Почти вселенная

ВСЕЛЕННАЯ

I

Я долго не знал, отчего в этом мире так много странного. Вернее, лишнего. Событий, совпадений, слов. Вот слово «в этом» строчкой выше — лишнее?.. Ну, то-то и оно. А страннее всего то, что мы не удивляемся этому лишнему, живём среди вещей, идущих по жизни мимо нас, и сами ходим мимо.

Примеры? Да легко: щелкунчик. Все его знают: ну что за чушь, какая глупая башка, что может быть глупее! А он вот он — стоит, пялит дурацкие глаза. Или вот то, что сотни раз случалось с нами: летнее утро. Помните?.. Светлым-светло, а город спит — открой окно, и вся сирень, весь первый цвет клёнов и лип, и лёгкая, летящая прохлада, небо в нежной дымке, юность мира — всё твоё!.. Ведь это ни к чему, если вдуматься, совсем, ну просто никак, совершенно: ну зачем это? Твоё, тоже мне… Ничего не твоё, обман; ну ладно, не обман, а просто миру на рассвете всё равно, есть ты в нём или нет. Ему-то всё равно, а ты не знаешь, то ли это счастье твоё на Земле, то ли пять минут рассвета и больше ничего.

Принцип Оккама — лукавая штука. Не умножай причин сверх нужды — верно, да ведь если б знать, где нужда, а где нет! Обманешься не меньше, чем святой Фома, когда ещё не был святым: как легко спутать «не умножай» и «давай уменьшим» — и уменьшили, и не заметили, как потеряли то летнее утро, да и вообще всё то, чего ради мы ходим-колесим по свету, находим, не находим, как грустим о прошлом, как уходит лето, как встречает нас сентябрь… Как сами мы встречаем и прощаемся! — под небесами, под грядами облаков, что говорим по делу, а что зря, а что так и останется не сказанным, и стоит ли о том жалеть; и надо ль возвращаться — ибо время не вернуть, а вечность вернётся сама, не спросив нас.

Всё это прошло через меня, и я теперь знаю, что лишнего на свете нет и быть не может. Это не хватает нас.

Хватит ли? Неохота отвечать «не знаю», но и врать незачем. Пройденное не избавило меня от того, что не знаю я куда больше, чем знаю, а дни мои всё идут, и пройдут, и придут иные, и что было, то и будет, и нет памяти о прежнем, не останется у тех, кто будет после… да и Бог мой, сколько вообще со мною всяких «не»! Я с ними жил, живу, да так и буду жить. И потому хочу знать, что должно хватить — так же ясно, как то, что в конце этой книги будет стоять точка.

II

ГЛАВА 1

1

Начало лета — самое странное время во всех учебных заведениях. В школах, вузах, наверно, даже в военных училищах. Оно похоже на того, кто долго со всех сил бежал куда-то, всё хотел успеть, боялся не успеть и добежал, успел! — влетел с разбегу, дверью хлопнул что есть силы — и замер. Ибо понял, что бежал зря. Мог бы не спешить.

Когда шумные, полные особенной, молодой и вольной жизни стены внезапно пустеют, это не то чтобы грустно — нет, не то слово; скорее, так: к этому надо привыкнуть. Тишина огромных зданий сама по себе странновата, а когда тишина таится в тени, под твоими одинокими шагами явственно скрипит паркет, а мимо тебя — двери, двери, двери… ну, тут прямо так и подмывает обернуться. Это глупо, но ведь и умные люди глупостей делают не меньше, чем дураки.

Хорошо сказано, да? Да. А можно развить: почему этот мир такое, извиняюсь, г…? А потому, что:

а) дураков в нём больше, чем умных;

б) умные делают глупостей не меньше, чем дураки.

Сергей остался доволен своим афоризмом, подумал, что надо будет записать… потом решил: запомню. Запомню, обязательно вставлю куда-нибудь, блесну остроумием. Потом ещё подумал и призвал: да ладно, не будь циником, Сергей Сергеевич! И не ври. Ты же знаешь, что мир не таков, хотя, по правде-то, хватает в нём досады, промахов, иного вздора. Но — что уж там, жить можно. А это я так, для красного словца, писательские выкрутасы… И он чуть наддал ходу, шагая вверх по одной из многочисленных лестниц главного университетского корпуса.

Доцент кафедры философии Сергей Сергеевич Старцев шёл в отдел кадров за копией приказа о своём отпуске, в который он привычно отправлялся до первого сентября, совокупно со всем преподавательским составом. Была рабочая суббота — перед цепочкой каких-то праздников.

Поднимаясь, Старцев по-особенному чувствовал пустынность огромного здания, разную на разных этажах. Шёл он на пятый этаж, последний и самый странный, по высоте почему-то меньше прочих, да и высота-то разная: дощатый старый пол идёт-идёт, длинные доски слегка гнутся под шагами, идёт да и круто подымется двумя-тремя ступеньками, пройдёт шагов десять и — раз, два, три — скрипят ступеньки вниз.

И вот зачем этот горб?..

Двери. Двустворчатые, с матовыми стёклами — за ними химлаборатории, отчего по стенам и потолку протянуты толстые жестяные трубы вытяжек, которые, даже когда не работают, тихонько, скучно подвывают… Ветер бродит по ним.

