Повести, сказки и рассказы Кота-Мурлыки. Том 5

Николай Петрович Вагнер

ПОВЕСТИ, СКАЗКИ и РАССКАЗЫ

Кота -  Мурлыки

Том пятый

ООО Остеон-Групп

Мы рады представить отечественному и зарубежному читателю собрание сочинений последнего из остававшихся в забвении русских классиков - Николая Петровича Вагнера (1829—1907). Известный лишь благодаря сборнику детских сказок, публикуемых в основном в интернете, этот выдающийся мастер отечественной прозы свыше 100 лет пребывал в неизвестности, за засовами спецхранов, и лишь сейчас широкая публика имеет возможность ознакомиться с его незаурядными повестями, рассказами и единственным романом, Тёмный путь, который также запланирован к изданию в последующих томах настоящего собрания.

Содержание 10 томного 

собрания сочинений Н.П.Вагнера

Содержание I тома

I. Слово. — II. Впотьмах. — III. Князь Костя. — IV. Две стклянки. — V. Мирра. — VI. Собаки и люди. — VII. Абу-Гассан.

Содержание II тома

I. Почему мир не устроен. — II. Валька. — III. К свету.

Содержание III тома

I. Два века. — II. Фиори. — III. За счастьем. — IV. Базиль Гранже. — V. Ольд-Дикс. — VI. Детский театр. — VII. Искра. — VIII. На маслянице.

Содержание IV тома

 I. Новый век — II; При царе Горохе. — III. Два брата.— IV. Инегильда.V. Актриса. — VI. Гризли.

Содержание V тома

I. Звезды. — II. В шахте. — III. Дубовая кора. — IV. Лазарь убогий. — V. Любка. — VI. Яичко. — VII. Чурилка. — VIII. Христова детка. — IX. Свет и мрак. — X. Божья воля. — XI. Фанатик. — XII. Джемма.

Содержание VI тома

I. Великое — И. К Христовой заутрени. — III. Себе на уме. — IV. Царевна Нанджана. — V. Блинное царство. — VI. Херувим. — VII. Весной. — VIII.Беата. — ІХ.Не выдержал — X. Вопрос. — ХІ.Дедушкино поле. — XII. Ника. — XIII. Сапфир Мирикиевич. — XIV. Горный медведь. — XV. Холера. — XVI. Лёха и Ксютка. — XVII. Фанни.

Содержание VII тома

I. Люций Комоло. — II. В чем счастье? — III. Сиротки. — IV. У Христа в гостях — V. Звёздочка. —  VI. Христов батрак. — VII. Доброе дело. — VIII. Победа. — IX. Чухлашка. — X. Птичка. — XI. Отбросы. — XII. Дедушка. — XIII. Опыт. — XIV. Две лодочки. — XV. Дядя Бодряй. 

Содержание VIII тома

Сказки (детские) Кота-Мурлыки

Кто был Кот-Мурлыка? — Фея Фантаста. — Нашим детям. — 1. Сказка. — 2. Курилка. — 3. Песенка земли. — 4. Котя. — 5. Два Ивана. — 6. Клест. — 7. Пимперлэ. — 8. Чудный мальчик. — 9. Гулли. — 10. Папа-пряник. — 11. Береза. — 12. Телепень. — 13. Майор и Сверчок. — 14. Дядя-пуд. — 15. Новый год. — 16. Макс и Волчок. — 17. Без света. —  18. Любовь великая. — 19. Кардыган. — 20. Мила и Нолли. — 21. Счастье. — 22. Старый горшок. — 23. Руф и Руфина. — 24. Божья нива. — 25. Два вечера.

Содержание IХ тома

Тёмный путь роман-хроника Кота-Мурлыки в 4-х частях

Части I и II. 

Содержание Х тома

Тёмный путь роман-хроника Кота-Мурлыки в 4-х частях

Части III и IV. 

Повести, сказки, рассказы Кота Мурлыки

Том пятый

ЗВЁЗДЫ

(Стихотворение в прозе)

Тихо катятся солнца в безбрежном море эфира.

