На перекрестье дорог, на перепутье времён

Глава первая. Гостеприимство Манука Мирзояна

Рущук, Османская империя, 1798 год (1213 год лунной хиджры)

Дом Манука Мирозояна и его наряд поражали роскошью. Вежливо поздоровавшись и назвав свое имя, Нерсес попросил уделить ему время для беседы, но Манук немедленно хлопнул в ладоши, сразу же забегали, засуетились слуги, и вот уже спустя несколько минут хозяин, подхватив ошеломленного Нерсеса под локоть, повел его в зал, где стоял заставленный яствами стол.

– В моем доме, айр сурб (эквивалентно святой отец, обращение к армянскому иеромонаху), всегда ждут дорогих друзей, – приговаривал он.

Отклонить приглашение Нерсес не мог физически – Манук крепко сжимал его локоть, не вырываться же было, – однако, следуя за хозяином, он с иронией заметил: 

– Возможно, ага Манук, тебе сначала следует меня выслушать, а потом решить, пришел я как друг, или как враг.

По поручению армянского патриарха Константинополя Захарии иеромонах Нерсес Аштаракеци приехал с весьма щекотливым поручением – он должен был выразить армянскому меценату Мануку Мирзояну, проживавшему в юрисдикции Османской империи, порицание за поддержку школ, открываемых армянами-католиками в Венеции и во Франции, а также за пожертвования в пользу духовной семинарии мхитаристов (последователи Мхитара Севастийского, армяне-католики, вверившие себя защите папы римского) в Бзуммаре. Манук сделал вид, что не заметил замешательства гостя, усадил его за стол и, велев слуге наполнить чашу Нерсеса вином, весело сказал:   

– Пей, айр сурб, пей. Вино с моих виноградников способно заклятого врага сделать другом.

Его белозубая улыбка была столь располагающей, что Нерсес не мог не улыбнуться в ответ.

– Надеюсь, ты прав, ага Манук.

Повар у Мирзояна был великолепный, и Нерсес, обычно воздержанный в еде, не удержался – позволил себе съесть и выпить больше привычного. Неожиданно хозяин хлопнул в ладоши, в тот же миг заиграли музыканты, спрятанные за ширмой, откуда-то выбежала девушка в наряде цыганки, закружилась, зазвенела монистами. Манук, в такт музыке покачивая головой, восторженно следил за девушкой.

– Восхитительна, – прошептал он, переводя восторженный взгляд с плясуньи на гостя, – и... доступна.

Последние слова его прозвучали чуть слышно. Лицо Нерсеса окаменело, но Манук сам пресек свою вольность – он вновь хлопнул в ладоши, музыка умолкла, и девушка скрылась за ширмой.

– Благодарю за угощение, ага Манук, не пора ли нам приступить к разговору? – голос Нерсеса теперь звучал ровно и холодно, – мне не хотелось бы надолго отрывать тебя от дел, к тому же, твое отсутствие, возможно, беспокоит твою уважаемую супругу.

Манук подлил себе и гостю вина в опустевшие чаши.

– Жена и дети теперь гостят у моего крестного в Яссах, иначе угощение на моем столе не было б столь скудным, – опустив глаза, в которых прыгали смешинки, кротко и печально ответил он, – мне стыдно перед тобой, айр сурб, за столь жалкий прием.

– Бог пошлет твоей семье здоровья и благополучия, ага Манук, а твоим делам успеха и процветания. Однако то, что я скажу, возможно не придется тебе по душе.

Манук слушал Нерсеса вежливо, но по всему видно было, что его мало тревожит неодобрение патриарха Захарии.

– Айр сурб, – твердо сказал он, когда Нерсес закончил, – мне известно, что между нашей григорианской церковью и армянами, принявшими веру папы римского, всегда существовала вражда. Но только по мне армянин есть армянин, как бы он ни молился, для меня помощь ему – святое дело. В Москве Ованес Егиазарян (Иван Лазарев) желает на свои средства для армянских детей школу открыть – я и ему для этого от себя сумму внесу.

Нерсес сурово сдвинул брови.

– Ты рассуждаешь, как еретик, ага Манук! Известно ли тебе, что Святейший Симеон Ереванци (католикос Армянской апостольской церкви с 1762 по 1780 годы), покойный католикос наш, всю жизнь боролся с католической ересью? Немало армян он и его ученики вернули к вере отцов, немало школ, открытых иезуитами для армянских детей, по воле Симеона было закрыто. Потому что народ армянский, жестокими врагами страны своей лишенный и тяжким испытаниям подвергнутый, будет жить лишь до тех пор, пока существует его вера.

Манук с невозмутимым видом подлил ему в чашу вина, потом плеснул себе.

– Пей, айр сурб, такого вина больше нигде нет. На упрек твой я отвечу, как велит мне совесть. В Яссах, куда отец отправил меня получать образование, встречал я немало армян-мхитаристов из Эрзерума, Диярбакыре и Битлиса. Эти люди говорили: иезуиты строили школы для наших детей, присылали им учителей, а детям тех, кто оставался в старой вере, учиться было негде, и жизнь их была беспросветный мрак. Но пришли посланники католикоса Симеона, грозя ахтарама (отступники) погибелью души, стали возвращать их к вере отцов и закрывать католические школы. И я, Манук Мирзоян, спросил себя: правильно ли это? Правильно ли, что детей лишали знания? Пусть даже в католической школе?

– Да, правильно, – поспешно сказал Нерсес, – ибо, приобретая знание, нельзя терять веру. Католикос Симеон тоже заботился об образовании, при его жизни в Эчмиадзине стали производить бумагу и печатать книги на армянском языке. Конечно, Эчмиадзин не так богат, как франки, засылающие иезуитов, Святому Престолу нашему еще недавно пришлось испытать трудные времена, но Бог защитил своих детей в прошлом, защитит их и в будущем.

Усмехнувшись, Манук покачал головой и вновь наполнил чаши.

– В будущем! – с легкой иронией в голосе повторил он. – Люди не хотят ждать будущего, они хотят жить сейчас. Я никого не осуждаю – ни тех, кто изменил своей вере из страха за жизнь, ни тех, кто сделал это ради выгоды. Тем более не осужу тех, кто сделал это ради будущего детей.

Нерсес укоризненно покачал головой.

– А мне говорили, что ты армянин, ага Манук.

Глаза Мирзояна гневно вспыхнули.

– Я армянин, айр сурб! Мы с тобой родом из одних мест – мой отец родился близ Аштарака. Но отец не пожелал полагаться на Бога и покорно ждать – бросил свою землю и уехал сюда, в Молдавию. Я родился уже здесь, рос и учился среди людей, по-разному поклоняющихся Создателю, но всегда оставался армянином. Для армян Рущука я выстроил небольшую деревянную церковь. Правда, старый священник наш недавно умер, а нового пока нет. Узнав о твоем приезде, айр сурб, от горожан уже прислали человека с просьбой к тебе провести завтра утреннюю службу.

Нерсес наклонил голову.

– Я выполню просьбу жителей города – перед отъездом проведу утреннюю службу. Но почему вы, жители, не обратитесь в местную епархию, чтобы вам прислали священника?

Манук пожал плечами.

– Никто не хочет ехать сюда, страшно им, айр сурб. И как людей заставлять, если страшно? Понять их можно, прежде люди здесь из дому боялись выходить – из Видина набеги совершал паша Пазванд-оглу, здесь, в Рущуке, грабил наш местный аян (феодал в османской империи) Терсеникли-оглу. Однако сейчас тут спокойно, мне удалось утихомирить аянов.

Лицо Нерсеса выразило явное недоверие.

– Даже войска султана Селима не смогли справиться с Пазванд-оглу, – сказал он, – в конце концов султан решил заключить с ним мир. Как же тебе это удалось, уважаемый ага?

Не обратив внимания на явную насмешку, прозвучавшую в голосе Нерсеса, Манук улыбнулся – весело и открыто.

– Айр сурб, что может сделать с аянами султан Селим? Он сидит в Константинополе, а аяны далеко и сами по себе. Султан, человек образованный, хочет, чтобы армяне и греки у него в стране спокойно торговали, понимает: империи от этого только выгода. Да только что аянам до империи? У них своя выгода. Аяны говорят: мы грабим и убиваем зимми (немусульмане, неверные), чтобы они перешли в веру Аллаха, Коран такое дозволяет. И султан ничего не может поделать. У меня же есть оружие, которого нет у султана – слово и деньги. Пусть аяны сами поймут, что жить торговлей выгодней, чем грабежом, а строить полезней, чем разрушать.

Нерсес тоже улыбнулся – скептически.

– Торговать и строить трудно, ага Манук, грабить и разрушать легко. Не каждый захочет трудиться, если можно взять силой.

