking, is not drinking, but merely conveying the impression that he is doing it to oblige.

Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.

Well, what is it to be, Phoma Phornich? asks the proprietress searchingly. This business isn’t worth an empty eggshell, now... Why, you have only to say a word...

– Так как же, Фома Фомич? – спрашивает искательно хозяйка. – Это же дело выеденного яйца не стоит... Ведь вам только слово сказать...

Kerbesh slowly draws in half a wine-glass of liqueur, works the oily, strong, pungent liquid slightly with his tongue over the roof of his mouth, swallows it, chases it down, without hurrying, with coffee, and then passes the ring finger of his left hand over his moustaches, to the right and left.

Кербеш медленно втягивает в себя полрюмки ликера, слегка разминает языком по нёбу маслянистую, острую, крепкую жидкость, проглатывает ее, запивает не торопясь кофеем и потом проводит безымянным пальцем левой руки по усам вправо и влево.

Think it over for yourself, Madam Shoibes, he says, looking down at the table, spreading out his hands and screwing up his eyes. "Think of the risk to which I’m exposed!

– Подумайте сами, мадам Шойбес, – говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, – подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь!

The girl through means of deception was enticed into this... what-you-may-call-it... well, in a word, into a house of ill-fame, to express it in lofty style.

Девушка была обманным образом вовлечена в это... в как его... ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом.

Now the parents are searching for her through the police.

Теперь родители разыскивают ее через полицию.

Ve-ery well.

Хорошо-с.

She gets into one place after another, from the fifth into the tenth... Finally the trail is picked up with you, and most important of all— think of it!— in my district!

Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое... Наконец след находится у вас, и главное, – подумайте! – в моем околотке!

What can I do?"

Что я могу поделать?

Mr. Kerbesh, but she is of age, says the proprietress.

– Господин Кербеш, но ведь она же совершеннолетняя, – говорит хозяйка.

They are of age, confirms Isaiah Savvich. They gave an acknowledgment, that it was of their own will...

– Оне совершеннолетние, – подтверждает Исай Саввич. – Оне дали расписку, что по доброй воле...

Emma Edwardovna pronounces in a bass, with cool accurance:

Эмма Эдуардовна произносит басом, с холодной уверенностью:

Honest to God, she’s the same here as an own daughter.

– Ей-богу, она здесь как за родную дочь.

But that’s not what I am talking about, the inspector frowns in vexation. "Just consider my position... Why, this is duty.

– Да ведь я не об этом говорю, – досадливо морщится околоточный. – Вы вникните в мое положение... Ведь это служба.

Lord, there’s no end of unpleasantnesses without that!"

Господи, и без того неприятностей не оберешься!

The proprietress suddenly arises, shuffles in her slippers to the door, and says, winking to the inspector with a sleepy, expressionless eye of faded blue:

Хозяйка вдруг встает, шаркает туфлями к дверям и говорит, мигая околоточному ленивым, невыразительным блекло-голубым глазом:

"Mr. Kerbesh, I would ask you to have a look at our alterations.

– Господин Кербеш, я попрошу вас поглядеть на наши переделки.

We want to enlarge the place a bit."

Мы хотим немножко расширить помещение.

"A-ah!

– А-а!

With pleasure..."

С удовольствием...

After ten minutes both return, without looking at each other.

Через десять минут оба возвращаются, не глядя друг на друга.

Kerbesh’s hand is crunching a brand-new hundred rouble note in his pocket.

Рука Кербеша хрустит в кармане новенькой сторублевой.

The conversation about the seduced girl is not renewed.

Разговор о совращенной девушке более не возобновляется.

The inspector, hastily finishing his Benedictine, complains of the present decline in manners.

Околоточный, поспешно допивая бенедиктин, жалуется на нынешнее падение нравов:

"I have a son, now, a schoolboy— Paul.

– Вот у меня сын гимназист – Павел.

He comes to me, the scoundrel, and declares: ’Papa, the pupils swear at me, because you are a policeman, and because you serve on Yamskaya, and because you take bribes from brothels.’

Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов».

Well, tell me, for God’s sake, Madam Shoibes, if that isn’t effrontery?"

Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?

"Ai, aï, aï!... And what bribes can there be?