Каждое движение даёт колебание. — неощутимый звук в бесконечных пространствах эфира. Движенье целых мириад громадных светил сливается в общий стройный хор, поющий гимн мирозданию.

Где же его границы? Где его начало?

В-вечность обхватила его своим бесконечным кольцом и велика тайна замкнулась в сердце предвечного Духа.

Каждое солнце ведёт свою семью тёмных, погасших светил. Каждая планета полна жизни — той жизни, которая бьёт вечным, живым ключом из великого предвечного сердца. И в этой жизни венец всего движения.

Куда же стремится оно?! Где его цель?

«Жить и чувствовать»! говорит земное солнце и воздух и вся земная природа.

Но движенье идёт за пределы земного солнца и воздуха и всей земной природы.

Оно стремится туда, откуда взяло начало — к великому любящему сердцу предвечного Духа.

Тихо катятся солнца в безбрежном море эфира.

Земное борется на земле. Земля борется с небом.

Где и как началась эта борьба, это движенье? Кто подсмотрел, кто хранит эту великую тайну?

Грянуло ли движенье по великому слову: да будет! в неизмеримом океане эфира? И в этом слове сказались и зиждущая сила жизни и великая, свободная любовь целого мира.

Проникло ли движенье тихо, незаметно и потекла жизнь, как тихий ручеёк, в пустынных пространствах, среди которых царили прежде сон и застой?!

Мертвенным покоем лежало равновесие в небытие мира, но «Слово» стало плотью, «Слово» стало движением — великое, вечное «Слово».

И появилось Оно в атомах мира — явилось враждой, разделением. Меч внесло Оно в мир и разделило земное с небесным. Явились богатство и бедность, друзья и враги, добро и зло.

Тяжёлые атомы стремились друг к другу, сплотились, образовали ядра, центры притяжения. Лёгкие атомы стремились уйти из земной, плотской темницы — на простор эфира. Они стремились наружу, вырывались из тяжёлых свинцовых объятий металлов....

И с тех пор настала борьба всего разделённого в его существе и стремлениях. Гимны славословия и стоны страдания несутся в пространства эфира, к престолу предвечного Духа, земля спорит с небом...

Но вышедшее из Единого стремится вечно к Единому и всё соединяется мировой любовью. Земное, истомлённое долгой борьбой, соединится с небесным и миры миров грянут великий гимн славы. Свершится то, что должно совершиться. Исполнится то, что лежит в воле и в силе великого Разума Мира.

Тихо, бесстрастно катятся солнца в безбрежном море эфира.

В ШАХТЕ

(Рассказ)

 — Вот, господа, вы все говорите об альтруизме, а я скажу — не дай Господи влопаться так с альтруизмом, как я налетел. — И толстенький человечек стряхнул пепел с сигары.

— Кто это такой? — спросил я шопотом соседа.

— Это земский врач Шипунов, — сказал сосед.

— Если угодно, я расскажу этот замечательный случай.

— Расскажите, расскажите, Рафаил Семёныч, — сказал хозяин. — Будем благодарны, а чтобы вам ходчее было рассказывать, позвольте смазать. — И он подлил в стакан доктора ананаснаго пунша.

Лампа под матовым колпаком ровно и приютно освещала нас, шестерых собеседников. Доктор крякнул, прихлебнул из стакана и начал.

— Это было в 186о году. Я тогда служил на Урале, на Камешском заводе. Тогда, знаете, пошли эти новые веяния. Мы все вдруг окрасились кто в Сольферино, а кто — в чистейший сурик. На место Бога — закон, суд общественной совести; развитие и альтруизм не в меру.

Вот-с, с такими то мыслями и стремлениями мыкался я на заводе, где было — не много, не мало — десять тысяч народа — почитай все мастеровые или «бессменные каторжники». Так я называл «непременных работников» — их же участь горькая была, хуже всякой каторги.

