Pudd'nhead Wilson: Bilingual Edition (English – Russian)

Rantsov

CHAPTER I - Pudd’nhead Wins His Name

ГЛАВА I

Tell the truth or trump—but get the trick. —Pudd’nhead Wilson’s Calendar.

«Самая лучшая и заслуженная репутация может быть уничтожена безсмысленнейшей и глупейшей насмешкой. Взгляните, например, на осла: характер его близок к совершенству; своим умом и сметливостью осел превосходит всех других смиренных животных, а между тем посмотрите: во что обратила его насмешка? Вместо того, чтобы чувствовать себя польщенными, когда нас называют ослами, мы остаемся в некотором сомнении».

Из календаря Вильсона Мякинная Голова.

«Бей старшей картой, или козырем, но во всяком случае бери взятку».

Из календаря Вильсона Мякинная Голова.

The scene of this chronicle is the town of Dawson’s Landing, on the Missouri side of the Mississippi, half a day’s journey, per steamboat, below St.Louis.

Местом действии этой повести служит городок Даусоновой пристани, на миссурийском берегу Миссисиппи, несколько ниже Сен-Луи, от котораго он находится всего лишь в разстоянии полудня езды на пароходе.

In 1830 it was a snug little collection of modest one- and two-story frame dwellings whose whitewashed exteriors were almost concealed from sight by climbing tangles of rose-vines, honeysuckles, and morning-glories. Each of these pretty homes had a garden in front fenced with white palings and opulently stocked with hollyhocks, marigolds, touch-me-nots, prince’s-feathers and other old-fashioned flowers;

В тысяча восемьсот тридцатом году городок этот состоял из хорошенькой маленькой группы скромных одноэтажных и двухэтажных фахверковых домов, у которых белая штукатурка наружных стен почти скрывалась от взора дивным пологом вьющихся розанов, жимолости, повойников и глицин. Перед каждым из этих хорошеньких домиков имелся палисадник, огороженный беленьким частоколом, и богато изукрашенный пионами, ноготками, не тронь меня, петушьими гребешками и т.п. старомодными цветами.

while on the window-sills of the houses stood wooden boxes containing moss-rose plants and terra-cotta pots in which grew a breed of geranium whose spread of intensely red blossoms accented the prevailing pink tint of the rose-clad house-front like an explosion of flame. When there was room on the ledge outside of the pots and boxes for a cat, the cat was there—in sunny weather—stretched at full length, asleep and blissful, with her furry belly to the sun and a paw curved over her nose.

На подоконниках стояли деревянные ящики с желтыми моховыми розами и горшки с пеларгониями или, как их там называли, геранями, ярко красные, цветы которых вырезались словно вспышки пламени на светлом фоне зелени фасадов, испещренной по преимуществу нежно розовыми цветами. Если среди ящиков и горшков оставалось на подоконнике свободное место для кота, он непременно красовался там, разумеется, в ясную солнечную погоду. Растянувшись во всю длину, кот этот пребывал в состоянии блаженнаго усыпления; поросшее густым мехом его брюшко обращено было к солнцу, а лапка, согнутая крючком поверх носика, прикрывала глазки.

Then that house was complete, and its contentment and peace were made manifest to the world by this symbol, whose testimony is infallible. A home without a cat—and a well-fed, well-petted and properly revered cat—may be a perfect home, perhaps, but how can it prove title?

Дом, где на овне лежал кот, очевидно, находился в вожделенном состоянии мира и довольства. Это был символ, свидетельство котораго являлось непогрешимо верным. Само собою разумеется, что дом может благоденствовать и без хорошо откормленнаго избалованнаго кота, пользующагося общим почетом, но, к сожалению, означенное благоденствие не бросается тогда сразу в глаза. Чем прикажете его доказать?

All along the streets, on both sides, at the outer edge of the brick sidewalks, stood locust-trees with trunks protected by wooden boxing, and these furnished shade for summer and a sweet fragrance in spring when the clusters of buds came forth. The main street, one block back from the river, and running parallel with it, was the sole business street.