– Ай-ай-ай!.. И какие тут взятки?..

Now with me..."

Вот и у меня тоже...

"I say to him: ’Go, you good-for-nothing, and let the principal know, that there should be no more of this, otherwise papa will inform on all of you to the governor.’

– Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края».

And what do you think?

Что же вы думаете?

He comes to me and says: ’I am no longer a son to you— seek another son for yourself.’

Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, – ищи себе другого сына».

What an argument!

Аргумент!

Well, I gave him enough to last till the first of the month!

Ну, и всыпал же я ему по первое число!

Oho-ho!

Ого-го!

Now he doesn’t want to speak with me.

Теперь со мной разговаривать не хочет.

Well, I’ll show him yet!"

Ну, я ему еще покажу!

Ah, you don’t have to tell us, sighs Anna Markovna, letting her lower, raspberry-coloured lip hang down and with a mist coming over her faded eyes. "We keep our Birdie— she is in Fleisher’s high school— we purposely keep her in town, in a respectable family.

– Ах, и не рассказывайте, – вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затуманив свои блеклые глаза. – Мы нашу Берточку, – она в гимназии Флейшера, – мы нарочно держим ее в городе, в почтенном семействе.

You. understand, it is awkward, after all.

Вы понимаете, все-таки неловко.

And all of a sudden she brings such words and expressions from the high school that I just simply turned all red."

И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения, что я прямо аж вся покраснела.

Honest to God, Annochka turned all red, confirms Isaiah Savvich.

– Ей-богу, Анночка вся покраснела, – подтверждает Исай Саввич.

You’ll turn red, all right! warmly agrees the inspector.

– Покраснеешь! – горячо соглашается околоточный.

"Yes, yes, yes, I understand you fully.

Да, да, да, я вас понимаю.

But, my God, where are we going!

Но, боже мой, куда мы идем!

Where are we only going?

Куда мы только идем?

I ask you, what are these revolutionaries and all these various students, or... what-you-may-call-’ems?... trying to attain?

Я вас спрашиваю, чего хотят добиться эти революционеры и разные там студенты, или... как их там?

And let them put the blame on none but themselves.

И пусть пеняют на самих себя.

Corruption is everywhere, morality is falling, there is no respect for parents. They ought to be shot."

Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.

Well, now, the day before yesterday we had a case, Zociya mixes in bustlingly. A certain guest came, a stout man...

– А вот у нас был третьего дня случай, – вмешивается суетливо Зося. – Пришел один гость, толстый человек...

Drop it! Emma Edwardovna, who was listening to the inspector, piously nodding with her head bowed to one side, cuts her short in the jargon of the brothels. You’d better go and see about breakfast for the young ladies.

– Не канцай, – строго обрывает ее на жаргоне публичных домов Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточного, набожно кивая склоненной набок головой. – Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.

And not a single person can be relied upon, continues the proprietress grumblingly. "Not a servant but what she’s a stiff, a faker.

– И ни на одного человека нельзя положиться, – продолжает ворчливо хозяйка. – Что ни прислуга, то стерва, обманщица.

And all the girls ever think about is their lovers.

А девицы только и думают, что о своих любовниках.

Just so’s they may have their own pleasure.

Чтобы только им свое удовольствие иметь.

But about their duties they don’t even think."

А о своих обязанностях и не думают.

There is an awkward silence.

Неловкое молчание.

Some one knocks on the door.

В дверь стучат.

A thin, feminine voice speaks on the other side of the door:

Тонкий женский голос говорит по ту сторону дверей:

"Housekeeper, dear, take the money and be kind enough to give me the stamps.

– Экономочка! Примите деньги и пожалуйте мне марочки.

Pete’s gone."

Петя ушел.

The inspector gets up and adjusts his sabre.

Околоточный встает и оправляет шашку.

"Well, it’s time I was going to work.

– Однако пора и на службу.

Best regards, Anna Markovna.

Всего лучшего, Анна Марковна.

Best wishes, Isaiah Savvich."

Всего хорошего, Исай Саввич.

Perhaps you’ll have one more little glass for a stirrup cup? the nearly blind Isaiah Savvich thrusts himself over the table.

– Может, еще рюмочку, на дорожку? – тычется над столом подслеповатый Исай Саввич.