– Твоя правда, айр сурб, – добродушно согласился Манук, – твоя правда. Но я нашел выход. Начал с того, что пришел к местному аяну Терсеникли-оглу, сказал: ага, не нужно нападать на дома христиан и купеческие караваны, если тебе нужны будут деньги, возьми у меня кредит.

– И он согласился?!

– Конечно, отчего же нет? Я всегда ему даю, но мое условие, чтобы в Рущуке и окрестностях был порядок. Теперь мои караваны возят товары спокойно, прибыль моя растет день ото дня, и Терсеникли-оглу тоже богатеет. Ибо я считаю справедливым платить ему за мир и спокойствие на дорогах. Разбойники же, из которых состояла его шайка, превратились в полицию и теперь у меня на жаловании.

– Разбойники?! На жаловании?!

Манук с улыбкой кивнул:

– Я их даже вооружил, айр сурб, – заказал для них во Франции ружья, пистолеты и даже небольшие пушки. Пазванд-оглу пару раз пытался напасть на Рущук, но отступил. После этого Терсеникли-оглу встретился с Кучук-хасаном и Селвили – они правая рука Пазванд-оглу, без них он ничего не решает. Терсеникли-оглу сказал им так: если кто из вас торопится в рай Магомета, пусть приходит, ему покажут туда дорогу. Тот же, кто согласен подождать, будет получать золотые монеты, чтобы ожидание грядущих услад было более сладостным. Но это только при условии, что райя (крестьяне, горожане) смогут спокойно спать, а купцы возить свои товары. Кучук-хасан и Селвили подумали и решили, что так для них спокойней и выгодней. Они поклялись на Коране, что не позволят никому из своих заниматься грабежом в наших местах, получили по полному кисету золотых монет и остались довольны. Через полгода они опять получат свои кисеты. Расходы эти окупаются сто крат – с тех пор, как на дорогах царит покой, я втрое увеличил свое состояние.

Нерсес, умевший по достоинству ценить в человеке ум и сообразительность, восхищенно покачал головой:

– Меня огорчает, что цель моего визита к тебе, ага Манук, выразить порицание за поддержку отступников от устоев нашей святой церкви. Иначе я выразил бы искреннее восхищение твоими талантами и умом

– Я поддерживаю армян, айр сурб, я уже говорил тебе это. К тому же, прости, но мне приходилось слышать, что в свое время недостойное поведение служителей Божьих отвратило многих армян от их церкви и позволило иезуитам сделать их ахтарама. Слышал я, было время, когда в каждом городе и каждой армянской деревне сидело по католикосу, которые за мзду любого рукополагали в духовные должности.

– Не стану скрывать, это правда, – с достоинством согласился Нерсес, – и Святейший Симеон Ереванци откровенно пишет об этом в Джамбре (книга архивов Эчмиадзина). В селе Хаджин, например, местный католикос ходил по домам своих прихожан и предлагал рукоположить их в священники за одну оха (1,2кг) кофе, а в Адане католикос получил осла за то, что некого юнца рукоположил в епископы.

– Как?! Осла?!

Откинувшись на спинку стула, Манук хохотал, утирая слезы. Нерсес строго покачал головой.

– Тебе смешно, но знаешь ли ты, что это было за время для Святого Престола Эчмиадзина? В те годы армянский патриарх Константинополя и патриарх Иерусалимский возжелали независимости от Эчмиадзина, и сразу же в Сисе (бывшая столица армянского царства Киликии) появилось множество католикосов, которые вообще не желали никому подчиняться – ни Эчмиадзину, ни Константинополю. Они присваивали церковные подати, враждовали друг с другом, чуть ли не каждый день один католикос свергал и отлучал другого от церкви. Видишь, ага Манук, что делает раскол со служителями Божьими! Теперь же Святой Престол сумел утвердить свою власть и требует от своих служителей непогрешимости, а недостойных наказывает и даже лишает сана. Мхитаристы же и прочие ахтарама желают вновь пошатнуть устои нашей древней церкви, платят подати не Эчмиадзину, а папе римскому, а ты, ага Манук, способствуешь заблудшим.

Манук хотел вновь возразить, но передумал. Глаза его озорно блеснули, но он сразу же смиренно потупился.

– Я понял свою ошибку, айр сурб. Во искупление моего греха с этого дня суммы, передаваемые мною на нужды Святого Престола, ровно в два раза будут превышать пожертвования для школ мхитаристов, где учатся дети ахтарама.

Теперь уже и Нерсес едва не расхохотался – до чего же хитер Манук Мирзоян! Разумеется, подобная сделка будет полезна Эчмиадзину. Гораздо полезней, чем запрет на помощь ахтарама. Однако, приняв важный вид, он с достоинством произнес:

– Святой Престол оценит твои пожертвования, ага Манук. Я же могу лишь пожалеть, что ты не употребил свои таланты на служение нашей церкви.

– Я недостоин, слишком люблю роскошь, айр сурб, – опустив глаза, в которых плясали смешинки, ответил Манук и крикнул слугам, чтобы подавали мясо.

Беседа потекла легче и веселее – главное было обговорено. Принесли жареного барашка. У Нерсеса, к его удивлению, еще сильней разыгрался аппетит, вновь Манук наполнил чаши. Заметив, что на лбу у гостя выступил пот, он велел слуге принять у Нерсеса клобук. Незаметно вглядываясь в лицо молодого иеромонаха, без строгого монашеского облачения казавшееся совсем юным, Манук рассказывал, как сумел подружиться с местным аяном Терсеникли-оглу:

– Я явился прямо к нему в дом и вскоре сумел его убедить в своей правоте.

– В чем же была твоя правота, ага? – Нерсес вдруг почувствовал, что язык у него заплетается – легкое молдавское вино оказалось не таким уж легким.

Иеромонах Нерсес смеялся, как мальчишка. Вино ударило ему в голову, лицо Манука двоилось. По знаку хозяина вновь заиграли сидевшие за ширмой музыканты, и юная танцовщица вновь понеслась, закружилась, звеня кастаньетами. Неожиданно Нерсесу показалось...

– Анаит!

Имя невольно сорвалось с его губ. Испуганно вздрогнув, он оглянулся – нет хозяин, следивший за танцовщицей, не обратил внимания на его возглас. Вытащив из кармана горсть золотых монет, Манук швырнул их под ноги девушке, и она скользила, стараясь на них не наступить.

– Смотри, как пляшет, ай, красотка! – смеющимися глазами Манук взглянул на Нерсеса. – В клобуке ты казался мне стариком, айр сурб, а теперь выглядишь совсем мальчиком. Сколько тебе лет?

– Мне...двадцать восемь, – Нерсесу казалось, он куда-то плывет.

– Я думал, меньше. Двадцать восемь, мы почти ровесники – мне тридцать. Какое имя ты носил в прежней своей жизни, айр сурб?

– Торос. Торос из рода Камсараканов.

– Красивое имя – Торос. Скажи, неужели, надев клобук, ты перестал замечать женщин?

Не отвечая, Нерсес смотрел перед собой и ждал – ждал боли, которая всегда приходила к нему с воспоминаниями. Молодая цыганка, извиваясь в танце, приблизилась к нему так близко, что он ощутил тонкий запах роз, приколотых к ее платью. Анаит тоже любила розы. Цыганка протянула к Нерсесу руки, и из груди его вырвалось рыдание, голова упала на стол. Увидев, что гость захмелел, Манук хлопнул в ладоши, приказывая музыкантам умолкнуть, а потом велел слугам со всевозможными почестями проводить Нерсеса в спальню.

Коснувшись прохладных простынь, он мгновенно погрузился в сон. Разбудил его знакомый запах – запах роз. К нему прижималось обнаженное женское тело, теплые руки обнимали, ласкали лицо, плечи, живот. И повсюду стоял, сводил с ума запах роз. С губ хрипло сорвалось:

– Анаит!

– Да, милый, – с сильным акцентом шептала она, – да, да!

Безумие охватило тело Нерсеса, оно уже не подчинялось его отуманенному мозгу. Откуда-то, словно издали, доносились стоны. Потом он вновь уснул, а когда проснулся утром, голова была ясная, девушки рядом с ним не было. Вошедший слуга раздвинул шторы, за которыми уже начало розоветь небо.

– Народ собирается в церкви, айр сурб, – почтительно поклонившись, сказал он.

Не витай в воздухе еле уловимый тонкий аромат – запах цветущих роз, – Нерсес решил бы, что все происшедшее с ним ночью, было сном. И внезапно у него перехватило дыхание, губы против воли прошептали: Анаит.

Глава вторая. Анаит и Торос

Смирна, Османская империя,1791 год (1206 год лунной хиджры)

В тот год крестный отец Тороса архиепископ Галуст совершал поездку по провинциям Османской империи в качестве уполномоченного Святого Престола, и Торос его сопровождал. Из-за войны с Россией на дорогах было неспокойно, они двигались не так быстро, как предполагалось вначале, а когда прибыли в Смирну, купеческого корабля, который должен был доставить их в Салоники, в порту не было. Галуст решил подождать – плыть на незнакомом судне он опасался. Они провели в Смирне больше двух месяцев, там юный Торос встретил Анаит, дочь священника Джалала.