На этом пятом этаже каким-то путём затесался отдел кадров. Здание в плане Н-образное, кадровая служба — в правой верхушке Н; если считать, что верх — север, вот так: Н*. Северо-восток. Сергей бывал там редко, но все поводы были приятные: то вот приказ об отпуске, то доцентом сделался, аттестат там вручали, и даже с некоторой торжественностью… так, кстати, и весь этот пятый этаж отложился в старцевской памяти впечатлением хорошим, какое-то умиротворённое настроение овевало философа при нечастых визитах туда. И цвет стен здесь хороший, светло-бежевый, для глаза лёгкий… И по первой специальности он был химик, и отец его, тоже Сергей Сергеевич Старцев, был химик, профессор, здесь же в университете. Старцев-младший учился не здесь, а в политехническом, и волею судеб от химии давно отошёл, но до сих пор ему чудилось в этой науке нечто затенённое, что ли, загадочное, располагающее к уединению… Он начал было думать об этом, но додумать не успел, потому что вот она — дверь отдела кадров.

Двустворчатая дверь, обитая железом, в цвет стены. Слегка заляпанная краской чёрная ручка. Сергей взялся за неё, нажал вниз, потянул…

— Здравствуйте!

Вопреки всем потугам прогресса, помещение упорно хранило в себе запахи клея и потревоженной бумажной залежалости — этим устарелым амбре обдало Старцева, едва он шагнул в комнату, и он улыбнулся: знакомо и позабыто и вдруг вот выпрыгнуло из прошлого.

— Зрассь… — бормотнула кое-как ближняя тётка, мельком зыркнув на вошедшего поверх очков.

Сотрудницы в этом заведении были ему под стать — будто бы съехались сюда не на автобусах-трамваях, а на машинах времени. Вроде бы не старухи; но пыльная аура действовала мягко и вкрадчиво: день за днём, месяц за месяцем обминала тела как пластилин в бесформенные коротконогие массы, напяливала на них бабушкины кофты и очки, разглаживала серые волосёнки, стягивала на затылке в узел… Вот эта, ближняя, — видно ведь, что лет тридцать с небольшим, но… И надпись странная на листке, пришпиленном к стеллажу: «Первичная обработка документов».

Сергей улыбнулся и этому, безо всякого ехидства, просто и по-доброму.

— Здрасьте, — повторил он. — Прибыл по вашему указанию! Вот…

Из кармана рубахи он выхватил сложенную вдвое бумажку: обходной лист, в просторечии «бегунок». Сергей встряхнул его, и тот слегка хрустнул на сгибе.

— Это вон туда… — молвила ближняя, ткнув карандашом в правый у окна угол. Что-то вроде бы изменилось в голосе её… Сергей уловил это, но вникать не стал.

— Да я знаю, — сказал он.

Тётушка в том углу сидела в самом деле пожилая, толстая, как квашня. Старцев и прежде замечал, что она вовсе не встаёт из-за стола; небось, как приходит, валится на стул и, отдышавшись, так и громоздится необъятно на нём до восемнадцати ноль-ноль. Наверное — тут мысль Сергея протолкнулась дальше — тётенька получает удовольствие от своей работы, без нужды роется в личных делах, рассматривает фотографии, смотрит на адреса, в графу «семейное положение», в самый большой раздел анкеты: «предыдущие места работы»… ну ведь до самых же печёнок интересно, где и с кем кто жил, где работал! И самому Старцеву стало интересно: вот человеческие судьбы верно ли, неверно, а начинают проступать из строчек, и можно додумывать, представлять, наделять этих придуманных людей такими и сякими качествами — и вот вокруг тебя начнёт возникать слабенькая призрачная аура твоего мира… вряд ли тётенька сама это сознаёт, но нечто, вероятно, чувствует, вот и взгляд у неё такой мудрый, с пониманием, и Старцев ощутил: ага! — любопытно, что она скажет.

И услышал:

— А-а, пожалуйте, пожалуйте. — Бабуля оказалась приветливой, заколыхалась, заулыбалась. — Подписали?

— Поимённо. — Доцент отдал ей бегунок. — По всем инстанциям.

— Посмотрим… — Она взяла бумагу, вытянула руку и сама отпрянула, как это бывает при дальнозоркости. Стул угрожающе скрипнул. — Ага… Деканат, библиотека… поликлиника, вижу. Прививки делали?

— Когда?

— В течение года.

Старцев хмыкнул, припоминая. Пожал плечами.

— Н-не… нет, не было, кажется, такого.

— Ага… Ну и ладно. А флюорография?

— Проходил. — Тут Сергею и вспоминать не надо, он лишь не мог взять в толк, зачем эти вопросы. Но и не потребовалось брать, потому что тут «Квашня» вдруг уже другим, бодрым тоном произнесла:

— Ну и хорошо. Теперь только седьмой отдел: подпишете, обратно к нам — и считайте себя в отпуске!

Сергей слегка опешил:

— Какой отдел, простите?

— Седьмой. Не знали, что ли?

— Впервые слышу.

— Ну да, да… Это с этого года ввели, вроде как безопасность, что ли, как бы особый отдел, так сказать. Вот, тоже виза требуется.

— Э, Пинкертоны… — Старцев досадливо поморщился, но возмущаться не стал, зная по опыту, что бессмысленно искать обычную логику в бюрократической системе.

— Да это тут рядом, — успокаивающе заговорила толстуха, расценив реакцию посетителя как нежелание куда-то переться вновь. — Здесь же, на пятом этаже, только вон в том крыле.

Рука, похожая на округлый массив холодца, вскинулась, мелко задрожав дряблым грузом, ладонь изобразила зигзаг. Сергей понял, что особисты эти находятся в северо-западном отроге Н, вот так: *Н.

— Ясно. — Он взял листок.

— Там дядечка такой культурный, вежливый, он враз подпишет, вы даже и не думайте.