"Tha-ank you.

– Благодарю-с.

I can’t.

Не могу.

Full to the gills.

Укомплектован.

Honoured, I’m sure!..."

Имею честь!..

"Thanks for your company.

– Спасибо вам за компанию.

Drop in some time."

Заходите.

"Always glad to be your guest, sir.

– Ваши гости-с.

Au revoir!"

До свиданья.

But in the doorway he stops for a minute and says significantly:

Но в дверях он останавливается на минуту и говорит многозначительно:

"But still, my advice to you is— you’d better pass this girl on to some place or other in good time.

– А все-таки мой совет вам: вы эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь заблаговременно.

Of course, it’s your affair, but as a good friend of yours I give you warning."

Конечно, ваше дело, но как хороший знакомый – предупреждаю-с.

He goes away.

Он уходит.

When his steps are abating on the stairs and the front door bangs to behind him, Emma Edwardovna snorts through her nose and says contemptuously:

Когда его шаги затихают на лестнице и хлопает за ним парадная дверь, Эмма Эдуардовна фыркает носом и говорит презрительно:

"Stool-pigeon!

– Фараон!

He wants to take money both here and there..."

Хочет и здесь и там взять деньги...

Little by little they all crawl apart out of the room.

Понемногу все расползаются из комнаты.

It is dark in the house.

В доме темно.

It smells sweetly of the half-withered sedge.

Сладко пахнет полуувядшей осокой.

Quiet reigns.

Тишина.

Chapter 3

Глава III

Until dinner, which is served at six in the evening, the time drags endlessly long and with intolerable monotony.

До обеда, который подается в шесть часов вечера, время тянется бесконечно долго и нестерпимо однообразно.

And, in general, this daily interval is the heaviest and emptiest in the life of the house.

Да и вообще этот дневной промежуток – самый тяжелый и самый пустой в жизни дома.

It remotely resembles in its moods those slothful, empty hours which are lived through during the great holidays in scholastic institutes and other private institutions for females, when all the friends have dispersed, when there is much leisure and much indolence, and a radiant, agreeable tedium reigns the whole day.

Он отдаленно похож по настроению на те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники п институтах и в других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы и много безделья и целый день царит светлая, сладкая скука.

In only their petticoats and white shifts, with bare arms, sometimes barefooted, the women aimlessly ramble from room to room, all of them unwashed, uncombed; lazily strike the keys of the old pianoforte with the index finger, lazily lay out cards to tell their fortune, lazily exchange curses, and with a languishing irritation await the evening.

В одних нижних юбках и в белых сорочках, с голыми руками, иногда босиком, женщины бесцельно слоняются из комнаты в комнату, все немытые, непричесанные, лениво тычут указательным пальцем в клавиши старого фортепиано, лениво раскладывают гаданье на картах, лениво перебраниваются и с томительным раздражением ожидают вечера.

Liubka, after breakfast, had carried out the leavings of bread and the cuttings of ham to Amour, but the dog had soon palled upon her.

Любка после завтрака снесла Амуру остатки хлеба и обрезки ветчины, но собака скоро надоела ей.

Together with Niura she had bought some barberry bon-bons and sunflower seeds, and now both are standing behind the fence separating the house from the street, gnawing the seeds, the shells of which remain on their chins and bosoms, and speculate indifferently about those who pass on the street: about the lamp-lighter, pouring kerosene into the street lamps, about the policeman with the daily registry book under his arm, about the housekeeper from somebody else’s establishment, running across the road to the general store.

Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку...

Niura is a small girl, with goggle-eyes of blue; she has white, flaxen hair and little blue veins on her temples.

Нюра – маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках.

In her face there is something stolid and innocent, reminiscent of a white sugar lamb on a Paschal cake.

В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка.

She is lively, bustling, curious, puts her nose into everything, agrees with everybody, is the first to know the news, and, when she speaks, she speaks so much and so rapidly that spray flies out of her mouth and bubbles effervescence on the red lips, as in children.

Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.

Opposite, out of the dram-shop, a servant pops out for a minute— a curly, besotted young fellow with a cast in his eye— and runs into the neighbouring public house.

Напротив, из пивной, на минуту выскакивает курчавый, испитой, бельмистый парень, услужающий, и бежит в соседний трактир.