На улицах, по обеим сторонам, вдоль внешних окраин кирпичных тротуаров красовались робинии или так называемыя белыя акации, стволы которых защищались обшивкою из досок. Они были ужь достаточно велики для того, чтобы давать летом тень, а весною, когда распускались роскошныя кисти их цветов, наполнять воздух благоуханием. Главная улица, шедшая параллельно с рекой и отделявшаяся от нея всего лишь одним кварталом, была единственной, на которой сосредоточивалась промышленная жизнь города.

It was six blocks long, and in each block two or three brick stores three stories high towered above interjected bunches of little frame shops. Swinging signs creaked in the wind, the street’s whole length. The candy-striped pole which indicates nobility proud and ancient along the palace-bordered canals of Venice, indicated merely the humble barber shop along the main street of Dawson’s Landing. On a chief corner stood a lofty unpainted pole wreathed from top to bottom with tin pots and pans and cups, the chief tinmonger’s noisy notice to the world (when the wind blew) that his shop was on hand for business at that corner.

Она тянулась в длину на шесть кварталов, в каждом из которых находилось два или три кирпичных здания, служивших торговыми складами и выбившихся над помещавшимися между ними группами маленьких лавченок фахверковой постройки. По всей длине улицы визжали в ветряную погоду вывески, колыхавшияся на стержнях. Красный шест с белыми полосками, который на набережных венецианских каналов, окаймленных дворцами, служит указанием вельможнаго ранга их владельцев, заменял собою на главной улице Даусоновой пристани вывеску для скромной цырульни. На одном из самых бойких углов той же улицы высился длинный некрашенный шест, сверху до низу убранный жестяными кастрюлями, кружками и сковородами. Даже и при небольшом ветерке он служил не только наглядным, но в то же время достаточно громким звуковым предупреждением всем и каждому со стороны главнаго городского жестяника, что его лавка находится как раз тут же, на углу.

The hamlet’s front was washed by the clear waters of the great river; its body stretched itself rearward up a gentle incline; its most rearward border fringed itself out and scattered its houses about the base-line of the hills; the hills rose high, inclosing the town in a half-moon curve, clothed with forests from foot to summit.

Передний фасад маленькаго городка омывался прозрачными водами большой реки, а сам городок тянулся в перпендикулярном к ней направлении, вверх по отлогому склону. Задняя окраина города раскидывалась, словно бахромой из отдельных домиков, вдоль подошвы высоких холмов, полукругом обступавших город. Холмы эти, от самой подошвы и до вершины, были покрыты дремучим лесом.

Steamboats passed up and down every hour or so. Those belonging to the little Cairo line and the little Memphis line always stopped; the big Orleans liners stopped for hails only, or to land passengers or freight; and this was the case also with the great flotilla of «transients.»

Пароходы сновали почти ежечасно мимо Даусоновой пристани, следуя то вверх, то вниз по течению Миссисипи. Те из них, которые делали рейсы только от Каира и Мемфиса, всегда причаливали к пристани, тогда как большие нью-орлеанские пароходы останавливались, лишь когда там выставлялся пригласительный сигнал, или же когда им самим надлежало сдать на берег грузы и пассажиров.

These latter came out of a dozen rivers—the Illinois, the Missouri, the Upper Mississippi, the Ohio, the Monongahela, the Tennessee, the Red River, the White River, and so on; and were bound every whither and stocked with every imaginable comfort or necessity which the Mississippi’s communities could want, from the frosty Falls of St.Anthony down through nine climates to torrid New Orleans.

Также поступали и многочисленные, так называемые транзитные пароходы, плававшие по притокам Миссисипи: Иллинойсу, Миссури, Верхнему Миссисипи, Огио, Мононгахеле, Тенесси, Красной реке, Белой реке и дюжине других рек. Они шли в самыя различныя места и с грузами всевозможных предметов роскоши и первой необходимости, в каких вообще могло нуждаться население громаднаго бассейна Миссисипи, расхлынувшагося от холодных водопадов святого Антония, через девять последовательных климатических поясов до знойных ново-орлеанских окрестностей.

Dawson’s Landing was a slaveholding town, with a rich slave-worked grain and pork country back of it. The town was sleepy and comfortable and contented. It was fifty years old, and was growing slowly—very slowly, in fact, but still it was growing.