— Не думать — не могу. — Старцев тонко улыбнулся. — Работа такая… — Увидев, что тонкость не дошла, улыбку убрал, переспросил деловито: — Так, значит, в том крыле, прямо напротив вас?

— Да, только по левой стороне, окна на улицу. Культурный такой мужчина, интеллигентный… Николай Петрович его зовут. Фамилию вот не помню.

Сергей кивнул. Фамилия особиста была ему совершенно до лампочки.

— Пять минут, — добавила тётушка, — и все дела. Да меньше даже! Куда там. За три минуты обернётесь.

Старцев аккуратно сложил листок, так же аккуратно вбросил его в карман.

— Есть! — и по-гвардейски сдвинул каблуки. Хотел было ещё созорничать, сделав чёткий строевой разворот через левое плечо, но подумал, что и такой юмор останется не понятым, повернулся просто, пошёл к двери, мимо той первичной нелюбезной особы.

А та переменилась. Что-то пришло в неё за несколько минут. Она теперь смотрела на Сергея и как-то особенно, извилисто улыбалась — так бывает, когда хотят что-то спросить и не решаются… Старцев, будучи джентльменом, разумеется, не мог ей не помочь. Он замедлил шаг.

— Простите?.. — и любезно изогнул правую бровь.

Кадровичка, видимо смущаясь, задвигалась на стуле:

— Вы ведь… Сергей… э-э?..

— Сергеевич, с давних пор.

— Да? Очень приятно. А я, знаете ли, где-то с месяц назад включаю телевизор…

— Ах вот оно что. — Старцев усмехнулся, спиной ощутив, что уши всех их прочих так и превратились в локаторы.

— Да, да!.. Мне и тогда ваше лицо знакомым показалось. Я так и подумала, что, может быть, кто-то из наших преподавателей, с гуманитарной какой-нибудь кафедры… Где ещё, думаю, писателю быть!

Грех было бы сказать, что эти слова не прошлись маслом по авторскому самолюбию. Сергей скромно и с достоинством молвил:

— Всё верно. Причислен к лику пишущих. И даже издающихся.

Женщина зачем-то сняла очки. Безбровое пухлое лицо от близорукой улыбки стало жалким и трогательным — прежний хмурый вид, конечно, был подсознательной защитной реакцией.

— Вы знаете, я обожаю читать. Обожаю! Кино, телевизор — это так, от случая к случаю… А книги!.. Классика в основном. Достоевского могу перечитывать до бесконечности!.. Правда, вот современная литература… Ну, я не знаю…

Старцев в один взгляд прочёл всю историю этой маленькой жизни. Тесная душная квартирка на двоих со старушкой мамой; форточки, навек закрытые из-за боязни сквозняка, неистребимый запах валерьянки; кресло в углу, торшер… потёртый толстый том, бутерброды с маслом… ярко-жёлтая лимонная долька в чашке с чаем…

А что-то в этом есть, подумал он. Уют, сумерки… И заговорил умно, негромко, сказал, впрочем, несколько дельных фраз и о современной литературе; кончилось тем, что поклонница Достоевского пообещала непременно купить новую старцевскую книгу и спросила, где её можно найти.

Тут доцент-писатель немного запнулся. По большому счёту эта новая книга была первой — то есть впервые автор Старцев опубликовался в крупном столичном издательстве солидным тиражом, с более-менее ощутимым гонораром. До того напечатал за свой счёт несколько щуплых брошюрок, которые про себя называл «книгами», но вслух так о них говорить всё-таки стеснялся. Сейчас хотел было упомянуть про эти плоды мысли — было дело, сам развозил их по магазинам, толковал с директорами, которые в большинстве сразу же отказывались от самодельных трудов. Однако кое-где их брали, и блёклые, похожие на школьные тетрадки издания долго и скучно жухли на дальних угловых полках… Мысленно запнувшись, писатель всё же решил о сем умолчать.

Это движенье памяти со многого, что было в прошлом, сдуло пыль. Сергей мимолётно взгрустнул — легко так, светлым облачком на ясном небосводе: взялось, соткалось откуда-то — и вот уж нет его.

И тогда он просто сказал, что книготорговля — процесс, совершенно не зависимый ни от автора, ни даже от издательства, этим занимаются оптовики, и по каким городам-весям расходится товар, известно только им.

Книголюбка выслушала это, охотно кивая головой, после чего заверила, что обязательно постарается найти и прочесть. Тем более — тут её голос явно изменился, как-то медово загустел, точно звуки стали плавиться в глубине горла, прежде чем истечь наружу… так вот, тем более что местное телевидение почтило, так сказать…

Сергею стоило некоторого труда удержать себя от недовольной мины. Самолюбие его было здоровым, он терпеть не мог в разговорах всякие оттенки величия или, наоборот, приниженности, на что столь богато многообразие человеческого общения. И уж совсем несносным было ему внезапное почтение, меняющее лица, взоры, голоса, когда их владельцам вдруг открывалось, что с ними беседует некто вроде:

а) генерала…

б) писателя…

в) профессора…

далее по списку.

Впрочем, ничего этого литераторский лик не явил. На нём обозначилась вежливая улыбка, дополнившись словами:

— Что ж, буду рад. Да… Ну, на этом я не прощаюсь, так ведь? — Правая рука сделала лёгкое неясное движение снизу вверх. И Старцев вышел в коридор.

Улыбка держалась на устах доцента, медленно остывая, с нею он прошагал метров восемь… на девятом лицо его вернуло себе выражение привычной хмуроватой сосредоточенности. Сам-то он не замечал этого — и перемены масок, и того, что обыкновенно ходил по белу свету суровым. Он жил в мысли.