Prokhor Ivanovich, oh Prokhor Ivanovich, shouts Niura, don’t you want some?— I’ll treat you to some sunflower seeds!

– Прохор Иванович, а Прохор Иванович, – кричит Нюра, – не хотите ли, подсолнухами угощу?

Come on in and pay us a visit, Liubka chimes in.

– Заходите к нам в гости, – подхватывает Люба.

Niura snorts and adds through the laughter which suffocates her:

Нюра фыркает и добавляет сквозь давящий ее смех:

Warm your feet for a while!

– На теплые ноги!

But the front door opens; in it appears the formidable and stern figure of the senior housekeeper.

Но парадная дверь открывается, в ней показывается грозная и строгая фигура старшей экономки.

Pfui! What sort of indecency is this! she cries commandingly. "How many times must it be repeated to you, that you must not jump out on the street during the day, and also— pfui!— only in your underwear.

– Пфуй! Что это за безобразие? – кричит она начальственно. – Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще – пфуй! ч– в одном белье.

I can’t understand how you have no conscience yourselves.

Не понимаю, как это у вас нет никакой совести.

Decent girls, who respect themselves, must not demean themselves that way in public.

Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично.

It seems, thank God, that you are not in an establishment catering to soldiers, but in a respectable house.

Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме.

Not in Little Yamskaya."

Не на Малой Ямской.

The girls return into the house, get into the kitchen, and for a long time sit there on tabourets, contemplating the angry cook Prascoviya, swinging their legs and silently gnawing the sunflower seeds.

Девицы возвращаются в дом, забираются на кухню и долго сидят там на табуретах, созерцая сердитую кухарку Прасковью, болтая ногами и молча грызя семечки.

In the room of Little Manka, who is also called Manka the Scandaliste and Little White Manka, a whole party has gathered.

В комнате у Маленькой Маньки, которую еще называют Манькой Скандалисткой и Манькой Беленькой, собралось целое общество.

Sitting on the edge of the bed, she and another girl— Zoe, a tall handsome girl, with arched eyebrows, with grey, somewhat bulging eyes, with the most typical, white, kind face of the Russian prostitute—­are playing at cards, playing at sixty-six.

Сидя на краю кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».

Little Manka’s closest friend, Jennie, is lying behind their backs on the bed, prone on her back, reading a tattered book, The Queen’s Necklace, the work of Monsieur Dumas, and smoking.

Ближайшая подруга Маньки Маленькой, Женя, лежит за их спинами на кровати навзничь, читает растрепанную книжку «Ожерелье королевы», сочинение и. Дюма, и курит.

In the entire establishment she is the only lover of reading and reads intoxicatingly and without discrimination.

Во всем заведении она единственная любительница чтения и читает запоем и без разбора.

But, contrary to expectation, the forced reading of novels of adventure has not at all made her sentimental and has not vitiated her imagination.

Но, против ожидания, усиленное чтение романов с приключениями вовсе не сделало ее сентиментальной и не раскислило ее воображения.

Above all, she likes in novels a long intrigue, cunningly thought out and deftly disentangled; magnificent duels, before which the viscount unties the laces of his shoes to signify that he does not intend to retreat even a step from his position, and after which the marquis, having spitted the count through, apologizes for having made an opening in his splendid new waistcoat; purses, filled to the full with gold, carelessly strewn to the left and right by the chief heroes; the love adventures and witticisms of Henry IV— in a word, all this spiced heroism, in gold and lace, of the past centuries of French history.

Более всего ей нравится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак того, что он не намерен отступить ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется, что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, – словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.

In everyday life, on the contrary, she is sober of mind, jeering, practical and cynically malicious.

В обыденной жизни она, наоборот, трезва умом, насмешлива, практична и цинично зла.

In her relation to the other girls of the establishment she occupies the same place that in private educational institutions is accorded to the first strong man, the man spending a second year in the same grade, the first beauty in the class— tyrannizing and adored.

По отношению к другим девицам заведения она занимает такое же место, какое в закрытых учебных заведениях принадлежит первому силачу, второгоднику, первой красавице в классе-тиранствующей и обожаемой.