The chief citizen was York Leicester Driscoll, about forty years old, judge of the county court.

Даусонова пристань была рабовладельческим городом, который являлся торговым центром богатаго земледельческаго округа, где невольничий труд ежегодно создавал большое количество зерновых хлебов, свиного мяса и сала. Город казался погруженным в какую-то блаженную дремоту. Он существовал уже пол-века, но разростался очень медленно. При всем том не подлежало сомнению, что он постепенно разростался.

Самым именитым его гражданином был Йорк Ланкастер Дрисколль, мужчина лет сорока, состоявший судьею местнаго графства.

He was very proud of his old Virginian ancestry, and in his hospitalities and his rather formal and stately manners he kept up its traditions. He was fine and just and generous. To be a gentleman—a gentleman without stain or blemish—was his only religion, and to it he was always faithful. He was respected, esteemed and beloved by all the community. He was well off, and was gradually adding to his store.

Он очень гордился своим происхождением от прежних виргинцев и следовал традициям предков не только по отношению к гостеприимству, но также и в величественной аристократической холодности обращения. На самом деле это было превосходнейший человек, справедливый и великодушный. Единственным религиозным его убеждением являлось сознание долга вести себя всегда и во всех случаях, как подобает безукоризненному джентльмену и он никогда не уклонялся ни на волос от этого долга. Не только во всем городе, но и во всем графстве его почитали, уважали и любили. Он обладал хорошим состоянием, которое к тому же с года на год все более возрастало.

He and his wife were very nearly happy, but not quite, for they had no children. The longing for the treasure of a child had grown stronger and stronger as the years slipped away, but the blessing never came—and was never to come.

With this pair lived the Judge’s widowed sister, Mrs.Rachel Pratt, and she also was childless—childless, and sorrowful for that reason, and not to be comforted. The women were good and commonplace people, and did their duty and had their reward in clear consciences and the community’s approbation. They were Presbyterians, the Judge was a free-thinker.

Он и его жена чувствовали себя, однако, не совсем счастливыми, так как у них детей не было. Желание заручиться таким сокровищем, как ребенок, становилось у них все сильнее по мере того, как годы уходили. Им не суждено было, однако, сподобиться такого счастья.

Вместе с этой четою жила овдовевшая сестра почтеннаго судьи Рахиль Пратт. Вдовушка эта осталась тоже бездетной, о чем до чрезвычайности скорбела и никак не могла утешиться. Сестра судьи и его жена были простодушными добрыми женщинами, исполнявшими свой долг. Наградой за это являлись для них чистая совесть и общее одобрение сограждан. Оне были пресвитерианки, а сам судья признавал себя свободным мыслителем.

Pembroke Howard, lawyer and bachelor, aged about forty, was another old Virginian grandee with proved descent from the First Families. He was a fine, brave, majestic creature, a gentleman according to the nicest requirements of the Virginia rule, a devoted Presbyterian, an authority on the «code,» and a man always courteously ready to stand up before you in the field if any act or word of his had seemed doubtful or suspicious to you, and explain it with any weapon you might prefer from brad-awls to artillery. He was very popular with the people, and was the Judge’s dearest friend.

Адвокат и холостяк, Пемброк Говард, был тоже старинным аристократом, который мог доказать свое происхождение от первых поселенцев в Виргинии. Это человек лет под сорок, и благородный, вежливый, безстрашный и величественный джентльмэн, удовлетворявший самым строгим требованиям виргинскаго аристократическаго кодекса, и благочестивейший пресвитерианец, считался авторитетом по части законов чести. Еслиб какое его слово или поступок казались вам почему-либо подозрительными или же сомнительными, он охотно дал бы вам во всякое время удовлетворение на поле чести каким угодно оружием по вашему выбору, начиная с боевой секиры и оканчивая пушкою любого образца. Он пользовался большою популярностью и был задушевным приятелем судьи.

Then there was Colonel Cecil Burleigh Essex, another F.F.V. of formidable caliber—however, with him we have no concern.

Кроме них в городе жил еще крупный и влиятельный представитель старинной виргинской аристократии, полковник Сесиль Бурлейг Эссекс, который, впрочем, до нас, собственно говоря, не касается.