Между этими каторжниками был один, обиженный судьбой. Звали его Степан Балдухай. Человек был феноменальный. Ростом чуть не в косую сажень. Силищи изумительной... Доброты необычайной. Но упрям и бестолков, как бревно в квадрате. В холерный год отрядили мнe артель для постановки бараков — и он попал в эту артель. To есть — поверите ли — никогда в жизнь мою никто не испортил мне столько крови, как этот работник! Работал он за четверых, — как добрый вол — добросовестно, и, надо сказать его работой дорожила артель... Но что вы ему ни прикажите сделать, все он сделает по-своему, шиворот на выворот... И до чего ведь! — трудно поверить. — Например: приказано было рубить срубы в лапу, чтобы от сырости уберечь. Ну-с. и оба сруба (их всегда два было, на 20 кроватей) рубили в лапу. В несколько дней положили венцы до половины... а на пятый, вечером, заезжаю я взглянуть — и ахнул: что такое?! Верхние венцы положили в замок, и торчат их концы во все стороны!.. Что такое? Кто велел! Где наказчик?!.. А наказчика и след простыл. Кто был наказчик?.. Говорят: Степан Балдухай... Давай сюда Балдухая!.. «Ты как, говорю, такой-сякой, распорядился класть в замок»... «Так оно вернее будет, говорит, Рафал Семеныч. — Как верней?! — «Это, говорит, не христианское дело рубить верхние венцы в лапу — у нас их все крестом кладут... Да вы что, говорит, сумлеваетесь? Так оно правильнее будет... Коли в лапу рубить все венцы, то оно пуще тяжеле будет… а в замок-то полегчае... Верхние, значит, венцы и кладём мы в замок». — «Да ведь это безобразие!» — «Нет, говорит, не «безобразие», а христианское дело». — Посмотрел я на него тогда: стоит длинная верзила, и ноги длинные, и руки длинные, и нос длинный, стоит и зенками хлопает. И смешно мне и досадно стало... Ну, обругал, выгнал вон, а завтра, понимаете, целый день пропал опять — надо было все переделать сызнова... И всё и везде так, и в крупных вещах, и в мелочах. — «Как, говорю тогда артели, братцы вы мои, выбрали вы себе в наказчики такого оболтуса». — Нет, говорит, ничего. Он смышлёный, да только «несуразный».

И вот, должен вам сказать, поразила меня тогда эта несуразность. — Что мол, думаю: мозги у него иначе, что ль устроены, чем наши? Дай пригляжусь... А в те поры, господа, разная патология в психологии пошла у нас в моду. В Казани устроили центральную больницу для умалишённых. Начальство в Питере поощряло и ободряло психиатрию. Думаю: тогда не найду ли, мол, чего нибудь такого в мозгу у него и сейчас же живо, мол, настрочу в общество... Стал я за ним следить: то делает не по-людски, другое необычно. Должно быть, думаю, какая нибудь клёпка сидит у него в головном чердаке .. Выстроили мы бараки, отбыли холеру, вспомнил я о Степане Балдухае. — Где, спрашиваю, Степан? — Он, говорят, в Меклешовском руднике работает. — Вот тебе здравствуй! Был всё плотником и вдруг... в непременные, в шахту! Допытываюсь, как, отчего так распорядились? Говорят — своей охотой выпросился... Ну, знаете ли, это меня ещё более подзадорило наблюдать за ним. Устроил я так, что отдали его мне как бы в денщики, в качестве рассыльного, при окружном докторе. Поселился мой Балдухай в моей квартире. Живёт дня три, четыре, и вся прислуга моя решила, что человек он «чудачный»... А нужно вам сказать, что в числе этой прислуги была одна девушка, Фиона, — уже пожилая, которая служила у меня в кухарках. Скромная, молчаливая сирота и настолько некрасивая, что никто ей не интересовался. Этой Фионой и заинтересовался мой Балдухай. Представьте себе полнейший контраст: он неуклюжий верзила, увалень; она — маленькая, худенькая юркая брюнеточка, с большими вытаращенными чёрными глазищами, курносая, с широчайшим каким-то оттопыренным, или. лучше сказать, выдавленным ртом, так что вся прислуга прозвала её «лягушкой». И вот около этой «лягушки» начал танцевать мой Степан: дров ли натаскать в кухню, помои ли вылить, снести ли, или поднять что-нибудь тяжёлое, тотчас же является мой Балдухай, как верный рыцарь, так что и кучер мой, и лакей, и прачка и все потешались в волюшку над этой парой. И так и звали их — лягушка и Балдухай. Только в Балдухае допускали маленькую перестановку гласных... Вы понимаете?..