Мысль эта была именно философской, никакой другой: не строй логических конструктов, не разбег фантазий, но и то и другое и ещё нечто сверх того, объемлющее всё вместе… Вот это нечто и было главным.

Сергей Старцев стремился переживать бытие духа как цельное, живое пространство, самое что ни на есть настоящее — своё огромное, даже безграничное «Я», которое, правда, почему-то не спешило стать узнанным в пространстве грубом: физическом, биосферном — хотя, оно, несомненно, было, было там! — чем больше Старцев жил на свете, тем яснее это понимал.

И ещё у него была причуда говорить с собой вслух.

Он ходил по улицам своего города, заходил в подворотни, и проложенные кем-то тропы уводили его в глубь кварталов, дом за домом, двор за двором, делая мир тоньше, податливее, меняя его плотность, звуки, запахи, лишая одних признаков и проявляя другие. То, чего не могло быть двести метров и пять минут назад, — здесь почти было. Оно проступало в кустах сирени, в пологах рябиновых крон у открытых окон, в самом небе над старыми крышами… Всё это обретало смысл родных, но неизведанных земель, где сходятся и расходятся пути, где всё твоё, все эти земли и ветра, дыхания над ними, где не надо догонять горизонт и оборачиваться не надо — время и пространство не чужие здесь; далеко, близко — не слова этого мира.

Мысль, собранная философией, привычно обрела живую яркость форм. Сергей замедлил шаг, искоса глянул вправо — словно первая же дверь там распахнётся в бесконечность, лишь толкни её.

Как пахнет остывающим теплом день ближе к вечеру? Какие ещё звёздочки цветов тихо светят в траве?.. Что значат ливни, грозы по ночам, когда лето идёт на убыль, и куда ведут пустынные просёлки под далёким синим небом в белых облаках?.. Нет ответов на эти вопросы. Да, собственно, и самих вопросов нет, а есть один, всего один, один-единственный вопрос: почему это всё уходит от тебя, если ты точно знаешь, что оно не должно уходить?..

Старцев очнулся. Он стоял посреди коридора, который по-прежнему был пуст.

— Бывает, — сказал себе доцент и пошёл дальше.

Только сейчас он заметил, как жарко стало. Свет сюда почти не попадал, разве что косвенно, через квадраты матовых стёкол в дверях: под острым углом рассекая коридорный полумрак, на пол он падал сильно скошенными ромбами — и там, на полу, даже прошедший сквозь два стекла, он ощущался горячим: хотелось почему-то тронуть этот пол рукой… Жарко. И жестяные короба молчали, не гудели. Безветрие. Легчайший запах химикалий — не противный, не приятный, только странный: ведь его в природе нет — слабо ощущался в разогретом воздухе.

Нагреть пятиэтажную толстокирпичную громаду нелегко, но уж, видно, солнце старалось. Лёгкая светлая рубаха стала липнуть к спине. Прикосновение не самое приятное, и Сергей, поморщась, шевельнул лопатками — что, конечно же, не помогло.

Северо-западный коридорчик оказался совсем тёмным. Стеклянных дверей, кроме выхода на лестницу, здесь не было, да и всех их было три, слева же одна. К ней Старцев и подошёл.

Тут его слегка развеселило то, что дверь была обита важной чёрной кожей — самой настоящей, не дерматином каким-нибудь. Кожа, валики по окаёмкам, медные гвозди: всё конкретно по-советски, строго и даже как бы насуплено; такая дверь, куда так просто не сунешься, но лишь по особому вызову.

Ишь ты, сказал себе Старцев. А как же раньше я её не замечал…

Мысль сорвалась, потому что дверь вдруг открылась навстречу, и проём явил Сергею невысокого мужчину: прямой костюмный силуэт, очки. Прочее — на свету из полутьмы — было не разобрать.

— Здравствуйте! — с ходу заявил Старцев очень вежливо.

— Здравствуйте, — так же корректно отозвался неизвестный. — Вы ко мне? С обходным, вероятно?

— Да, — кивнул Сергей и подумал, что голос у этого секретного дяденьки знакомый.

А тот отступил и левой рукою сделал краткий точный жест:

— Прошу.

— Спасибо. — Сергей шагнул в комнату.

Хозяин привычным ловким движением вскинул крышку барьера, поднырнул под неё и оказался по ту сторону. Крышка опустилась, мягко стукнув.

Пространство для вошедших ограничивалось от стены до стены сплошным барьером с широкой столешницей, вроде прилавка. Сергей прикрыл за собой дверь и ощутил, что здесь совсем не жарко. Он с любопытством осмотрелся. Взгляд сам собой попал в окно.

Оно было полно весёлой зеленью парка — сверху ярко освещённой, ниже тень. Но и тень казалась живой, по ней бегали шустрые солнечные блёстки, слегка шумела улица, и пара ласточек вдруг промелькнула меж берёз.

Лето! Июнь. Хорошо!..

— Здорово тут у вас, — искренне сказал Сергей.

— Не понял, простите?

— Пейзаж, я говорю. — Старцев кивком указал в окно. — Вдохновение!

— А-а… Ну, по части вдохновения вам карты в руки, Сергей Сергеевич.

— Ка… — Сергей поперхнулся. — А хотя что это я. Всевидящее око, как же… Понимаю.

— И всеслышащее ухо. — Николай Петрович засмеялся. — Так где ваш лист?

— Ах да. То есть… да, конечно. Да. — Пальцы неловко засуетились и не поймали в кармане лист, выскользнул он из них. Сергей мысленно ругнулся, зацепил плотнее и ухватил-таки бумагу. — Вот.

Кратко блеснули очки: хозяин кабинета покосился на «бегунок».