Percy Northumberland Driscoll, brother to the Judge, and younger than he by five years, was a married man, and had had children around his hearthstone; but they were attacked in detail by measles, croup and scarlet fever, and this had given the doctor a chance with his effective antediluvian methods; so the cradles were empty. He was a prosperous man, with a good head for speculations, and his fortune was growing.

Родной брат судьи, Перси Нортумберлэнд Дрисколль, оказывался на пять лет его моложе. Он был человек женатый и обзавелся несколькими ребятишками, но корь, круп и скарлатина производили на них нападения еще в раннем детстве, доставляя местному врачу благоприятный случай применять допотопные его способы лечения, при помощи которых все детския колыбельки опустели. Перси Дрисколл был человек состоятельный и хороший делец, так что его состояние быстро возрастало.

On the 1st of February, 1830, two boy babes were born in his house: one to him, the other to one of his slave girls, Roxana by name. Roxana was twenty years old. She was up and around the same day, with her hands full, for she was tending both babies.

Перваго февраля 1830 г. у него в доме родилось два мальчика: один у его жены, а другой у девушки невольницы, Роксаны, которой исполнилось всего только двадцать лет. Она встала в тот же день, так как залеживаться ей не полагалось. Работы для нея нашлось по уши, потому что она должна была кормить грудью обоих младенцев.

Mrs.Percy Driscoll died within the week. Roxy remained in charge of the children. She had her own way, for Mr.Driscoll soon absorbed himself in his speculations and left her to her own devices.

Супруга Перси Дрисколля скончалась через неделю после родов и дети остались на руках у Рокси. Она воспитывала их по собственному усмотрению, так как ея хозяин, занявшись деловыми спекуляциями, никогда не заглядывал в детскую.

In that same month of February, Dawson’s Landing gained a new citizen. This was Mr.David Wilson, a young fellow of Scotch parentage. He had wandered to this remote region from his birthplace in the interior of the State of New York, to seek his fortune. He was twenty-five years old, college-bred, and had finished a post-college course in an Eastern law school a couple of years before.

В этом самом феврале месяце Даусонова пристань приобрела новаго гражданина в лице Давида Вильсона, молодого человека, предки котораго были выходцы из Шотландии. Сам он родился в Нью-Йоркском штате и прибыл в отдаленную от своей родины местность в надежде составить себе карьеру. Этот двадцатипятилетий молодой человек окончил сперва курс в коллегии, а затем занимался юридическими науками в Восточной школе Правоведения и года два тому назад успешно сдал выпускной экзамен.

He was a homely, freckled, sandy-haired young fellow, with an intelligent blue eye that had frankness and comradeship in it and a covert twinkle of a pleasant sort. But for an unfortunate remark of his, he would no doubt have entered at once upon a successful career at Dawson’s Landing. But he made his fatal remark the first day he spent in the village, and it «gaged» him. He had just made the acquaintance of a group of citizens when an invisible dog began to yelp and snarl and howl and make himself very comprehensively disagreeable, whereupon young Wilson said, much as one who is thinking aloud—

«I wish I owned half of that dog.»

Простоватое его лицо, усеянное веснушками и обрамленное волосами желтаго цвета, озарялось умными темносиними глазами, которые светились искренностью и дружеским чувством товарищества. Они способны были также иногда подмигивать с веселым юмором. Если бы у Давида Вильсона не вырвалось одного злополучнаго словца, то он, без сомнения, сразу же сделал бы блестящую карьеру на Даусоновской пристани. Роковое словцо сорвалось, однако, с уст молодого адвоката в первый же день по прибытии его в городок и скомпрометировало его в конец. Только-что он успел познакомиться с группою горожан, когда запертая где-то собака принялась лаять, ворчать и выть. Поведение этого невидимаго пса оказывалось до такой степени неприятным, что молодой Вильсон позволил себе заметить, словно разсуждая вслух с самим собою:

 -- Как жаль, что мне не принадлежит хоть половина этой собаки!

«Why?» somebody asked.

 -- Почему именно?  -- осведомился кто-то из горожан.