И вот-с этот Степан Балдухай прожил у меня почти целый год, но никаких определённых умственных расстройств в его мозговой машине не мог я уловить. Чудачеств и странностей было много. Например: все спят в кухне — Степан спит в сенях. Это при 30—40 градусном морозе! Закроется полушубком и спит!.. Один раз ноги отморозил... Зачем, спрашиваю, ты в кухне не спишь?.. — «Так, говорит, Рафал Семеныч, в сенях-ста легче спать-то»... Или дров принесёт в кухню и не свалит их просто, как люди, на пол. Нет-с — аккуратнейшим образом уложит их в клетку. Одежду всю развесит на гвоздиках и не как-нибудь, а симметрично. Сядет за стол обедать и сидит с ложкой.

Все хлебают, а он сидит и улыбается. — Что-же, мол, ты не ешь? говорят. — «А я подожду-ста: останется или нет?» — Ну, разумеется, все захохочут, и всегда ему больше всех останется.

Приходит он раз ко мне и бух в ноги: — «Отпустите, говорит, соскучился, земля нудит, в шахту зовёт». — Что такое? спрашиваю. — «Пустите, говорит, в рудник». — Да, ведь, здесь тебе хорошо, покойно, служба лёгкая. — Молчит, пыхтит и опять бац в ноги. — «Пустите, Христа ради!.. В шахту-ста хочется. — Ах, ты болван, болван! думаю. — Ну, ступай!.. Пошёл он в шахту. Через неделю опять приходит, — бац в ноги. — «Зачем же ты, чёрт тебя дери, в ногах-то валяешься!» — «Благословите, говорит, Рафал Семеныч». — «На что тебя, болвана, благословить?» — «Благословите, то есть Фиону за себя беру». — Ах, ты, болван! вскрикнул я на него Как же ты хочешь девку губить? Разве её жизнь будет красна за тобой, непременным работником? Ведь ты её в каторгу тянешь, подлец ты!.. И нашёл же кого брать в жены — лягушку!!! — «Я ста, говорит, буду беречь её, а теперича её никто-ста не бережёт, а как я ушёл, то все её только дразнят». Подивился я тут, выругал его и прогнал...

Так, знаете ли, неприятно мне было... К кухарке привык, а тут ищи новую, а в заводе эта статья весьма трудная...

Однако, через месяц благословил я их... Выхлопотал. знаете ли, им казённую квартиру, этакую маленькую каморочку, на заводском дворе... Пускай, думаю, благоденствуют! Но в Камешском заводе недолго пришлось им существовать. Не прошло и полгода, как перевели их на другой рудник. на Гумяшевский. Нельзя было оставить их при заводе: на руднике рук не хватало.

Прожили они год на Гумяшевском руднике, родилась у них девчонка. Позвал он меня в крёстные. Окрестили её Дуней. И, вот, господа, подите, уверяйте, что есть наследственность! Он нескладный: лицо точно лопата или прясельцо, она — урод, а девчоночка родилась и вырастала прехорошенькая... Если хотите, то глаза у ней, может быть, были от матери — большие, чёрные глаза — ну, а все остальное и лоб, и нос, и в особенности губы — ни к мать, ни в отца. Словом, — прелестный ребёнок. Через два года опять его перевели на какой-то новый рудник — у нас ведь это живо делается. Точно живую воду переливают с места на место... Раза два в год приходила ко мне «Лягушка» с крёстной дочкой. Подарю дочке рублика три, четыре, спрошу: хорошо ли живётся? — «Ничего-с!..» Только и весь ответ: «Ничего-с!», а какое «ничего-с»? Всего 6 копеек жалованья в месяц. В год полагается 9 р., и из них 36 к. вычитают на увечных. Вот и «ничего-с»!..