She is a tall, thin brunette, with beautiful hazel eyes, a small proud mouth, a little moustache on the upper lip and with a swarthy, unhealthy pink on her cheeks.

Она – высокая, худая брюнетка, с прекрасными карими, горящими глазами, маленьким гордым ртом, усиками на верхней губе и со смуглым нездоровым румянцем на щеках.

Without letting the cigarette out of her mouth and screwing up her eyes from the smoke, all she does is to turn the pages constantly with a moistened finger.

Не выпуская изо рта папироски и щурясь от дыма, она то и дело переворачивает страницы намусленным пальцем.

Her legs are bare to the knees; the enormous balls of the feet are of the most vulgar form; below the big toes stand out pointed, ugly, irregular tumours.

Ноги у нее до колен голые, огромные ступни самой вульгарной формы: ниже больших пальцев резко выдаются внаружу острые, некрасивые, неправильные желваки.

Here also, with her legs crossed, slightly bent, with some sewing, sits Tamara— a quiet, easy-going, pretty girl, slightly reddish, with that dark and shining tint of hair which is to be found on the back of a fox in winter.

Здесь же, положив ногу на ногу, немного согнувшись с шитьем в руках, сидит Тамара, тихая, уютная, хорошенькая девушка, слегка рыжеватая, с тем темным и блестящим оттенком волос, который бывает у лисы зимою на хребте.

Her real name is Glycera, or Lukeria, as the common folk say it.

Настоящее ее имя Гликерия, или Лукерия по-простонародному.

But it is already an ancient usage of the houses of ill-fame to replace the uncouth names of the Matrenas, Agathas, Cyclitinias with sonorous, preferably exotic names.

Но уже давнишний обычай домов терпимости – заменять грубые имена Матрен, Агафий, Сиклитиний звучными, преимущественно экзотическими именами.

Tamara had at one time been a nun, or, perhaps, merely a novice in a convent, and to this day there have been preserved on her face timidity and a pale puffiness— a modest and sly expression, which is peculiar to young nuns.

Тамара когда-то была монахиней или, может быть, только послушницей в монастыре, и до сих пор в лице ее сохранилась бледная опухлость и пугливость, скромное и лукавое выражение, которое свойственно молодым монахиням.

She holds herself aloof in the house, does not chum with any one, does not initiate any one into her past life.

Она держится в доме особняком, ни с кем не дружит, никого не посвящает в свою прошлую жизнь.

But in her case there must have been many more adventures besides having been a nun: there is something mysterious, taciturn and criminal in her unhurried speech, in the evasive glance of her deep and dark-gold eyes from under the long, lowered eyelashes, in her manners, her sly smiles and intonations of a modest but wanton would-be saint.

Но, должно быть, у нее, кроме монашества, было еще много приключений: что-то таинственное, молчаливое и преступное есть в ее неторопливом разговоре, в уклончивом взгляде ее густо– и темнозолотых глаз из-под длинных опущенных ресниц, в ее манерах, усмешках и интонациях скромной, но развратной святоши.

There was one occurrence when the girls, with well-nigh reverent awe, heard that Tamara could talk fluently in French and German.

Однажды вышел такой случай, что девицы чуть не с благоговейным ужасом услыхали, что Тамара умеет бегло говорить по-французски и по-немецки.

She has within her some sort of an inner, restrained power.

В ней есть какая-то внутренняя сдержанная сила.

Notwithstanding her outward meekness and complaisance, all in the establishment treat her with respect and circumspection— the proprietress, and her mates, and both housekeepers, and even the doorkeeper, that veritable sultan of the house of ill-fame, that general terror and hero.

Несмотря на ее внешнюю кротость и сговорчивость, все в заведении относятся к ней с почтением и осторожностью: и хозяйка, и подруги, и обе экономки, и даже швейцар, этот истинный султан дома терпимости, всеобщая гроза и герой.

I’ve covered it, says Zoe and turns over the trump which had been lying under the pack, wrong side up. "I’m going with forty, going with an ace of spades— a ten-spot, Mannechka, if you please.

– Прикрыла, – говорит Зоя и поворачивает козырь, лежавший под колодой, рубашкой кверху. – Выхожу с сорока, хожу с туза пик, пожалуйте, Манечка, десяточку.