Была ли она красива? Торос об этом не думал – в ее присутствии он не в силах был ни о чем думать. Гостеприимный дом Джалала, несмотря на сан его хозяина, был обставлен по-европейски. В салоне госпожи Эрмине, матери Анаит, говорили по-французски, по-итальянски и по-гречески, темой разговора обычно бывали светские сплетни, греческий театр или беспорядки во Франции. Когда же оставались только «свои», то переходили на армянский, и тогда уже обсуждали способность молодого султана Селима продолжить реформы своего дяди, прежнего султана Абдул-Хамида, недавнее поражение визиря при Мачине, падение Очакова и Измаила.

Беспокоились, отразится ли на турецких армянах поражение, нанесенное Россией османам в последней войне, однажды упомянули имя державшего сторону русских архиепископа Овсепа Аргутяна.

– Архиепископ Овсеп, – сказал хозяин дома священник Джалал, – пригласил моего старшего сына Арама, который теперь служит епископом в Карсе, возглавить епархию в Нор Нахичеване. Но Арам пока раздумывает.

Торос дважды видел приезжавшего в Эчмиадзин Овсепа Аргутяна, приемного сына католикоса Симеона Ереванцы и ныне епархиального главу всех живущих в России армян. Ему известно было, что на землях, пожалованных русской императрицей Екатериной, Аргутян построил город Нор Нахичеван для переселенных из Крыма армян. Овсеп Аргутян закладывал соборы, освящал церкви, разрабатывал проект создания независимого Армянского царства, обсуждал его с Потемкиным, Суворовым и самой императрицей. Раздумывать, когда такой человек предложил принять участие в своих великих деяниях, было в глазах молодого Тороса неслыханной глупостью. Его крестный архиепископ Галуст тоже испытывал недоумение:

– Что мешает твоему сыну согласиться, тер хайр (обращение к армянскому священнику, эквивалентно русскому «батюшка»)? Неужели он предпочитает жизнь в наполовину оторванном от мира Карсе?

Джалал испустил тяжелый вздох:

– С Овсепом Аргутяном поладить непросто, Србазан Хайр (обращение к армянскому епископу или архиепископу, эквивалентно «Владыка» или «Ваше преосвященство»), – не терпит возражений, властолюбив, утверждает, что ведет свой род от царя Артаксеркса. Моего Арама Бог тоже ни властностью, ни гордостью за наш род не обделил. Из-за этого с Аргутяном ему не сойтись, он сам это понимает.

– Слышал, тер хайр, в тебе течет кровь самого Есаи Хасан-Джалала, что возглавил восстание меликов (здесь: армянские князья), – вежливо заметил архиепископ, – гордость твоего сына объяснима.

– В Карсе же Арам прекрасно поладил с местным пашой, – продолжал Джалал, – в своей епархии он полный хозяин, дома мы тоже не привыкли ему возражать – с детства умен был рассудителен, зачем возражать, если правильно говорит? Недавно приезжал, посмотрел на нашу Анаит, говорит: замуж пора сестру отдавать, я сам ей мужа найду. На днях письмо от него получил – хочет сосватать Анаит за сына тер Микаэла из Карса.

– Тер Микаэла? – припомнил архиепископ Галуст. – Что ж, человек достойный, покойный католикос Симеон Ереванци его уважал. Он жив?

– Погиб лет десять тому назад в Тебризе во время землетрясения – был там по делам церкви. Его старший сын Багдасар учится в Европе, с моим Арамом они переписываются. Как-то Багдасар написал, что по окончании университета хотел бы, жениться на армянке, принять сан и посвятить себя делу просвещения армянского народа. Теперь Арам о другом муже для Анаит и слышать не желает. Нам с Эрмине тоже по его рассказам Багдасар нравится, но только ведь не нам решать, а Анаит. Если он не придется ей по нраву, не стану приневоливать.

Дальше Торос не слушал. Он забыл об Овсепе Аргутяне с его планами возрождения Армянского царства, о русской императрице Екатерине, о войне и о султане, а думал только об Анаит. Ее собираются выдать замуж!

Незаметно для старших, занятых разговором, Торос выскользнул из салона и спустился в сад, где Анаит в это время обычно возилась с цветами. Во время их с Галустом визитов к Джалалу он часто спускался в сад – словно бы хотел немного размять ноги и пройтись. Останавливался возле Анаит, под стук готового выпрыгнуть из груди сердца обменивался с ней парой фраз. Теперь она сидела на корточках, старательно срезая со стебля у корня цветка поразивший его белый налет, но, услышав шаги Тороса, вскинула голову и посмотрела на него снизу-вверх.

– Скажи, ага Торос, у меня сегодня не грязное лицо? Если да, то отвернись поскорей и не смотри – мама сказала, если кто-нибудь из гостей еще раз увидит меня грязной, она запретит мне возиться с розами.

Тон у нее был притворно озабоченным, в глазах прыгали смешинки. Неожиданно она выпрямилась, и оказалась так близко к Торосу, что он растерялся. Щека ее действительно была испачкана землей, пухлые губки вздрагивали, и ему вдруг безумно захотелось их поцеловать.

– У тебя прекрасное лицо, ориорд (барышня, арм.) Анаит, – охрипшим голосом ответил он, – немного грязи делает тебя похожей на богиню земледелия Деметру.

– Из тебя плохой льстец, ага Торос, почему ты не сравниваешь меня с Афродитой?

На миг Анаит сдвинула брови, состроила капризную гримасу и тут же звонко засмеялась, а Торос покраснел, но нашелся:

– Потому что Деметра – покровительница чародеев, а я околдован, – пытаясь под шуткой скрыть смущение, он продекламировал по-персидски: – «Меня пучина унесла. Я пленник племени печалей, но я не заслужил упреков. Я ждал – ты мне протянешь руку, ведь ты бы мне помочь могла»

Строгий этикет того времени позволял в беседе любые фривольности, если они были высказаны языком великих поэтов Востока. Анаит понимала фарси, но ей не приходилось прежде слышать или читать Саади, стихи ее поразили. Она замерла, глядя на Тороса широко открытыми глазами.

– Зачем ты говоришь мне такие слова? Ты ведь не сможешь на мне жениться, я... я слышала, Србазан (епископ) Галуст на днях говорил моему отцу, что ты решил посвятить себя служению Богу, – голос ее дрожал.

Еще несколько дней назад женитьба никак не вписывалась в жизненные планы Тороса, но в этот миг он ничего не видел, кроме прелестного лица стоявшей перед ним девушки. Служить Богу? Что ж, он может служить Всевышнему, женившись на Анаит и будучи рукоположен в священники. Ему дадут приход где-нибудь в Анатолии, и там он будет денно и нощно доносить до своей паствы слово Божье. А по ночам обнимать Анаит.

– Служение Богу не требует отказа от земного счастья, – с неожиданной страстью проговорил он, – ибо сама Земля сотворена Богом.

Анаит тяжело вздохнула.

– Ты знаешь моего старшего брата Арама, ага Торос?

Он покачал головой.

– Нет. Но слышал, что он был рукоположен в епископы католикосом Гукасом в Эчмиадзине, а потом получил епархию в Карсе.

– Когда я была совсем мала, Арам однажды разговаривал с мамой – ей не хотелось, чтобы он отказывался от семейной жизни, а брат убеждал ее, что женатый священник немногого может достичь в своей карьере. Столько лет прошло, а я помню его слова почти наизусть: жизнь в браке с женщиной не стоит тех высот, которые открыты безбрачному духовенству.  

Торос, не раз обсуждавший с архиепископом Галустом свое будущее, прекрасно знал о преимуществах безбрачия для продвижения в церковной иерархии, но...

– Возможно, твой брат и прав, ориорд Анаит, но только не в том случае, если эта женщина – ты. Я слышал, тебе уже нашли жениха? – он старался говорить спокойно, но от волнения одна бровь взлетела кверху, словно изломилась.

Во взгляде Анаит мелькнуло удивление, потом она поняла, о ком идет речь, махнула рукой и засмеялась.

– Жениха? Нет, ага Торос, у меня нет жениха. Отец никогда не принудит меня выйти за того, кто мне не нравится, его заботит только мое счастье.

– Так тебе не нравится Багдасар? – ревниво настаивал он.

Она всплеснула руками.

– Я никогда в жизни его не видела, как он мог мне нравиться? Ах, ага Торос, ты так забавно поднимаешь бровь, когда сердишься, словно ломаешь ее! Но ведь сердиться не из-за чего, – на щеках ее заиграли лукавые ямочки, – говорю же, что никогда не видела Багдасара! А теперь, – взгляд ее, устремленный на Тороса, засветился такой нежностью, что отмел все сомнения в ее чувствах, – мне нравится другой человек.