Прошло уже этак лет пять или шесть, заложили у нас в десяти верстах по речке Быстрянке новую шахту. Добивались новой жилы медной руды. Указания были, и действительно на десятисаженной глубине оказалась богатейшая, благороднейшая жила. Заложили шахту и пошли валять штольней. 13 го июня, как теперь помню, кончил я визитацию. Осмотрел госпиталь и поехал на новый рудник. Говорили, что там какая-то эпидемия появилась. Но эпидемии не оказалось, а просто, знаете ли, от летних жаров и ягод обострилось повальное желудочное расстройство. Ну-с! Принял я надлежащие меры. Задал всем, кому следовало, касторки, а затем опиуму и скипидарцу, и собирался уже отправляться вспять. Да нелёгкая дёрнула: дай загляну в новый рудник! Говорю ямщику, сворачивай! Рудник-то был, знаете, в стороне версты с две. Только смотрю — что это народ бежит все по до роге. Спрашиваю: что это такое? — Беда, говорят, случилась: нову штольню завалило, работника накрыло. — Ну! думаю, новый рудник осмотреть не удаётся, а всё-таки интересно. Подъезжаем мы. У шахты толпа — человек со сто будет. — Что, говорю, такое случилось? — «Да вот. говорят, завалило Степана Балдухая». — «Как же, спрашиваю, это случилось?» — «Да крепы, говорят, не закрепили; вечор ещё надо было поставить... Сдержит, да сдержит — давай новый ход пробивать...» Не испробовали, знаете ли, верхов, крепы заложили кой-какие. Ну-с! и случилась история. — «Мы, говорят, слышим, что трещит, сверху напират, а всё-таки не опасайся». Сегодня, говорят, пошабашили работы, один только Степан усердствовал, урок кончал. Только что поднялись из шахты, в бадье, вдруг — крах, точно гром небесный, и все это разом осело. Так несчастный Степан и остался со своим уроком. — «Что-же? говорю, надо спуститься, осмотреть. Может быть, он там живой». — «Да боязно, говорят, ваше благородие, как-бы ещё больше не осело. Ещё больше народу погубишь».

Посмотрел я на все эти лица, а они все на меня глядят. Точно из меня должно выйти спасение. И вдруг сквозь толпу протиснулись и прямо мне в ноги с плачем и воем Лягушка и Дуня. Обе ревут, хватают за ноги: «Помогите! Спасите!» И вот тут-то у меня этот, знаете, напускной, благородный альтруизм в нутре взыграл: «Как же, говорю, так, братцы, вы своего товарища, христианскую душу погибать оставляете? Стыдно, нехорошо! Спускай бадью, я полезу!» — Думаю, увлеку их самоотверженным примером. — Сел в бадью, и ещё один сел со мной. И тут же выискались ещё охотники, но больше двух в бадью нельзя было сесть. Тем не менее человек пять бросились спускаться по стремянкам.

Спустили нас прямо на осыпь. Тут, знаете, крепы торчат и щебень навален. — Подался я немного вверх по насыпи и вдруг бац, летит сверху громаднейшая глыба и так-таки прямо подле меня без церемонии шлёпнулась, a за ней посыпался щебень, галька, пыль — просто всего засыпало. Я, знаете ли, немного отстранился, присел, гляжу, а мои ребята все — фью... наутёк по стремянкам; трое подлецов в бадью засело, и так задёргали верёвку что их мигом подняли, а я остался один-одинёшенек.

Ну! признаться сказать — сердечко ёкнуло. Хочу встать, подняться с насыпи и не могу, — просто ноги отнялись... не знаю, сколько я тут просидел, сердце отдохнуло немного, в норму пришёл и начал я карабкаться вверх по насыпи. Взглянул наверх – там вправо чуть-чуть брезжит свет. Ну, думаю, мне только бы до стремянок добраться, а там я как-нибудь да выберусь на . свет Божий. Лезу я вверх и вдруг с размаху стукнулся головой о балку. Балка здоровенная торчит прямо из насыпи. Потёр я темя, посидел немного, осмотрелся. Что же? Смотрю — подле балки чернеет проход, спуск внутрь, то есть в штольню. Первая мысль была: значит не всю её засыпало, и может быть, Степан жив? И только что я это подумал, вдруг слышу где-то вдали, точно под землёй, лёгкий, тихий, протяжный стон. Прислушиваюсь: — ещё и ещё... Значит жив ещё, не задавило. Но отчего же стонет? Верно пришибло, придавило, мало ли что? — Ощупал я, знаете, свой набор, медицинская жилка заговорила. Подался немного вверх к самой этой чёрной дыре и думаю: лезть или не лезть?.. Направо свет чуть брезжит. Налево — тьма кромешная. . Но тут же устыдился этого колебания; думаю: если не подам ему теперь помощи, то может быть потом, когда придут нас спасать, уже поздно будет.