I’m through.

Кончила.

Fifty-seven, eleven, sixty-eight.

Пятьдесят семь, одиннадцать, шестьдесят восемь.

How much have you?"

Сколько у тебя?

Thirty, says Manka in an offended tone, pouting her lips; "oh, it’s all very well for you— you remember all the plays.

– Тридцать, – говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, – ну да, тебе хорошо, ты все ходы помнишь.

Deal... Well, what’s after that, Tamarochka? she turns to her friend. You talk on— I’m listening."

Сдавай... Ну, так что же дальше, Тамарочка? – обращается она к подруге. – Ты говори, я слушаю.

Zoe shuffles the old, black, greasy cards, allows Manya to cut, then deals, having first spat upon her fingers.

Зоя стасовывает старые, черные, замаслившиеся карты и дает Мане снять, потом сдает, поплевав предварительно на пальцы.

Tamara in the meanwhile is narrating to Manya in a quiet voice, without dropping her sewing.

Тамара в это время рассказывает Мане тихим голосом, не отрываясь от шитья.

"We embroidered with gold, in flat embroidery— altar covers, palls, bishops’ vestments... With little grasses, with flowers, little crosses.

– Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения... травками, цветами, крестиками.

In winter, you’d be sitting near a casement; the panes are small, with gratings, there isn’t much light, it smells of lamp oil, incense, cypress; you mustn’t talk— the mother superior was strict.

Зимой сидишь, бывало, у окна, – окошки маленькие, с решетками, – свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая.

Some one from weariness would begin droning a pre-Lenten first verse of a hymn... ’When I consider thy heavens... ’ We sang fine, beautifully, and it was such a quiet life, and the smell was so fine; you could see the flaky snow out the windows— well, now, just like in a dream..."

Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос... «Вонми небо и возглаголю и воспою...» Хорошо пели, прекрасно, и такая тихая жизнь, и запах такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне...

Jennie puts the tattered novel down on her stomach, throws the cigarette over Zoe’s head, and says mockingly:

Женя опускает истрепанный роман себе на живот, бросает папиросу через Зоину голову и говорит насмешливо:

"We know all about your quiet life.

– Знаем мы вашу тихую жизнь.

You chucked the infants into toilets.

Младенцев в нужники выбрасывали.

The Evil One is always snooping around your holy places."

Лукавый-то все около ваших святых мест бродит.

"I call forty.

– Сорок объявляю.

I had forty-six.

Сорок шесть у меня было!

Finished! Little Manka exclaims excitedly and claps her palms. I open with three."

Кончила! – возбужденно восклицает Манька Маленькая и плещет ладонями. – Открываю три.

Tamara, smiling at Jennie’s words, answers with a scarcely perceptible smile, which barely distends her lips, but makes little, sly, ambiguous depressions at their corners, altogether as with Monna Lisa in the portrait by Leonardo da Vinci.

Тамара, улыбаясь на слова Жени, отвечает с едва заметной улыбкой, которая почти не растягивает губы, а делает их в концах маленькие, лукавые, двусмысленные углубления, совсем как у Монны Лизы на портрете Леонардо да Винчи.

Lay folk say a lot of things about nuns... Well, even if there had been sin once in a while...

– Плетут много про монахинь-то мирские... Что же, если и бывал грех...

If you don’t sin— you don’t repent, Zoe puts in seriously, and wets her finger in her mouth.

– Не согрешишь – не покаешься, – вставляет серьезно Зоя и мочит палец во рту.

"You sit and sew, the gold eddies before your eyes, while from standing in the morning at prayer your back just aches, and your legs ache.

– Сидишь, вышиваешь, золото в глазах рябит, а от утреннего стояния так вот спину и ломит, и ноги ломит.

And at evening there is service again.

А вечером опять служба.

You knock at the door of the mother superior’s cell: ’Through prayers of Thy saints, oh Lord, our Father, have mercy upon us.’

Постучишься к матушке в келию: «Молитвами святых отец наших господи помилуй нас».

And the mother superior would answer from the cell, in a little bass-like

А матушка из келий так баском ответит:

‘A-men.’"

«Аминь».