У Тороса перехватило дыхание, от этого вопрос его прозвучал глухо:

– Ты согласна выйти за меня замуж?

– Да! – она вспыхнула, застеснявшись столь поспешного своего ответа, но тут же с огорчением добавила: – Только родители считают, что я слишком молода для замужества. Моя бедная сестра умерла два года назад, давая жизнь ребенку, ей было семнадцать. Поэтому мама твердит, что после обручения мне придется ждать до восемнадцати лет, раньше она не позволит мне войти в дом мужа.

– Это ничего, я подожду, – он лукаво улыбнулся, – как долго мне ждать?

– Еще год. Ну... может быть, чуть больше.

– Сегодня же поговорю с крестным – скажу ему, что нашел то, что для меня дороже всего на свете.

Нежно улыбнувшись, Анаит сорвала алую розу и протянула ее Торосу. Взяв из ее рук цветок, он наклонился и нежно коснулся губами пухлых губ. Сердце его бешено колотилось, голову кружил запах роз.

Ближе к вечеру в порт Смирны прибыло давно ожидаемое архиепископом Галустом судно. Оно принесло известие о поражении, нанесенном османам в сражении у мыса Калиакрия, и доставило в город матросов с одного из потопленных русскими фрегатов. По рассказам очевидцев, адмирал Ушаков неожиданно атаковал турецкий флот во время празднования Рамадана и разгромил его. Уже ходили слухи, что Ушаков намерен атаковать Константинополь, и архиепископ Галуст был весьма доволен, что они наконец могут покинуть Смирну.

– Через день мы отплываем, – сказал он крестнику и сразу же отметил, как вытянулось лицо Тороса, – ты хочешь мне что-то сказать, сын мой?

– Да, Србазан хайр.

Архиепископ Галуст слушал с непроницаемым лицом, не выказывая ни гнева, ни удивления.

– Ты еще не дал обета безбрачия, сын мой, поэтому на тебе нет греха, – спокойно сказал он, когда Торос закончил, – как твой крестный отец, я вправе просить для тебя у тер Джалала руки его дочери. Могу написать также его сыну Араму, епископу в Карсе, чтобы между вами не возникло недоразумений. Не думаю, чтобы Арам при всей своей гордости стал возражать против брака сестры с тобой – ты из семьи Камсараканов, твой род идет от Карен-Пахлевидов.

– Да, Србазан хайр, – растерянно пролепетал Торос, не ждавший столь быстрого согласия – он полагал, что крестный будет всеми силами противиться, попытается его переубедить.

– Незадолго до своей смерти католикос Симеон Ереванци, – продолжал Галуст, – пожелал побеседовать с каждым учеником школы Святого Эчмиадзина и благословить его. Тебе тогда было только десять, но он сумел узреть заложенное в душе твоей Богом и завещал нам воспитать тебя для великих дел.

– Я этого не знал, – юноша вновь насторожился, – помню, как нас приводили к Святейшему, но верно ли истолкованы были его слова обо мне? Я всего лишь ничтожнейший из рабов Божьих.

Архиепископ удовлетворенно кивнул.

– Ты скромен, это хорошо. Однако Святейший Симеон обладал даром замечать затаившуюся в человеке силу. Разве не он первым увидел ее в Овсепе Аргутяне? И разве не беседует теперь Аргутян, как равный, с князем Потемкиным и великим Суворовым? – Галуст мысленно улыбнулся, отметив, как сверкнул взгляд его крестника. – Наш ныне здравствующий католикос Гукас часто отмечал множество талантов, какими наградил тебя Бог. Однако путь к славе тернист, сын мой, на плечах того, кто решил посвятить себя служению армянскому народу, лежит тяжкое бремя ответственности. Возможно, ты прав, выбирая спокойное благоденствие и мирную семейную жизнь – так для тебя будет проще.

Торос побагровел до корней волос и опустил голову. С юных лет он желал всего себя без остатка посвятить служению церкви. Ибо понимал, что одна лишь вера сплачивала и объединяла армян, живущих на землях Ирана и Османской империи – тех землях, что некогда принадлежали их предкам, но были утрачены из-за постоянных междоусобиц, не позволивших противостоять врагу. Теперь страстная любовь к Анаит заставляла его усомниться в правильности избранного еще в детстве пути. И, желая успокоить кричавшую совесть, Торос попытался возразить:

– Разве покойный тер Микаэл, о котором сегодня шел разговор в гостиной, не удостоился за труды свои одобрения Святейшего Симеона? А он предпочел карьере семейную жизнь.

Архиепископ задумчиво покачал головой.

– Тер Микаэл, пусть покоится душа его с миром, долгие годы служил священником в Карсе, и мало кто в Эчмиадзине помнил его имя. Но однажды, посетив Муш, он сообщил в Эчмиадзин об открытой там школе мхитаристов, где учились дети ахтарама. Так он обратил на себя внимание Святейшего Симеона, а тот, видя его рвение, поручил совершить несколько поездок по восточной Анатолии и Азербайджану с целью обнаружить католические школы для армян.  Поручение тер Микаэл выполнил блестяще.

– Что стало с католическими школами и ахтарама, Србазан хайр?

– Тер Микаэл сумел вернуть многих ахтарама к вере отцов, а Святейший добился того, чтобы школы закрыли. Он высоко оценил ум тер Микаэла и его дар убеждать отступников. Говорил даже, что прими тер Микаэл в свое время обет безбрачия, он смог бы приблизиться к Святому Престолу.

Торос упрямо тряхнул головой.

– Судьба тер Микаэла лишь доказывает, что и я, будучи рукоположен в сан священника, смогу немало сделать для нашей церкви.

– Если будешь рукоположен. Женатый служитель церкви может принять сан священника лишь спустя год после рождения первого сына. Но что, если жена твоя до конца жизни будет носить красную шаль? (Красную шаль по обычаю носили армянки, не родившие сыновей)

Мудрый Галуст понимал, что его воспитанник, хоть и мудрый не по годам, все же еще слишком юн, чтобы здраво рассуждать, когда перед глазами стоит образ Анаит, манящей к себе прелестью цветущей юности. Осторожно, не желая излишней настойчивостью побуждать Тороса к сопротивлению, архиепископ пытался объяснить неопытному юноше всю нелепость в одночасье отказаться от открывавшихся перед ним великих планов. И теперь он со скрытой радостью отметил тень сомнения, омрачившую лицо его крестника. Но, словно стряхивая ее, Торос качнул головой и выпрямился.

– Все мы в руках Бога, Србазан хайр, ничто не случится без воли Всевышнего.

И тогда архиепископ потерял терпение.

– Глупец! – вскричал он. – Бог ставит нас на распутье, но дорогу мы выбираем сами. И если ошибаемся, винить в своих бедах должны лишь самих себя. Я подскажу что делать: представь себе две дороги и по каждой мысленно пройди до конца. На первой тебя подстерегают великие опасности, но и ждут великие возможности. На второй – покой и тихие услады, которые со временем наскучат своей повседневностью. Впереди ночь, к утру ты должен сделать выбор. Если решишь, что твой удел – тихие семейные радости, что пламя борьбы не для тебя, то... я отправлюсь к тер Джалалу просить для тебя руки его дочери.

Ночь Торос, терзаясь сомнениями, провел в молитве, а рано утром вошел к архиепископу и опустился перед ним на колени.

– Прошу прощенья за минутную слабость, Србазан айр, я пойду тем путем, который избрал для себя, когда впервые ступил на землю Святого Эчмиадзина.

Спустя два часа их корабль отплыл в Салоники. Перед отъездом Торос послал Анаит желтую розу и письмо, в котором было всего лишь одно слово: «Прощай»

Получив письмо и розу, Анаит ушла в свою комнату и долго сидела неподвижно. Потом вытащила из книжного шкафа тетрадь, хранившуюся под модным французским романом, – прежде они со старшей сестрой Сирварт, дурачась, записывали сюда сочиненные ими рифмованные куплеты. Когда Сирварт вышла замуж, она оставила тетрадь сестре, в шутку написав на прощание «Прощай, глупая тетрадь». А спустя год умерла в родах. Анаит тогда долго не могла прийти в себя, написала в тетради «Прощай, Сирварт», и до нынешнего дня больше к ней не прикасалась. Теперь же, открыв чистую страницу, она обмакнула перо в чернила и крупно вывела «Сегодня я тоже умерла»

В их саду недалеко от розового куста, где еще накануне Торос говорил ей о своих чувствах, рос олеандр. Цветы его были не менее красивы, чем розы, но каждый знал: и цветы, и стебли, и листья этого растения пропитаны смертельным ядом. Нарвав листьев, Анаит сунула их в карман передника и вернулась к себе. Но только начала жевать листик, как в комнату ворвалась нянчившая ее с детства служанка Нур, силой заставила открыть рот, пальцами выскребала оттуда уже смешавшуюся со слюной ядовитую кашицу.