«Because I would kill my half.»

The group searched his face with curiosity, with anxiety even, but found no light there, no expression that they could read. They fell away from him as from something uncanny, and went into privacy to discuss him. One said:

«’Pears to be a fool.»

«’Pears?» said another. «Is, I reckon you better say.»

«Said he wished he owned half of the dog, the idiot,» said a third. «What did he reckon would become of the other half if he killed his half? Do you reckon he thought it would live?»

 -- Потому что я бы убил тогда свою половину.

Собравшаяся вокруг новаго приезжаго толпа горожан принялась всматриваться в его лицо не только с любопытством, но и с некоторым недоумением, но не нашла там никакого разъяснения. Убедившись, что ничего не могут прочесть на лице Вильсона, местные обыватели отшатнулись от него, как от чего-то несуразнаго и принялись конфиденциально о нем разсуждать. Один из них сказал:

 -- Кажись, что это набитый дурак.

 -- Чего тут казаться? Он и в самом деле глуп, как пешка!  -- возразил другой.

 -- Один только идиот мог выразить желание быть хозяином половины собаки,  -- подтвердил третий. -- Что, по его мнению, сделалось бы с чужой половиной собаки, если бы он убил свою? Неужели он думал, что она останется в живых?

«Why, he must have thought it, unless he is the downrightest fool in the world; because if he hadn’t thought it, he would have wanted to own the whole dog, knowing that if he killed his half and the other half died, he would be responsible for that half just the same as if he had killed that half instead of his own. Don’t it look that way to you, gents?»

 -- Должно быть, что так, если только он не безсмысленнейший из всех дураков в свете. Если бы он этого не думал, то пожелал бы владеть целой собакой. Он сообразил бы тогда, что, убив свою половину, заставит околеть также и чужую, а потому будет подлежать по закону такой же ответственности, как если бы убил не свою, а именно чужую половину. Надеюсь, что вы, джентльмэны, смотрите на дело с этой же точки зрения?

«Yes, it does. If he owned one half of the general dog, it would be so; if he owned one end of the dog and another person owned the other end, it would be so, just the same;

 -- Ну, да, разумеется, если бы ему принадлежала половина собаки без точнаго указания, которая именно, то он попался бы неизбежно впросак. Образ действий этого молодца оказался бы незаконным даже и в том случае, если бы ему принадлежал один конец собаки, например, передняя часть, а другому, ну, хоть, задняя часть.

particularly in the first case, because if you kill one half of a general dog, there ain’t any man that can tell whose half it was, but if he owned one end of the dog, maybe he could kill his end of it and—»

В первом случае, если он убьет половину собаки, никто не в состоянии утвердительно сказать, чья именно половина убита, но если ему принадлежала, например, передняя половина собаки, то, пожалуй, он мог бы еще как-нибудь ее убить и отвертеться перед законом.

«No, he couldn’t either; he couldn’t and not be responsible if the other end died, which it would. In my opinion the man ain’t in his right mind.»

«In my opinion he hain’t got any mind.»

No. 3 said: «Well, he’s a lummox, anyway.»

«That’s what he is,» said No. 4, «he’s a labrick—just a Simon-pure labrick, if ever there was one.»

«Yes, sir, he’s a dam fool, that’s the way I put him up,» said No. 5. «Anybody can think different that wants to, but those are my sentiments.»

 -- Ну, нет, это бы ему у нас не удалось, его притянули бы к суду и заставили бы ответить за смерть задней половины, которая бы непременно околела. Я думаю, что на вышке у новоприбывшаго не все в порядке.

 -- А мне кажется, что у него там ровнехонько ничего нет.

Номер третий решил:

 -- Так или иначе, а он всетаки набитый болван.

 -- Это еще вопрос, набитый или пустоголовый?  -- возразил четвертый. -- Во всяком случае, нельзя отрицать, что это идиот самой чистой воды, какого только можно было отыскать в восточных штатах.

 -- Да-с, сударь, я лично считаю его безмозглым дурнем!  -- объявил номер пятый. -- Таково личное мое мнение, но каждому, кому угодно, предоставляется смотреть на дело иначе.