— Очень просто, — почему-то сказал он. — Прошу извинить, Сергей Сергеевич, я вас оставлю; на минуту, не более…

И толкнул соседнюю дверь — Сергей успел увидеть в проёме зашторенное окно, угол стола с зелёным сукном, стакан в подстаканнике — а затем Николай Петрович дверь за собой закрыл.

Да, вот ещё дверь. Сергей воззрился на неё с любопытством, хотя она была дверь как дверь, крашеная, как все двери, сбоку захватанная пальцами. Но за нею…

Взор писателя цепляется за вещи иной раз без явной цели, потому что цель всегда одна и она далеко. Она есть всё, хочет объять всё, и, наверное, нет ни одной вещи, ни одной секунды мира вне её… Наверное? Наверное. Поэтому Сергей смотрел. Вот дверь. Вот подоконник, каких давно уже не делают — из двух досок, посреди щель. Когда-то она была почти невидимой, но годы, годы… тысячи дней и ночей, солнц, морозов, оттепелей, ливней! — дерево рассохлось, покоробилось, доски повело в стороны. Их много раз красили и красили, краска затекала в щель, теперь там гладкие слои, засохшие потёки белой краски.

Мобильник на левом боку тихонько вякнул. Сергей схватился за футляр, не сразу справился с ним, шаря пальцами и не находя кнопки; рассердился, чертыхнулся и вмиг всё нашёл.

Телефонное табло зияло стандартной простотой. Роуминг, время, зарядка. Странно… Старцев долго и бессмысленно пялился на эту символику. Потом вздохнул:

— Доктор Фрейд по вам плачет, Сергей Сергеевич… — и зачем-то нажал кнопку входящих.

Дверь слева бесшумно открылась, впустила Николая Петровича. Увидев, чем гость занят, он замахал правой рукой: мол, пожалуйста, пожалуйста. Левая была занята огромной амбарной книгой в тёмном переплёте. Дверь за собой он прикрыл тщательно.

Сергей улыбнулся, ткнул телефон на место.

— Фолиант! — указал он глазами.

— Как же, как же. — Николай Петрович тяжко бухнул книжищу на прилавок. — В своём роде книга судеб.

— То есть?

— В своём роде, — плавно подчеркнул кадровик. — Я ведь не говорю, что это жизнеописания. Но исторический документ, безусловно. — Он раскрыл том, отлистнул наугад несколько жухлых разлинованных страниц с бледными чернильными строчками. — Это домовая книга.

— А-а!..

— Да. Пунктиры судеб — вот, пожалуй, вернее всего… Или даже точки: начало отрезка, конец. Прописался, жил, выбыл. Куда?.. Вопрос! Конец отрезка, не более. Но и не менее…

Изгибистость разговора слегка напрягла Сергея.

— Извините, вы только со мной так разговариваете? Потому что я писатель?

Николай Петрович только засмеялся в ответ:

— Место жительства не меняли?

— Никогда. — Старцев тоже усмехнулся. — Где родился, там и пригодился.

— Хорошо… — произнёс Николай Петрович так, что непонятно — одобряет он Сергеево постоянство или иронизирует над ним. Он ещё пару раз листнул книгу, наконец остановился на одном из разворотов.

Явилась ручка. Николай Петрович аккуратно снял колпачок и что-то ковырнул пером на странице.

— Хорошо, — повторил он. — Распишитесь, пожалуйста, вот здесь.

— Ясно. Ручку вашу позвольте?.. Спасибо. Где?

— Вот.

Доцент взглянул — и обмер.

В крайней левой графе сверху вниз шли фамилии и адреса. Третьим снизу значилось:

Старцев Сергей Сергеевич. И ниже:

Ул. 2-я Диагональная, д. 6, кв. 8.

Всё верно? Да. Но эта верность — бледные строки от руки, макавшей перо в чернильницу на уроках чистописания где-нибудь в 1937 году. Каллиграфические буквы, со старательными завитушками, без отрыва пера от бумаги. Минувший век, минувшая рука…

— Мать честная, — вырвалось у Сергея. — Это что?!

— Это? Список жильцов, — преспокойно разъяснил Николай Петрович. — Когда тот квартал построили, жильцов всех записали. И батюшку вашего в том числе. А переписывать — решили, видно, незачем.

Сергей обмер вторично.

Господи! — он не воскликнул, но слово сверкнуло в мозгу. И слово второе: дурак!

Профессор Старцев получил роскошную квартиру в Университетском квартале полвека тому назад, и вот уже тридцать шесть годков там обитает его сын…

Который всё же произнёс:

— Господи. А я-то… — и пояснил, в чём дело.

Посмеялись. Но Сергея нелепый промах кольнул, и он ни с того ни с сего заговорил о силе воображения, о том, что, дескать, можно что-нибудь себе так представить, что оно возьмёт и сбудется. Заговорил, рассказ потянулся, потянулся… вот уж и чёрт знает, как его закончить… Сергей начал было уже раздражаться на себя, однако Николай Петрович слушал очень внимательно, а потом подтвердил:

— Очень просто, — и посмотрел на Сергея всерьёз, почти строго.

— Не понял? — Старцев сдвинул брови.

— Поясню, — спокойно обещал хозяин.

И пояснил.

2

Во времена оные водился у него родственничек, мужик в годах, но бездельник и брехун — не без таланта, такое мог сочинить, что если кто его впервые слышал, рты разевали… ну, потом-то доходило, что к чему. А родня давным-давно рукой махнула: что ж делать? такой уродился. Вреда от него нет, хоть и пользы тоже; правда, иной раз даже весело. На всяких застольях он был тут как тут — и тогда блистал причудами, видать, в нём жил артист, нужна была аудитория. Притом пропойцей вовсе не был — просто уж такой никчёмный свистобол. Прозвали его Укроп Семёныч.