– Хочешь навек спасения лишиться? Грех-то какой! И отца с матерью не пожалела, мало им горя было сестру твою хоронить. Из-за кого? Из-за этого проклятого мальчишки!

Нур пришла работать в семью священника Джалала, когда в портовой драке был убит ее муж, матрос торгового судна. Молодой вдове нужно было растить трех маленьких сыновей, для которых в семье Джалала тоже нашлось место. Анаит она любила, как родную дочь и теперь, по-матерински отвесив девушке пару оплеух, заставила ее прополоскать рот и выпить молока, унесла и выкинула отраву. Все же яд подействовал – в животе у Анаит начались колики, сердце билось неровно, мутилось сознание.

Болела она месяца два или больше. О попытке своей молодой госпожи совершить самоубийство Нур не сообщила даже ее родителям, вызванный врач поначалу вверг весь дом в панику, заподозрив холеру, но потом все же решил, что это тяжелое желудочное расстройство.

Спустя два месяца после отъезда из Смирны, дав обет безбрачия, Торос из рода Камсараканов был рукоположен в дьяконы и получил новое имя. Теперь его звали Нерсес Аштаракеци (Нерсес из Аштарака). С новым именем для него началась новая жизнь, в которой не оставалось места для мыслей об Анаит.

Через три года, прибыв в Смирну по делам Святого Престола и увидев знакомые места, Нерсес Аштаракеци не смог побороть охватившего его чувства – то ли горечи, то ли неловкости. Он остановился в доме архиепископа Даниела, и тот уже в первый вечер после приезда Нерсеса в разговоре с сожалением упомянул, что тер Джалал умер, его жена уехала в Венецию к младшему сыну, а дочь Анаит вышла замуж и теперь живет в Карсе – ее муж Багдасар получил место в одном из приходов местной епархии.

– Багдасар, сын тер Микаэла, достойный молодой человек, – добавил Даниел, – захвачен идеями просвещения. Мало людей, получивших столь солидное образование, согласятся похоронить себя в глуши.

Отдав дань памяти тер Джалала, архиепископ заговорил о другом, а ночью Нерсесу приснилась Анаит в свадебном платье. Выйдя из церкви, она садилась в экипаж, и легкий ветерок трепал ленты и кружева подвенечного наряда. На мгновение взгляды ее и Нерсеса встретились, он рванулся к ней и... проснулся. Анаит исчезла.

Глава третья. Поручение католикоса. Исповедь Нерсеса

Эчмиадзин, 1799 год

Позади остались долгий путь по морю, неспокойные дороги Имерети, Ахалцихского пашалыка и Ереванского ханства, конец долгих странствий был близок. За спиной Нерсеса белел снегами Алагез, перед ним древний Арарат нависал над разлившимся по весне Араксом и Араратской равниной, в садах кипела работа, крестьяне обрезая сухие ветки, открывали укутанные на зиму виноградники.

За поворотом показался устремленный к небу купол церкви святой Рипсиме, и Нерсес пришпорил коня. Под звон колоколов главного собора он спешился и, войдя в храм, опустился на колени, коленопреклоненный, зашептал слова молитвы. С того дня, как отец привез восьмилетнего Тороса в монастырскую школу, Эчмиадзин стал для него родным домом, и нигде более не испытывал он такого покоя и умиротворения.

В патриарших покоях католикос Гукас слушал доклад Нерсеса о поездке по землям Молдавии и Валахии. Упомянул и о визите к Мануку Мирзояну:

– Манук в хороших отношениях с Овсепом Аргутяном, Вехапар тер (эквивалентно Ваше Святейшество, обращение к армянскому католикосу), к нему благоволят молдавский господарь Константин Ипсиланти и сам султан. С тех пор, как я покинул Рущук, патриарха Захарию, сильней всех гневавшегося на Мирзояна из-за пожертвований католическим школам, сменил на патриаршем престоле патриарх Даниел. Думаю, Вехапар тер, ни к чему слишком строго взыскивать с Манука за ошибки, совершенные по незнанию. Тем более, что он согласен во искупление своей вины внести на нужды Святого Престола крупные пожертвования.

При последних словах Нерсеса Гукас слегка оживился, и на губах его мелькнула слабая улыбка.

– Ты прав, сын мой, это будет угодно Богу. Хорошо ли Манук тебя принял?

Нерсес слегка покраснел.

– Он...принял меня со всеми почестями, Вехапар тер.

Вспомнилась красавица-танцовщица, ее страстные объятия, на миг возникло желание пасть перед католикосом на колени и исповедоваться в своем грехе. Помешал стыд. Однако Гукас не заметил его смущения и легкой заминки, поскольку уже думал о другом.

– Теперь мне нужно поговорить с тобой, сын мой, о деле крайней важности. 

Неожиданно закашлявшись, он поднес ко рту платок, и Нерсес ужаснулся, увидев пятна крои на белом батисте. В растерянности он вскочил на ноги.

– Разрешите мне позвать врача, Вехапар тер!

– Сядь, – Гукас устало махнул рукой и спрятал платок, – врач у меня уже был и все мне сказал. Я знаю, что болен и вряд ли доживу до следующего года. Однако прежде, чем Бог призовет меня к себе, мне следует позаботиться о делах земных и назвать своего преемника. Русский император Павел и грузинский царь Георгий захотят видеть католикосом всех армян Овсепа Аргутяна. Поэтому я назову его имя.

Католикос умолк, словно погрузился в размышления. Подождав немного, Нерсес осторожно заметил:

– Вехапар тер, султан будет недоволен. В двух последних войнах России с османами Аргутян постоянно находился рядом с Потемкиным. Порта видит в нем врага.

Гукас пожал плечами.

– Времена меняются, сын мой. Восемь лет назад адмирал Ушаков уничтожил почти весь османский флот, а ныне он главный союзник Порты в борьбе с Францией – той самой Францией, с которой турок связывала столетняя дружба.

– Османы были дружны с Францией королей, а не с Директорией, Вехапар тер, – возразил Нерсес, – ни один монарх не станет поддерживать страну, где рубят головы королям. И все же турки всегда тяготели к французам, а в русских видели врагов. Союз между Россией и Портой может быть нарушен в любое мгновение. Поэтому константинопольский патриархат побоится вызвать гнев султана и поддержать кандидатуру Аргутяна. А новый патриарх Константинополя Даниел....

Смущенно запнувшись, он умолк. Проницательный взгляд католикоса ощупал его лицо.

– Ты хочешь сказать, что Даниел Сурмареци при поддержке Порты сам желал бы воссесть на Святой Престол, когда Бог призовет меня к себе? – голос католикоса грозно загремел под сводом патриарших покоев. – Что ж, и такое возможно.

– Вехапар тер, – растерялся Нерсес, – я не хотел сказать подобного, я...

Гукас прервал его и продолжал, уже немного успокоившись: 

– Когда католикос Симеон Ереванци, умирая, назвал меня своим преемником, Захария, в то время возглавлявший патриархат армян Константинополя, долго мне препятствовал. Сам помышляя сесть на Святой Престол, он утверждал, что я не по выбору народа посвящен, не велел упоминать моего имени при богослужениях и не стал испрашивать от султана берат (документ, утверждающий право Эчмиадзина собирать церковную дань с армян, живущих на земле Османской империи) на пользование юрисдикцией в пределах Османской империи. Но я не держал на него зла, а в посланиях своих в Константинополь смиренно писал, что ради блага Эчмиадзина готов уступить Захарии свое место на Святом Престоле и уединиться, как простой монах. Напомни об этом армянскому патриарху Константинополя Даниелу.

– Вехапар тер, неуместно мне, иеромонаху, поучать патриарха Константинопольского.

– Будешь говорить от моего имени. Потому что именно ты первым сообщишь патриарху Даниелу Сурмареци о том, что католикосу Гукасу Карнеци недолго осталось пребывать в этом мире. Передашь ему мои слова: ради защиты веры нашей и Святого Престола пусть последует моему примеру и, забыв о собственных честолюбивых помыслах, поддержит перед султаном кандидатуру Овсепа Аргутяна. Если же он решит воспротивиться моей воле и восстать против моего выбора, то пусть прежде прислушается к голосу Бога и своей совести.

Нерсес знал патриарха Даниела Сурмареци достаточно хорошо и долго – еще со времени их с епископом Галустом первого приезда в Смирну, где Даниел тогда был еще архиепископом. Даниел не любил русских, поскольку они были одной веры с греками, а между греческим и армянским патриархатами в Константинополе и постоянно возникали трения. К тому же, Даниел отличался честолюбием, лишь уважение к последней воле умирающего католикоса могло заставить его согласиться без борьбы уступить Святой Престол Аргутяну.