«I’m with you, gentlemen,» said No. 6. «Perfect jackass—yes, and it ain’t going too far to say he is a pudd’nhead. If he ain’t a pudd’nhead, I ain’t no judge, that’s all.»

 -- Я совершенно согласен с вами!  -- сказал номер шестой. -- Новоприбывший настоящий осел, и я считаю позволительным сказать, что если голова у него и набита чем-нибудь, то непременно мякиной. Если это не мякинная голова, то я сам не судья, а, с позволения сказать, первейший болван. Вот как-с!

Mr.Wilson stood elected. The incident was told all over the town, and gravely discussed by everybody. Within a week he had lost his first name; Pudd’nhead took its place. In time he came to be liked, and well liked too; but by that time the nickname had got well stuck on, and it stayed. That first day’s verdict made him a fool, and he was not able to get it set aside, or even modified.

Участь Давида Вильсона была решена. Инцидент этот облетел весь город и обсуждался серьезнейшим образом всеми обывателями. Не прошло и недели, как новоприбывший утратил уже христианское имя, которое заменилось прозвищем «мякинная голова». С течением времени Вильсон приобрел общую любовь новых своих сограждан, но прозвище мякинной головы успело уже прочно за ним утвердиться. Приговор, постановленный в первый день по прибытии Вильсона в город, признал его набитым дурнем, и ему никак не удавалось добиться отмены иля хотя бы даже смягчения этого приговора.

The nickname soon ceased to carry any harsh or unfriendly feeling with it, but it held its place, and was to continue to hold its place for twenty long years.

С прозвищем «мякинной головы» вскоре перестало соединяться какое-либо обидное или вообще насмешливое значение, но тем не менее, оно словно срослось с Вильсоном и сохранялось за ним в продолжение более двадцати лет.

CHAPTER II - Driscoll Spares His Slaves

ГЛАВА II

Adam was but human—this explains it all. He did not want the apple for the apple’s sake, he wanted it only because it was forbidden. The mistake was in not forbidding the serpent; then he would have eaten the serpent. —Pudd’nhead Wilson’s Calendar.

Адам был человек и этим объясняется все. Он чувствовал вожделение к яблоку не ради самого яблока, а потому, что ему было запрещено вкушать от такового. Жаль, что ему не было запрещено вкушать от змия: тогда он непременно съел бы эту проклятую тварь.

Из календаря Вильсона Мякинной Головы.

Pudd’nhead Wilson had a trifle of money when he arrived, and he bought a small house on the extreme western verge of the town. Between it and Judge Driscoll’s house there was only a grassy yard, with a paling fence dividing the properties in the middle. He hired a small office down in the town and hung out a tin sign with these words on it:

DAVID WILSON.

ATTORNEY AND COUNSELOR-AT-LAW.

SURVEYING, CONVEYANCING, ETC.

But his deadly remark had ruined his chance—at least in the law. No clients came.

Мякинноголовый Вильсон привез с собою небольшую сумму денег и купил себе маленький домик, находившийся как раз на западной окраине города. Между ним и домом судьи Дрисколля находилась лужайка, по середине которой забит был частокол, служивший границею обоих владений. Наняв небольшую контору на главной улице, Вильсон снабдил ее небольшою вывеской с надписью: «Давид Вильсон. Стряпчий и юрисконсульт. Землемер, счетовод и т.д».

Роковое словцо Вильсона лишило его, однако, всякой возможности успеха, по крайней мере, на юридическом поприще. Никому не пришло в голову хотя бы даже заглянуть в его контору.

He took down his sign, after a while, and put it up on his own house with the law features knocked out of it. It offered his services now in the humble capacities of land-surveyor and expert accountant. Now and then he got a job of surveying to do, and now and then a merchant got him to straighten out his books. With Scotch patience and pluck he resolved to live down his reputation and work his way into the legal field yet. Poor fellow, he could not foresee that it was going to take him such a weary long time to do it.