Сергей улыбнулся:

— А почему Семёныч?

— А он и вправду был Семёнович, — сказал Николай Петрович.

Да. И вот как-то случился праздник. Седьмое ноября или близ того: может быть, день рожденья чей-то был, теперь уже не вспомнить. Самое начало зимы, только что снег выпал.

Николай Петрович был мальчонкой лет десяти. А народу вдруг припёрлось видимо-невидимо — какая-то, шут знает, дальняя родня, какую сто лет не видели… Ну и шумно, пьяно, бестолково: сдвинутые разномастные столы, скатерти свои и соседские, винегрет, селёдка, толстые пироги, прорва пельменей и частокол дешёвой водки на этих столах.

Укроп был в ударе. Он первым выскочил с тостом, провозгласил что-то такое, что все захохотали осторожно, даже как бы с уважением — никто не понял ни черта, мальчик же Николай Петрович всех меньше. Его лишь поразило в этом тосте слово «ассамблея», и он всё повторял про себя: ассамблея, ассамблея… Потом веселье взвихрилось, брызнул женский смех, кто-то опрокинул на пол стопку с водкой. Укроп суетился, пытался привлечь внимание, от него отмахивались.

Но только не мальчик Николай Петрович. Он с самого начала как приковался взглядом к этому странному дяденьке, так и смотрел и думать позабыл про пирог с малиной, обещанный к чаю. Странное чувство…

Взрослый Николай Петрович умолк. Помолчал, пожал плечами.

— Вот ведь… Как вспомнишь, так оно всё будто вот оно, здесь.

Он показал пальцем повыше нагрудного кармана пиджака. Сергей кивнул: понятно.

И то чувство тоже. Теперь можно сказать, что это было ощущение тоскливой пустоты внутри; но то теперь, а тогда, десятилетнему мальчишке… Он всё смотрел, смотрел и не мог понять, что с ним.

Тут вспыхнул спор. Несколько хорошо уже поддатых мужиков заспорили вдруг про нечистую силу. Про упырей. С чего бы? Да спьяну, с чего ещё. Один лохматый, волосы соломой, молодой — горячо, с перебором матерей заговорил, как был летом где-то в деревне и там все знают, что вот заброшенная могила за оградой кладбища… а по ночам у коров кто-то кровь пьёт, они по утрам мычат, шатаются, едва на ногах стоят. Местные мужики уже и колья осиновые в ту могилу загоняли… нет, не помогло.

— Д-деревня! — презрительно молвил сосед, усатый, с сединой. — Дураки!

Молодой схватил стакан и залпом вбросил водку в себя. Глаза бешено завращались в поисках неизвестно кого — и тут им навстречу сунулся Укроп.

— Во! — Кулак крепко трахнул по столу. — Укроп! А ну, скажи: упыри есть?

— Упыри?! — подскочил Укроп. — Это вампиры, что ли? А то как же!

— Есть? — пьяно переспросил усатый скептик.

— Есть! — подтвердил Укроп. — Только кефирные.

Все так и обомлели. Точно в квартире выключили звук. Лишь усатый припечатал:

— Х-херня!

И звук включился вновь. Народ загалдел, требуя пояснений, — ну, Укроп и пояснил: вампиры на этом свете водятся, но потребляют исключительно кефир. И если он у кого-то, скажем, дома пропадает невесть куда — значит, упырь завёлся где-то рядом. Уж будьте уверены!

Тут все вновь оторопели. Молодой икнул так, что содрогнулась голова. И эта встряска родила другую мысль:

— А! Слышь, Укроп! А ведьмы есть?!

Укроп знал всё:

— Ведьмы-то? А то нет! Видал, сам знаю. Только они ведьмы на три дня.

Одна тётка жестоко поперхнулась рыбным пирогом, закашлялась, а Укроп немедля простёр мысль далее: он разъяснил, что ведьмы могут предугадывать будущее, но не всё, разумеется, а так, частично; и лишь на трое суток вперёд. А точнее, на семьдесят один час.

— Семьсс… один? — недоверчиво переспросил усатый.

— Да! — отрубил Укроп.

На семьдесят один и ни минутой более. В пределах этого срока их предсказаниям можно верить как компасу, правда, неизвестно, каким именно. А потом — всё, продукт тухлый. Если что будет говорить, не верьте. Чушь, чушь и чушь! Трижды чушь. Это уж закон такой, всё равно, что закон Гука или там Бойля-Мариотта: все ведьмы видят будущее на семьдесят один час. Я знаю!

Вторая Укропова новелла вызвала сложную реакцию. Кто-то просто ничего не понял. Недоумение прошлось по лицам. А один — это уж потом выяснилось — решил, что рассказчик над ними издевается.

— Ну, чего… — неохотно говорил он после, — я ж вдатый уже был… А у меня ж контузия, с Будапешта, куда башку по пьяни поведёт, сам не знаю… А он какого лешего понёс! Ну, думаю, это чего ты, гнида тыловая? Всю войну отсидел в тылу, а теперь чего, самый умный, что ли, а мы дураки?!.. Ну, оно, конечно, о покойниках плохо нельзя, но я ж не о покойнике…

Укроп и правда на фронте не был. Даже в армии не служил: врачи нашли у него что-то там по нервной части; как-то и коленки не так дрыгались, и рефлексы не те… Словом, повезло. А насчёт водку трескать — так это только наливай, тут у него ни нервов, ни рефлексов не было.