– Вехапар тер, патриарх Даниел относится к вам с глубочайшим почтением и любовью. Не раз я слышал, как он восхвалял ваше имя и восхищался вашими деяниями.

Гукас, как большинство людей, даже самых умных, был неравнодушен к лести, слова Нерсесе, произнесенные тоном, полным искренним восхищения, смягчили его сердце.

– Скажи Даниелу, что я тоже высоко ценю его достоинства, и с великой радостью назвал бы его своим преемником. Передай ему, что нынешний выбор мой продиктован лишь заботами о благе Святого Престола. Скажи так, чтобы он поверил.

– Я постараюсь, Вехапар тер, но... – смутившись, Нерсес запнулся, Гукас кивнул.

– Понимаю, убедить Даниела будет нелегко. Но постарайся. Скажи, что сам я в сердце своем таю немало возмущения на Овсепа Аргутяна. Когда мелики Арцаха (Карабаха) и католикос Гандзасара Ованес подняли восстание, он потребовал, чтобы я в поддержку их призвал восстать также всех армян мусульманских земель. Но имел ли я на это право?

Голова католикоса затряслась, и губы его задрожали.

– Нет, Вехапар тер, – поспешно ответил Нерсес, – армянские крестьяне – простые землепашцы, у них мало оружия. Разве могли бы они противостоять обученным армиям Ирана и османов? Подними они восстание, их попросту истребили бы. Не секрет, что Аргутян тогда от имени Потемкина обещал меликам помощь русских, но помощь не пришла. Что теперь стало с восставшими меликами? Одни в изгнании, другие ради спасения своей жизни изменили христианской вере. Их гавары (поместья меликов в Карабахе) захвачены ханами, а Гандзасарский католикос Ованес принял мучительную смерть. Нет, нельзя было поднимать народ и вести к гибели.

– Ты прав, сын мой, и я рассуждал также. Но Аргутян тогда, чтобы уязвить меня, прислал мне письмо, в котором дословно пересказал слова Эмина (знаменитый поборник интересов армянского народа), называвшего меня трусом и предателем. Еще большую обиду нанес он мне три года назад. Тогда войска грозного шаха Ага-Магомет-хана взяли Нахичевань и подошли к Еревану. Я отправился к шахскому брату Али-Кули-хану, привез ему ценные подношения и, пав к ногам его, молил пощадить Эчмиадзин. Али-Кули-хан принял меня ласково, обещал не наносить урона Святому Престолу и сдержал свое обещание. Аргутян же позже прислал мне газету, которую издатель Шаамир Шаамирян выпустил в Индии, и обвел в ней место, где меня называют рабом неверных. Я сжег и письмо, и газету, но горечь до сих пор живет в моем сердце.

– Вехапар тер, – мягко возразил Нерсес, – не нужно так волноваться и так болезненно воспринимать поступки Аргутяна, известного своим недобрым нравом. Ему, живущему в России, Эмину и Шаамиряну, живущим в Индии, легко рассуждать издалека. На них не лежит никакой ответственности, не им беречь для армян Святой Престол и святую землю Эчмиадзина.

– Да, – уже спокойней согласился Гукас, – Бог и время доказали мою правоту. Сын мой, ты вырос у меня на глазах, я вижу, что Бог создал тебя для великих дел, и ты меня поймешь. Сейчас я, забыв все обиды и унижения, хочу, чтобы Овсеп Аргутян занял Святой престол и хранил его, опираясь на поддержку русских. Объясни это Даниелу.

Католикос вновь закашлялся и кашлял долго, прижимая к губам платок. С болью смотрел Нерсес на расплывавшиеся красные пятна. Приступ прошел, но Гукас еще какое-то время сидел неподвижно, опасаясь, что кашель вернется. Наконец, глубоко вздохнув, он готовился вновь заговорить, и Нерсес, заметив это, встревожился.

– Вехапар тер, не лучше ли нам продолжить разговор позже?

– Я еще не все сказал, – Гукас старался говорить ровно, сдерживая одышку, – по приезде в Константинополь тайно встретишься с каждым из епископов в отдельности, объяснишь им опасность раскола, грозящую Святому Престолу, убедишь в необходимости признать Аргутяна и испросить для него берат. Передай, что я посылаю им свое благословение и рассчитываю на их преданность и любовь к Святому Престолу, даже если патриарх Даниел не внемлет моим доводам. Не хмурься, – поспешно добавил он, увидев недовольство на лице Нерсеса, – я знаю, что ты почитаешь Даниела, и тебя печалит необходимость действовать за его спиной, однако Аргутян должен получить берат. Без дани, собираемой в армянских епархиях османских земель, святой Эчмиадзин не сможет существовать. Чтобы учить, нам нужно печатать священные книги и учебники на армянском языке, а типография, бумажная фабрика и школа нуждаются в средствах. Разум говорит мне: не меч, но знания и мудрость принесут величие армянскому народу.

Иеромонах Нерсес низко склонился перед католикосом Гукасом.

«Кто более достоин восхищения, воин, что бесстрашно несется навстречу врагу, или умирающий, который, забыв о приближающейся смерти, грезит о будущем?»

– Я все понял, Вехапар тер, – сказал он, – сделаю все, что в моих силах.

– Верю. По приезде в Константинополь встретишься с русским посланником Василием Томарой. Думаю, он добьется того, чтобы Порта не вмешивалась в выборы. Султан Селим Третий сейчас находится в незавидном положении – его реформам в армии противостоят янычары, аяны отказываются платить военные налоги, а в нынешней войне с французами османы полностью зависят от русского флота. Султан Селим достаточно благоразумен и не станет из-за Аргутяна портить отношения с императором Павлом. Патриарх Даниел о вашей с Томарой встрече знать не должен.

Слова католикоса были разумны, Нерсес это признал. Вновь подавив неприятный осадок при мысли, что придется предать доверие Даниела, рукоположившего его в сан иеромонаха и всегда относившегося к нему по-отечески, он спросил:

– Должен ли я предъявить русскому посланнику бумаги, подтверждающие мои полномочия, как вашего посланника?

– Я дам тебе верительное письмо, однако основное передашь на словах. Тебе необходимо кое-что знать: Томара суеверен, он верит в хиромантию, гадание на кофейной гуще, увлекается астрологией и считает невыполнимым то, что начинается в день, не указанный звездами. Как правило, его в таких случаях действительно преследуют неудачи – из-за того, возможно, что он теряет веру в свои силы.  Поэтому постарайся явиться к нему в такое время, когда звезды будут предвещать ему успех.

От неожиданности Нерсес едва удержался от смеха.

– Как же мне узнать это время, Вехапар тер? Я не звездочет и верю в один лишь промысел Божий. Неужто русский император мог доверять дипломатическую миссию столь нелепому человеку?

Католикос устало улыбнулся.

– Император Павел сам верит в предзнаменования, а Томара – опытный дипломат. Но ты прав, сын мой, те, кто с помощью различных ухищрений пытаются заглянуть в будущее, нелепы, ибо один только Бог решает, чему быть, а чему не быть. Однако порою мы от таких людей зависим и должны приспосабливаться к их причудам. Ты знаком с епископом Гарабетом, живущим в Кумкапы (район Константинополя, где находилась резиденция армянского патриарха и селились армянские священнослужители)?

– Мне приходилось встречаться с ним в Смирне, он умен и приятен в обращении.

– Гарабет укажет тебе, где найти астролога, который вхож к Томаре. За несколько золотых этот астролог сообщит тебе благоприятное для Томары время. Можешь и в дальнейшем обращаться к Гарабету, если у тебя возникнут затруднения, он предан Святому Престолу и не раз оказывал нам важные услуги. Гарабет во всем тебе поможет. Он еще молод, но имеет огромное влияние на патриарха Даниела и константинопольский патриархат благодаря своему уму, а меня всегда почитал, как родного отца. Однако помни: до тех пор, пока о моей болезни не будет объявлено официально, даже Гарабет не должен о ней знать. Это все, сын мой, теперь иди, я должен отдохнуть.

Католикос и впрямь был бледен, на лбу у него выступили капли пота.

– Я хотел исповедаться, Вехапар тер, – нерешительно проговорил Нерсес, – но на исповеди мне придется открыть....

Поняв его, Гукас кивнул.

– Можешь исповедаться своему крестному епископу Галусту, у меня нет от него тайн. Подойди ко мне, сын мой, я тебя благословлю.