Jennie looks at her intently for some time, shakes her head and says with great significance:

Женя смотрит на нее несколько времени пристально, покачивает головой и говорит многозначительно:

"You’re a queer girl, Tamara.

– Странная ты девушка, Тамара.

Here I’m looking at you and wondering.

Вот гляжу я на тебя и удивляюсь.

Well, now, I can understand how these fools, on the manner of Sonka, play at love.

Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят.

That’s what they’re fools for.

На то они и дуры.

But you, it seems, have been roasted on all sorts of embers, have been washed in all sorts of lye, and yet you allow yourself foolishness of that sort.

А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости.

What are you embroidering that shirt for?"

Зачем ты эту рубашку вышиваешь?

Tamara, without haste, with a pin refastens the fabric more conveniently on her knee, smooths the seam down with the thimble, and speaks, without raising the narrowed eyes, her head bent just a trifle to one side:

Тамара не торопясь перекалывает поудобнее ткань на своем колене булавкой, заглаживает наперстком шов и говорит, не поднимая сощуренных глаз, чуть склонив голову набок:

"One’s got to be doing something.

– Надо что-нибудь делать.

It’s wearisome just so.

Скучно так.

I don’t play at cards, and I don’t like them."

В карты я не играю и не люблю.

Jennie continues to shake her head.

Женя продолжает качать головой.

"No, you’re a queer girl, really you are.

– Нет, странная ты девушка, право, странная.

You always have more from the guests than all of us get.

От гостей ты всегда имеешь больше, чем мы все.

You fool, instead of saving money, what do you spend it on?

Дура, чем копить деньги, на что ты их тратишь?

You buy perfumes at seven roubles the bottle.

Духи покупаешь по семи рублей за склянку.

Who needs it?

Кому это нужно?

And now you have bought fifteen roubles’ worth of silk.

Вот теперь набрала на пятнадцать рублей шелку.

Isn’t this for your Senka, now?"

Это ведь ты Сеньке своему?

Of course, for Sennechka.

– Конечно, Сенечке.

"What a treasure you’ve found, to be sure!

– Тоже нашла сокровище.

A miserable thief.

Вор несчастный.

He rides up to this establishment like some general.

Приедет в заведение, точно полководец какой.

How is it he doesn’t beat you yet?

Как еще он не бьет тебя.

The thieves—­they like that.

Воры, они это любят.

And he plucks you, have no fear?"

И обирает небось?

More than I want to, I won’t give, meekly answers Tamara and bites the thread in two.

– Больше чем я захочу, я не дам, – кротко отвечает Тамара и перекусывает нитку.

"Now that is just what I wonder at.

– Вот этому-то я удивляюсь.

With your mind, your beauty, I would put such rings-around-a-rosie about a guest like that, that he’d take me and set me up.

С твоим умом, с твоей красотой я бы себе такого гостя захороводила, что на содержание бы взял.

I’d have horses of my own, and diamonds."

И лошади свои были бы и брильянты.

"Everyone to his tastes, Jennechka.

– Что кому нравится, Женечка.

You too, now, are a very pretty and darling girl, and your character is so independent and brave, and yet you and I have gotten stuck in Anna Markovna’s."

Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя такой независимый и смелый, а вот застряли мы с тобой у Анны Марковны.

Jennie flares up and answers with unsimulated bitterness:

Женя вспыхивает и отвечает с непритворной горечью:

"Yes!

– Да!

Why not!

Еще бы!

All things come your way!... You have all the very best guests.

Тебе везет!.. У тебя все самые лучшие гости.

You do what you want with them, but with me it’s always either old men or suckling babies.

Ты с ними делаешь, что хочешь, а у меня всё – либо старики, либо грудные младенцы.

I have no luck.

Не везет мне.

The ones are snotty, the others have yellow around the mouth.

Одни сопливые, другие желторотые.

More than anything else, now, I dislike the little boys.

Вот больше всего я мальчишек не люблю.

He comes, the little varmint; he’s cowardly, he hurries, he trembles, but having done the business, he doesn’t know what to do with his eyes for shame.

Придет, гаденыш, трусит, торопится, дрожит, а сделал свое дело, не знает, куда глаза девать от стыда.

He’s all squirming from disgust.

Корчит его от омерзения.

I just feel like giving him one in the snout.

Так и