Бывший воин, криво подумав пьяной головой, рассвирепел. Бить! — полыхнула мысль.

— Ну, думаю, счас как встану, как дам в харю!..

Но встать не смог: что-то не познал меры в стакане и, пока собирался, усиливался… так и опоздал.

До большинства наконец-то дошло, что это Укроп отмочил свою очередную хохму, правда, не слишком удачную. И тогда гости облегчённо загоготали.

— Ну, Укроп! Скажет ведь… А мы-то подумали… Ну, ё… — зазвучали разные слова.

И только мальчик Николай Петрович смотрел в лицо странного человека — смотрел и не мог оторвать глаз. Его начала бить дрожь.

Молодой — тот, соломенный — заржал пуще всех.

— Га-а!.. Ну, это ты… Ну, Укроп!..

— Дур-рак! — тяжко влепил усатый.

— Постой, — отмахнулся соломенный. Новая идея вдруг озарила его. — Слышь, Укроп! А колдуны есть?

Колдуны! Укроп весь взвихрился. Взор сверкнул.

— Колдуны! — возопил он и велел молодому: — Ну-ка, налей.

Тот охотно плеснул в подставленный стакан. Укроп молодецки тряхнул головой.

— Вот так! — вскричал он. — Это по-нашему, по-русски!.. А колдуны — они есть, это точно.

«Только…» — мысленно прошептал мальчик Николай Петрович…

— Только они сами не знают, кто они,  — закончил Укроп.

Смех порхнул над столом, но как-то неуверенно. Оратор туда и головы не повернул.

— Колдуны! — повторил он с необычным, высоким значением. И пьяненькое личико выразило некую непростую суть.

Укроп был длинный и худой, головка маленькая на жилистой шее с пустой морщинной кожей. Никто сроду не слушал его всерьёз — а тут услышали. Смех быстро пропал.

Никто и не знал, что он может так складно говорить. Как лектор с кафедры! Как будто ждал всю жизнь — и выступил.

Что значит колдун? — говорил он. Это слово опошлено дураками, которые не понимают ни рожна. На самом деле речь идёт о людях, умеющих влиять на жизнь усилием духа. Безо всяких там приказов, команд и указаний. Тихо, незаметно. Более того: незаметно для них самих. Странно? Странно. Но это так. Они и не знают. И не догадываются, что им дано изменить ход мира, что у каждого из них есть своё неповторимое мгновенье — которое они вряд ли заметят в ровном потоке будней. Я…

Укроп запнулся. Выпятил челюсть. Жилы на шее дрябло натянулись. Он помолчал, а затем молвил с большой мыслью:

— Я думаю…

Думал он, что эти люди как раз меньше всех-то и должны знать о судьбоносности своей, от них она должна быть скрыта за семью стенами, семью замками… Почему? Да как — почему?! А представляете, что было б, если бы такой, кому одним движеньем воли дано сдвинуть мир, да ещё б знал об этом?! О-о!.. Что было бы! Что там Наполеон!..

Укроп зачастил, забрызгал слюной. Вдохновенье разгладило его морщины. Он помолодел. Румянец залил щёки.

Это мгновенье, говорил он. Миг! Всего лишь миг. Его можно и не узнать.

Мальчик Николай Петрович мелко дрожал. Он не понимал, что с ним, он лишь ощутил враз свою слабость и чужую силу: сила прижала его к месту, а слабость не давала двинуться. Он сидел и смотрел, смотрел, смотрел — его трясло, он сжал зубы и чувствовал, как они дрожат вместе со всем прочим телом.

Что-то неясное пронеслось по комнате. Сейчас его уловили многие, многие смолкли вдруг, с тревогой глядя в лицо говорящего, точно оно изменилось так, что они перестали знать: он это, не он?.. Кто-то переглянулся с кем-то, но и в других глазах прочёл то же непонимание, что и в себе.

Мысль понеслась свободно и легко, лицо стало лицом, а не тем прежним, пьяным и беззубым. Да и не стало никакого Укропа. Кто стал? Да можно сказать, что Поэт. Ну, почти Поэт — ибо говорил он всё же прозой.

Это ведь чудо, сказал он. Ну, почти чудо! Представьте: вот человек. Живёт всю жизнь в одном доме, в одном дворе, всю жизнь служит в какой-то там конторе… Живёт. Мечты его: новый пиджак да чекушка по воскресеньям. И так день за днём, год за годом… Зачем живёт? Зачем, спрошу я вас?!.. Не знаете. Правильно. И он не знает. И знать ему не надо. А только как-то раз он шёл домой с работы, задумался о чём-то, не заметил, свернул не на том перекрёстке, шёл, шёл, а потом спохватился, растерянно моргнул и понял, что забрёл не туда. Остановился, огляделся.

И увидал: над крышами домов, над дальними кварталами, над заводскими трубами на самой уже дальней окраине, у горизонта — надо всем этим страшно и прекрасно царит багряное небо в рваном разбросе облаков.

Миг! — человек вздрогнул, вылупил глаза. Фу ты…

И всё вновь ожило. Зашагали прохожие, загудели машины, облака потянуло с севера на юг. Продребезжал мимо трамвай. Дунул сырой ветер.

Вечер, закат. Осень. Всё как всегда.

Человек постоял ещё немного, послушал городской шум. Усмехнулся. Бывает! И пошёл домой.

Оратор прервался. Заглянул зачем-то в свой стакан, затем понюхал. Скривился.

Все молчали. Все. И до сердитого фронтовика дошло, что что-то здесь не то. Все смотрели на говорившего. Сидели и смотрели молча.

А он поставил стакан на стол.