За год, что Нерсес не виделся с архиепископом Галустом, тот сильно поправился, в движениях его появилась некоторая суетливость. Незадолго до прибытия Нерсеса он уезжал в Ереван по делам и, вернувшись, обрадовался встрече с крестником чуть не до слез. Потискав Нерсеса в объятиях, потрепав его по плечу и оглядев со всех сторон, Галуст одобрительно кивнул:

– Изменился. Возмужал. Ну, расскажи, сын мой, расскажи поскорее, какие новости, нам ведь здесь почти ничего неизвестно. Что говорят в Европе о нынешней войне?

Судя по осведомленности католикоса Гукаса, Галуст явно прибеднялся – вряд ли Нерсес мог знать больше того, что было известно Эчмиадзину. Однако он видел, что архиепископу хочется поговорить.

– В Европе говорят то же, что и везде, крестный, – адмирал Ушаков полностью очистил от французов Ионические острова, Суворов разгромил войска Моро на берегах Адды, а Нельсон изгнал французов из Неаполя.

Галуст радостно всплеснул толстыми ручками:

– Ну, слава Богу, слава Богу, значит, с республикой скоро будет покончено, и во Францию вернется законный король. А что известно о том молодом генерале, которого Нельсон закрыл, как в ловушке, в Египте? Поначалу говорили, он нашел свой конец в песках, теперь пошел слух, будто его войска пытаются осаждать Акру. Кстати, я запамятовал, как его имя?

– Бонапарт, – равнодушно ответил Нерсес, мысли которого витали в этот момент очень далеко от молодого французского генерала, – я мало, что знаю, из Египта плохо доходят новости. Крестный, – он заколебался, – я только что вернулся, у меня не было времени подготовиться к исповеди. Но мне тяжело, я хотел бы исповедоваться в грехе, что камнем лежит на душе моей.

Галуст слушал его сбивчивое признание с непроницаемым лицом.

– Не подобает исповеднику задавать подобный вопрос, – сказал он, когда Нерсес закончил, – но я тебе все равно, что отец. И сейчас твой отец тебя спрашивает: в своем ли ты уме, сын мой?

– Я... – растерявшись от неожиданности, Нерсес побагровел, – я действительно был тогда постыдно пьян и плохо понимал, что делаю. Эта женщина.... Подозреваю, Манук Мирзоян специально прислал ее ко мне в комнату. Но с тех пор, как я протрезвел, стыд жжет меня день и ночь.

Галуст посмотрел на него с откровенной досадой.

– Да не про то я! Служителю церкви, как и другим мужчинам, дозволяется за столом насладиться соком виноградной лозы. Я спросил, в своем ли ты уме, что так терзаешься из-за этого небольшого приключения? Тебе почти тридцать лет, сын мой, не думал я, что ты наивен, как дитя. Полагал, ты знаешь, что многие служители церкви время от времени совершают то, что ты счел смертным грехом.

Нерсес растерянно воззрился на него, не зная, что сказать.

– Србазан хайр, но... но ведь восемь лет назад в Смирне, когда мы говорили... Как я понял, ты желал, чтобы все мои помыслы были отданы служению церкви.

Галуст слегка смутился.

– Я и теперь так считаю, – поспешно возразил он, – но одно дело связать свою жизнь с женщиной, позабыв о великих делах, для которых создан, другое... гм... трудно всецело посвящать себя служению делам Всевышнего, если тело постоянно изнывает от желания. Когда голод становится невыносимым, его лучше утолить. Не смотри на меня так!

– Прошу прощения, Србазан хайр, – Нерсес опустил глаза.

– Думаешь, я не терзался сомнениями? – волнуясь, говорил Галуст. – Думаешь, не спрашивал себя: «Галуст, а дал ли тебе всемогущий Бог право мешать счастью крестного сына твоего и дочери тер Джалала?» Я интересовался и ее судьбой, не только твоей. Анаит вышла замуж, ее муж служит в одном из приходов Карса. Багдасар получил блестящее образование, и наша церковь рада была бы видеть его в рядах своих священников, но Анаит до сих пор носит красную шаль.

– У нее нет сыновей? – не поднимая глаза, тихо спросил Нерсес.

– За семь лет она родила трех девочек, возможно, вообще больше не сможет иметь детей. Не имея сына, Багдасар не будет рукоположен и миропомазан. Повторю то, что говорил когда-то: плохо зависеть от женщины, сын мой. Я радовался, что ты не связал себя узами брака, однако до сегодняшнего нашего разговора не думал, что ты совершенно отказался от того, что... гм... иногда дозволительно и...

Совершенно запутавшись, Галуст растерянно умолк. Нерсес продолжал смотреть в пол и ответил не сразу:

– Служить Богу может каждый, чьи помыслы чисты, а жить в тиши.... Что ж, порой и мне хочется забыться, уйти в тишину – подальше от всех тревог, – голос его звучал глухо, он поднял глаза и усмехнулся, встретив обеспокоенный взгляд Галуста, – не нужно упрекать себя, крестный, я сам избрал свой путь. Тогда в Смирне... В ту ночь я долго молился, и Бог сказал мне свое слово. Он сказал: мир и покой не по тебе, Торос из рода Камсараканов.

Архиепископ Галуст с облегчением вздохнул.

Глава четвертая. Совет в Арз Одасы. Султан Селим, Накшидиль и шехзаде Махмуд

Дворец Топкапы, 1799 год (1214 год лунной хиджры, месяц рабии аль-ауваль)

Султан Селим Третий пребывал в скверном настроении. Накануне пришло сообщение о разгроме османской армии при Абукире. Вернуть захваченный французами Египет даже с помощью англичан не удалось – лазутчики вовремя сообщили генералу Бонапарту о планах противника, сняв осаду с Акры, он успел перебросить войска к Абукиру и устроил турками настоящую резню. Пытавшиеся спастись от французов в море, нашли там свою смерть, причем утонувших было больше, чем убитых и раненых.

У дверей Арз Одасы (Зал Аудиенций) журчали фонтаны. Заглушая голоса внутри зала, они служили прекрасной защитой от любопытных, желающих знать, о чем султан совещается с министрами. Рядом с султаном в каменной неподвижности застыли дильсизы (немые стражники). Они внимательно следили за движениями каждого из присутствующих, ибо любой мог оказаться предателем, желающим покуситься на жизнь повелителя.

– Все в воле Аллаха, – говорил великий визирь Юсуф Зияддан-паша, поправляя повязку на глазу, который он когда-то потерял, забавляясь с дротиками, – империя османов знала и более тяжелые поражения. Повелитель, я собираю в Сирии армию, которую поведу на Эль-Ариш, Аллах нам поможет.

При упоминании Аллаха лицо Юсуфа Зияддана всегда принимало благочестивое выражение, и он незаметно скользил взглядом в сторону шейх-аль-ислама (глава мусульманских богословов), который полузакрыв глаза, перебирал четки. Великий визирь был умный и отважный человек, но гурджи (грузин), поэтому он постоянно опасался, что ему могут припомнить его христианские корни. В отличие от него капудан-паша (командующий флотом) Кучук Хусейн-паша, тоже гурджи по происхождению, ничего не боялся – он был близким другом султана, к тому же женат на его двоюродной сестре Эсме. И теперь после слов великого визиря, глаза его налились кровью:

– Бонапарт разобьет нас в Сирии, как разбил при Абукире, почтенный Юсуф Зияддан! Пока мы будем зависеть от распоясавшихся и трусливых янычар, победы нам не видать. Наша армия в два с лишним разом превосходила по численности войска Бонапарта, нам способствовал английский флот, форт Абукир с земляными укреплениями был в наших руках, но Бонапарт одержал победу, а сераскир (главнокомандующий) Саид-Мустафа-паша покрыл себя вечным позором!

Визири смущенно переглянулись. Позорным было не само по себе пленение Саид-Мустафы, а то, как это случилось. Вступив в бой лично с генералом Мюратом, Саид-Мустафа-паша получил ранение в руку, но мужественно продолжал сражаться. Собрав последние силы, он в упор выстрелил Мюрату в голову. И попал! Однако пуля всего-навсего вошла генералу в одну щеку и вышла из другой, вышибив несколько зубов. Что такое для боевого генерала несколько зубов! Недоброжелатели в Стамбуле потешались над плененным сераскиром: «Не суметь с такого расстояния снести неверному голову!», но многих этот случай поверг в уныние, солдаты шептались: «Аллах отвернулся от правоверных, отведя руку сераскира!»

Шейх-аль-ислам Мустафа Ашир щелкнул последней косточкой четок и поднял глаза.

– Во времена Селима Явуза (Свирепый) и Сулеймана Кануни (Законодатель, часто переводится как Великолепный) армия османов была сильнейшей из сильнейших, – звучно проговорил он, – французы сами учились у нас артиллерийскому делу. В то время османы соблюдали законы, по которым повелевает жить Священный Коран. Теперь Аллах отвернулся от нас, потому что мы больше не соблюдаем законы. Мы открыли у себя артиллерийские школы, пригласили туда христиан учить наших офицеров военному делу, забыв, что Коран запрещает подражать неверным.