Зажёг я спичку и осветил, насколько можно, отверстие. Вижу: сверху поперёк лежит балка и сдерживает верхи. Внизу — мягкая земля, осыпь. Рука ушла в неё по локоть. Просунул я в отверстие голову — ничего, а стоны все раздаются по-прежнему. Просунул одно колено — ничего, просунул другое и... с мужеством отчаяния полез дальше. Кое-как достал спичку, опять зажёг. Смотрю идёт узкий проход, сажени этак в две или в три. Ощупал наверху — твёрдый камень, порода. Потихоньку да полегоньку полез дальше. — Пролез сажени две, и вдруг земля подо-мной подалась, скатился я вниз, на твёрдый грунт: Зажёг опять спичку. Грунт как есть, и доски настланы... А надо вам сказать, что у нас в рудниках, когда закладывают новую штольню, так обыкновенно всё это делается просто кое как. Наворотят тоненьких балок.. Так, знаете ли, провизорно, чтобы меньше материала истратить, если разрабатывать окажется невыгодным. От этого самого и обвалы случаются. И вот прошёл я ощупью шагов пяток, всё ближе и ближе к тому месту, где слышатся стоны. Наткнулся на камень, чуть не упал, пошла опять осыпь и снова, взобравшись на неё, полез я ползком. Стоны всё ближе, ближе и наконец дополз я таким образом до моего несчастного Степана. Зажёг опять спичку. Гляжу — лежит горемычный боком, голова и грудь свободны, но нижние конечности, так сказать, замурованы в земле. Глаза закрыты Лежит и стонет. Я его позвал. Не отвечает. Приподнял веку, приставил огонёк спички к глазу. Не дрогнул. Никакой реакции. Значит в бессознательном состоянии. Почему бы так? подумал я. Ощупал его. Ничего, кажется, не повреждено. Ну, думаю, может быть ушиб, сотрясение мозга. Мало ли отчего можно впасть в бессознательное состояние. Boт, дyмaю, те подлецы, там наверху, наконец спустятся к нам и помогут его высвободить.

И только я это, знаете ли, подумал, как вдруг — бррр... Гром, треск, сзади что-то посыпалось. Я так, знаете ли, и присел к земле. Посидел минутку. Сердце у меня стучит неистово. Кое-как дрожащими руками зажёг спичку, оглянулся. Фью!... Где я и где проход?! Всё засыпало. Только и осталось чистенького места шага два. Ну! я вам доложу... Тут! Первый был просто роковой рефлекс, бессознательный. Кинулся я, знаете ли, назад к насыпи и заорал... что только было силы в моих лёгких,.. Я думаю, минут двадцать я орал. Наконец охрип, осип, взмок весь, и присел. Неужели, думаю, они, подлецы, не услыхали моих криков?.. Тогда что!?... И вся кровь во мне просто оледенела... Неужели, думаю, я заживо погребён?! Сижу, знаете ли, сердце во мне колотится; а Степан мой все стонет: Оо! Оо! Оо! — Ну! думаю, — вот тебе и альтруизм. Что сделал? И его не спас, и себя погубил... Да! нет. думаю не может быть. Надо подождать с четверть часа, минут двадцать... наконец час. Они придут, непременно придут и отроют меня. Я зажёг спичку, а спичек немного, счётом пять, посмотрел на часы. Было половина второго. Спичку додержал до конца, всё-таки, знаете ли, с огоньком веселее сидеть. Погасла спичка. Что же, думаю — спать?... Напала на меня, знаете ли, этакая нервная зевота. Весь я мокрый, дрожу, по спине мороз — и зеваю, зеваю до самозабвения. Прислонился этак к осыпи, прилёг. Как бы, думаю, поудобней, авось засну.