Вот так — сказал он. Пошёл домой, и побежали дни, потекли годы. И купил он себе пиджак, а может быть, и целый костюм, и был счастлив. Может, он и сейчас жив-здоров, только постарел, и тот костюм уже сносился. А он всё ходит на работу и с работы, думает о новом костюме и о том, как дотянуть до зарплаты. И ещё будет ходить, и будут годы, годы… И никогда не вспомнит он давний осенний закат, не узнает никогда, что в этот миг он был всем миром, его судьбами, счастьем, несчастьем, светом звёзд, орбитами планет, истоком будущих событий. Миг! — и вселенная свернулась, развернулась — и сразу пошла выстраиваться цепь причин и следствий, одно пошло наматываться на другое, величаво заговорили президенты и министры, задымили на рейдах боевые корабли, пилоты, поднятые по тревоге, побежали к самолётам… Почему? Потому что был приказ, подпись, печать?.. А вот и нет. Всё это могло быть, но после. А сперва были осень, город под закатом, дымный горизонт окраины. И одинокий человек на перекрёстке. Вот и всё!

Он опять схватил стакан.

Помолчал, затем каким-то странным взмахом — снизу вверх и вбок — провёл левой ладонью по правой щеке.

Вы когда-нибудь бывали на сельских погостах?.. — спросил он. И тут же ответил: ах, ну да, что ж это я… Ну, а раз были, знаете. Там тишина особенная такая… да и время там своё. Облака редко в синем-синем небе. Мир идёт к осени — хотя полдень, тепло, и кажется, что одно маленькое облачко вдруг спорхнёт с неба в траву белым мотыльком… а всё-таки всё это ход в осень — облака, и лёгкий ветерок над полем, и тропа вдоль косогора — всё туда, будто осень там, за перевалом, через горизонт.

Вы это понимаете?.. — спросил он тихо.

Все молчали. Да, сказал он. Мы это мы… Нам не дано знать каждому свой миг. И, видимо, не надо. Просто жизнь как жизнь, где пробы дней дают одно и то же — годы смотрят в окна, ходят по кругу, разрастаются рябины во дворе. Прошлое тонет в прошлом, небо в облаках, и всё — в осени.

Так?

Никто не знал, так это или нет, но он-то знал.

Так! — сказал он. Чего больше всего на свете?.. Да осени — чего ж ещё! Осени, дождей, мокрых деревьев, мокрых крыш и луж. Ведь так? Ведь так? Осень! Страна! Страна осенних дней!..

Голос взмыл фальцетом, глаза полыхнули. Горячо дунуло по комнате.

Многие вздрогнули. Потом многие вспомнили это. У кого-то мелькнуло: что, из кухни так обдало жаром?..

Но дверь в кухню была закрыта. Это видел и мальчик Николай Петрович. Жар плеснул ему в лицо, он обмер. Что? Что это?!

А вот что.

Тот раскинул руки — точно собрался обнять весь мир.

— Осень! — вскричал он. — Осень!..

Время моргнуло тьмой. Стоявший вскинул голову. Тело пронзила сверху вниз незримая струна. Оно дёрнулось.

Из правой руки на пол грохнулся стакан.

Тело шатнулось — и как стояло, так плашмя рухнуло навзничь.

Осень.

3

Николай Петрович глянул поверх очков: ну, мол, и как?..

Лицо Сергея показало, что никак. Он посмотрел в глаза рассказчика внимательно и спокойно. Глаза были светло-карие, ясные и дружелюбные. Сергею показалось, что сейчас один из них подмигнёт ему.

Но не подмигнул.

Старцев спросил:

— И что же это было?

Голос вышел хриплым. Сергей кашлянул, прочищая горло.

— Удар, — сказал Николай Петрович. — Инсульт. И сразу смерть.

— Однако, — сказал Старцев. Помолчал. — А потом что?

— Ну, что же. — Николай Петрович снял очки, сжал переносицу пальцами. — Ах, ох, переполох… Врача, врача!.. Да что же врач? Труп есть труп.

— А вы? — Сергей слегка прищурился.

— Ну, я… Я пацан послевоенных лет, нас уж тогда ничем не удивить.

Старцев хмыкнул.

«Ой ли?..» — так можно было расценить этот звук — но как расценил Николай Петрович, одному ему осталось ведомо. Он увёл взор в сторону, сделал неясное движение губами и плотно насадил очки. Лицо его стало официальным.

— Вот так, Сергей Сергеевич. Очень просто. Вы расписались?

— Да.

— Ну и хорошо. Вот ваш обходной, пожалуйста.

— Спасибо. — Старцев взял лист, сложил, сунул в карман. — Но это всё-таки не просто! До свидания.

4

От рассвета до заката всё бегут, бегут куда-то…

Кто и куда бежит, Старцев не знал. Да и не думал даже. Просто строчка прицепилась, и крутилась, и круглилась, повторяясь, пока он возвращался коридорным полумраком к полусвету матовых дверных стёкол. Он шёл, твёрдо вколачивая каблуки в дощатый пол. Бум, бум, бум! — ненужно громко в тишине безлюдья. От рассвета до заката…

Тьфу ты! — Сергей встряхнулся, и рассвет с закатом отлетели прочь. Он повернул в центральный коридор. Там стало ещё жарче. Химреактивами пахло иначе и назойливее, чем полчаса назад.

Сергей остановился.

— Надо подумать, — сказал он вслух.

Думать — его работа, вправду так.

Хотя при первом взгляде на Сергея Старцева могло бы показаться, что его работа такова: выходить навстречу запоздалому путнику в тёмном переулке — а уж там как