Глаза султана сверкнули гневом. На протяжении почти двух веков улемы (мусульманские богословы) и янычары, боясь лишиться своих привилегий, препятствовали любым реформам не только в армии, но и во всей стране. Убит был несчастный мальчик-султан Осман Второй, Ахмед Третий, при котором впервые стали печатать турецкие книги, свергнут, и книгопечатание застыло на полвека. И это в то время, как евреи, греки и армяне давным-давно печатают в Константинополе свои книги!

Отец Селима, султан Мустафа Третий, распорядился основать Академию математики и мореплавания, но дальше этого пойти побоялся – сокрушительное поражение в войне с русскими восстановило против него большинство стамбульских политиков. Он, султан Селим Третий, за десять лет сделал более, чем кто-либо до него – открылись артиллерийские школы, вновь заработала типография, стали издаваться книги на родном языке.

Хотя и родного языка в стране нет – на базарах и в бедных кварталах Стамбула объясняются на тюркче, наречии простонародья, в гаремах пользуются изысканным фарси, чиновники и военные говорят и пишут на османлыджа (османском), в котором девять десятых слов заимствованы из чужих языков. Перевод иностранной военной литературы для офицеров доставил переводчикам немало трудностей. Зато теперь в училищах подготовлены сотни инженеров и военных, сформирован пехотный корпус, войскам поставлено вооружение нового образца. Но этого мало, отчаянно мало! И Бонапарт при Абукире только что это доказал.

Селим вдруг вспомнил, что в начале девяностых хотел пригласить малоизвестного тогда еще молодого офицера Бонапарта наставником в артиллерийскую школу, но потом эту школу пришлось на несколько лет закрыть – по требованию улемов. И вновь султану пришлось сдерживать гнев, захлестнувший его при этом воспоминании. Следовало взять себя в руки и немедленно ответить на слова шейх-аль-ислама, ибо в Османской империи не только законодательство, но и вся жизнь была подчинена Корану. И глубокий голос султана Селима Третьего разнесся под сводами зала:

– В Коране сказано: одерживайте победы над неверными тем же оружием, которым они побеждают вас.

Великий визирь Юсуф Зияддан, больше всего опасавшийся религиозных споров, поспешил умиротворяюще заметить:

– Знаменитый русский адмирал Ушак-паша, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о наших кораблях. И теперь наш флот во главе с Кадыр-беем вместе с Ушак-пашой одержал блестящие победы.

Действительно, после того, как русские после вековой вражды неожиданно стали союзниками османов, контр-адмирал Ушаков, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о вновь отстроенном турецком флоте (прежний флот он сам за семь лет до того благополучно уничтожил). Тем не менее, в донесении своем русскому послу Томаре в Константинополе Ушаков написал, что турецкий экипаж – настоящий сброд, не знающий ни дисциплины, ни чувства долга. Об этом султану донесли тайно ознакомившиеся с содержанием письма шпионы. Он лишь огорченно вздохнул, поскольку был вполне согласен с Ушаковым – Порта не могла платить матросам большое жалование, и они нанимались на корабли в надежде обогатиться за счет будущих грабежей.

– Каковы последние известия от Кадыр-бея? – спросил Селим у капудан-паши.

Взгляды их на мгновение встретились, и Кучук Хусейн-паша отвернулся.

– Повелитель, – ничего не выражающим голосом сказал он, – я только час назад получил депешу от Кадыр-бея: он просит разрешения покинуть Ушак-пашу и возвратиться в Константинополь.

– Как! В нарушение союзнических обязательств? – возмущенно вскричал Селим.

Продолжая смотреть в сторону, Кучук Хусейн пояснил:

– Во флоте зреет недовольство. Реис (вице-адмирал) Шеремет-бей в своем докладе пишет, что Ушак-паша запретил нашим матросам высадиться на острова Керкиру и Левкас и грабить население. И теперь матросы говорят: для чего мы отправились в это плавание? Ушак-паша не разрешил им даже перерезать пленных – французов отпустили вместе со всем их имуществом, заставили вернуть лишь то, что они прежде отобрали у греков. Шеремет-бей сообщает, что это разъярило матросов – ведь им известно, что сделал Бонапарт с нашими солдатами в Яффе. Теперь экипажи требуют возвращения домой, если Кадыр-бей не согласится, на кораблях вспыхнет бунт.

Лицо султана стало каменным.  Реис Шеремет-бей был ему по разным причинам глубоко неприятен. Кроме того, реис никогда не скрывал своей ненависти к русским, вполне возможно, что недовольство во флоте было отчасти делом его рук, хотя вряд ли можно было найти тому доказательства. В одном султан Селим был твердо уверен: благородный Кадыр-бей, уважающий, почти боготворящий Ушакова, никогда по доброй воле не согласится предательски покинуть союзническую эскадру. Великий визирь Юсуф Зияддан, заметив недовольство султана, поспешил вмешаться:

– Повелитель, для чего нам губить свой флот? Если Ушак-паша захочет идти брать Мальту – пусть идет. Если он хочет идти в Италию, где сейчас побеждает французов знаменитый русский Сувор-паша – пусть идет. Аллах и адмирал Нельсон ему помогут. Но нам эта война не приносит ни славы, ни пользы. Милостью Аллаха Ушак-паша и Кадыр-бей вместе освободили Ионические острова, а теперь Шеремет-бей узнал, что Ушак-паша собирается приписать все заслуги себе, а Кадыр-бея выставить трусливым зайцем.

Капудан-паша Кучук Хусейн насмешливо прищурился.

– Трудно не поверить, – протянул он, – Шеремет-бей наверняка точно узнал, что собирается сделать Ушак-паша, он имеет большой опыт в выслеживании русских полководцев.

Несмотря на мрачное настроение, султан Селим улыбнулся – вспомнил, как шестью годами ранее Шеремет-бей пытался установить слежку за русским полководцем Михаилом Кутузовым, приехавшим послом от императрицы Екатерины. Русские хотели свободного прохода для своих торговых судов через проливы, а Порта под нажимом Шеремет-бея, никак не давала согласия.

Шеремет-бей, подозревавший, что хитрый Кутуз-паша что-то затеял, установил за ним слежку. Однако Кутузов немедленно заметил слонявшихся возле его дома дервишей, от слежки легко ушел, а потом совершил невероятное – проник в гарем. Подкупленный начальник стражи устроил ему свидание с тремя самыми влиятельными обитательницами гарема – Михришах, матерью султана Селима, Хадиджей, его сестрой, и Накшидиль, вдовой покойного султана Абдул-Хамида.

Беседа продолжалась долго и доставила дамам несказанное удовольствие. Все три женщины были прелестны, блестяще образованы и весьма начитаны. Знаменитый русский полководец их очаровал, а подарки, преподнесенные каждой из них, отличались отменным вкусом. Возможно, именно они, эти подарки, убедили дам в необходимости торговли с Россией. В результате вопрос был решен, а Шеремет-бей, узнав обо всем, вне себя от злости доложил султану о визите Кутуз-паши в гарем.

Разумеется, Селим и без него все знал, но перед лицом улемов необходимо было соблюдать приличия – визит постороннего мужчины в гарем испокон веков карался смертной казнью. И хорошо еще, если провинившемуся просто рубили голову или топили в Босфоре – с некоторых заживо сдирали кожу, сажали на кол или варили в кипящем масле. Разумеется, поступать так с русским послом султану было не с руки, выход искали лихорадочно – и нашли! Пустили по Стамбулу слух, будто Кутуз-паша – главный евнух русской императрицы Екатерины. Селим про себя смеялся, но делал вид, что верит, поэтому другим тогда тоже пришлось поверить.

Увидев на губах султана улыбку, окружающие тоже заулыбались – о случае с Кутуз-пашой никто не забыл. Великий визирь, пользуясь хорошим настроением повелителя, заторопился:

– Повелитель, Шеремет-паша не всегда искренен, подозреваю, его симпатии более склоняются к англичанам, чем к русским, однако в одном он прав: русские так и не дали согласия на высадку наших войск на Ионические острова. А ведь оттуда нам легче всего было бы нанести удар по Египту, где сейчас заперт Бонапарт. Мы не знаем планов корсиканца, если я двину войска из Сирии в Египет, мне не обойтись без кораблей Кадыр-бея.

Великий визирь был прав, султан взглянул на капудан-пашу, и тот кивнул:

– Юсуф Зияддан-паша прав, повелитель, сейчас главная наша забота – Бонапарт.

Султан наклонил голову.

– Решено, пусть флот Кадыр-бея возвращается. Я сообщу русскому императору Павлу о своем решении.

Он сделал движение, собираясь встать, но в эту минуту шейх-аль-ислам Мустафа Ашир неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Прости меня, повелитель, почему имущество казненного муртада (вероотступник в исламе)