И вдруг как я, знаете ли, этак прислонился, сверху, прямо мне в бок, слетел здоровый комок... Вскочил я как встрёпаный. Вот, думаю, сейчас всё это рухнет и засыплет меня вместе с Степаном... И чувствую я, как волосы у меня поднимаются все дыбом, по спине бегают мурашки, а сердце просто перестало биться. Знаете ли — этак сделает удар, тук, раз, — и замолчит... Хоть бы думаю, в обморок что ли упасть, всё бы легче было... И пробыл я в этаком состоянии, я думаю, по крайней мерe полчаса. Все стою и жду: вот-вот засыплет, вот засыплет. Ноги дрожат, коленки сгибаются. Наконец вижу, что ничего, что это было только так — фальшивая тревога. Опять зажёг спичку, осмотрел потолок, вижу всё крепко... Твёрдая порода... Успокоился и опять уселся. Только уже к противоположной стене, понимаете, к твёрдой породе прислонился. Жёстко, да что делать?! Не знаю, сколько я просидел так. Сижу и считаю — раз, два, три... до ста дойду и опять сначала. И сквозь этот счёт всё слышу я, как стонет мой несчастный Степан... Сидел, сидел я, — на часы смотреть... боюсь спичку потратишь, счётом три осталось... Сердце отдохнуло, нервы притихли.

И чего, чего я тут, сидя, не передумал! И мечтал, и воспоминаниями занимался. Наконец, чувствую, что начинаю после всей этой передряги засыпать. Только начнёт меня долить дрёма, а тут под боком: Оо! Оо! Оо! — Ах! чтоб тебе лопнуть!.. Самое, знаете ли, это неприятное: когда вы засыпаете, а тут под ухом у вас будильник. Во сне скатился я потихоньку, да полегоньку на землю и чувствую, что совсем заснул и даже вижу сон, длинную какую-то путаницу. А тут сквозь сон: Оо! Оо! Оо! И чудится мне, что это какие-то громадные мухи кричат у меня под ухом. Я их и так, и этак... Махаю, махаю руками, а отогнать не могу. И, верите ли, господа, эта музыка довела меня до такого отчаяния, что я начал уже мечтать: а хорошо бы было прирезать надоедающую каналью! И даже начал обдумывать, как прирезать: большим Шарьеровским скальпелем, тихонечко перерезать carotis, сонную артерию — и капут, и замолчит... Вот тебе и альтруизм! Разумеется, это я мечтал спросонья. А как совсем очнулся, так до того испугался этой мечты, что даже, по старой привычке, вскричал: ах, Ты Господи! И перекрестился... Пробовал ещё заснуть, затыкал уши. Ничего не действует. Решился зажечь ещё спичку. — Посмотрел на часы: Ба! Ба! Ба! Половина шестого. — Приставил к уху. — Стоят. Пробовал завести — ничего, завелись и пошли. Значит, я забыл их завести, и они остановились утром на другой день. Я проспал немного, немало — 16 часов кряду. Чувствую, что весь точно перемят и изломан... А. голод, я вам скажу, просто нечеловеческий. Смотрю я на комки и думаю: а ведь где-то я читал, что какия-то племена едят глину? Пошарил я кругом, нашёл комочек, понюхал, аппетитно пахнет. Пожевал и выплюнул. — Тьфу! думаю, мерзость какая, неужели можно землю есть? И так мне, знаете ли, живо представляется этакий кофе с жирными пенками... Просто даже тошно стало, разумеется, с голодухи. В желудке музыка с барабанным боем. Колеса так и перекатываются... Ах ты, альтруизм проклятый! думаю! Вот так угостился!

Думал заснуть — но голод и спать не даёт. Так, знаете ли, задремлется, и вдруг мимо носа пахнёт луком печёным или какой-нибудь похлёбкой, селянкой из осетрины. Проснёшься и плюнешь... И чем дольше,