По прошествии некотораго времени Вильсон закрыл свою контору, снял вывеску и повесил ее на своем собственном доме, предварительно закрасив эпитеты стряпчаго и юрисконсульта. Он предлагал теперь свои услуги лишь в скромном качестве землемера и опытнаго счетовода. От времени до времени его приглашали снять план с какого-нибудь земельнаго участка; случалось также, что какой-либо купец поручал ему привести в порядок торговыя книги. С чисто шотландским терпением и стойкой энергией Вильсон решился побороть свою репутацию и проложить себе путь также в юридической карьере. Бедняга не преусматривал, впрочем, тогда, что ему придется затратить так много времени для достижения этой цели.

He had a rich abundance of idle time, but it never hung heavy on his hands, for he interested himself in every new thing that was born into the universe of ideas, and studied it and experimented upon it at his house.

Вильсон располагал большим изобилием досуга, который, однако, не вызывал у него обычной скуки. Дело в том, что он интересовался каждой новинкой, рождавшейся в мире идей,  -- изучал и производил над ней опыты у себя дома.

One of his pet fads was palmistry. To another one he gave no name, neither would he explain to anybody what its purpose was, but merely said it was an amusement. In fact he had found that his fads added to his reputation as a pudd’nhead; therefore he was growing chary of being too communicative about them. The fad without a name was one which dealt with people’s finger-marks. He carried in his coat pocket a shallow box with grooves in it, and in the grooves strips of glass five inches long and three inches wide.

Одним из любимых его развлечений была хиромантия, т. е. искусство распознавать характер человека, по устройству поверхностей его ладоней. Другой форме развлечения он не давал никакого названия и не считал нужным объяснять кому-либо таинственных ея целей, а просто-на-просто говорил, что она служит ему забавой. Вильсон и в самом деле находил, что его развлечения еще более упрочивали за ним репутацию мякинной головы, а потому начинал сожалеть уже о том, что позволял себе слишком много откровенничать по их поводу. Предметом безимяннаго развлечения служили оттиски человеческих пальцев. Вильсон постоянно носил в кармане своего пиджака плоский ящичек с выдолбленными в нем ложбинками, в которыя укладывались стеклянныя пластинки шириною в пять дюймов.

Along the lower edge of each strip was pasted a slip of white paper. He asked people to pass their hands through their hair (thus collecting upon them a thin coating of the natural oil) and then make a thumb-mark on a glass strip, following it with the mark of the ball of each finger in succession. Under this row of faint grease-prints he would write a record on the strip of white paper—thus:

К нижнему концу каждой пластинки приклеена была полоска белой бумаги. Он обращался ко всем и каждому с просьбою провести руками по волосам (дабы собрать на пальцах неко? торое количество жирнаго вещества, естественно выделяющагося из волос), а затем сделать на стеклянной пластинке отпечатки всех пальцев, начиная с большого и кончая мизинцем. Под этим рядом едва заметных жирных отпечатков Вильсон немедленно же писал на полоске белой бумаги:

John Smith, right hand—

and add the day of the month and the year, then take Smith’s left hand on another glass strip, and add name and date and the words «left hand.» The strips were now returned to the grooved box, and took their place among what Wilson called his «records.»

Джон Смит «Правая рука...».

Затем следовало указание года, месяца и числа. Подобным же образом на другой стеклянной пластинке снимались отпечатки левой руки Смита, под которыми опять таки подписывалось его имя, год, месяц число и заметка «Левая рука». Стеклянныя пластинки препровождались в соответственныя выемки ящика, а по возвращении Вильсона домой укладывались на свои места в большом ящике, который он называл своим архивом.

He often studied his records, examining and poring over them with absorbing interest until far into the night; but what he found there—if he found anything—he revealed to no one.

Вильсон зачастую изучал свои архивы, разсматривал их с величайшим интересом, засиживался иногда до поздней ночи, но не разсказывал никому, что именно там находил, если вообще ему удавалось и в самом деле найти что-нибудь.

Sometimes he copied on paper the involved and delicate pattern left by the ball of a finger, and then vastly enlarged it with a pantograph so that he could examine its web of curving lines with ease and convenience.

One sweltering afternoon—it was the first day of July, 1830—he was at work over a set of tangled account-books in his work-room, which looked westward over a stretch of vacant lots, when a conversation outside disturbed him. It was carried on in yells, which showed that the people engaged in it were not close together: