Весна раньше календаря

Борис Гречин

Весна раньше календаря

повесть

Ярославль - 2015

* * *

УДК 82/89

ББК 84(2Рос=Рус)

Г81

Б. С. Гречин

Г81 Весна раньше календаря : повесть / Б. С. Гречин — Ярославль, 2010. — 162 с.

«Весна была вдохновлена романтиками конца советской эпохи, стоящими по обе стороны баррикады, и является своеобразной данью их памяти. В повести нет никаких потаённых идей или глубоких смыслов, кроме тех, разумеется, которые обнаруживает читатель. Нет здесь и никакого гражданского пафоса, а вопросы патриотизма, которыми нет-нет да и задаются герои, обязаны тому, что действие повести происходит в 2012 году, с новой силой всколыхнувшем давний исторический спор о пути и национальной идее России, а герои не могут жить изолированно от своего времени. Несмотря на год, это — всего лишь повесть о любви и о весне жизни, которая в иных случаях приходит раньше календаря» (из авторского предисловия).

ISBN: 978-1-311-82865-1 (by Smashwords)

© Б. С. Гречин, текст, 2015

* * *

ОТ АВТОРА

Эта повесть превосходно обошлась бы без предисловия, но религия учит нас, что автокомментарий, даже самый краткий, порой является лучшей формой комментария.

«Весна» была вдохновлена романтиками конца советской эпохи, стоящими по обе стороны баррикады, и является своеобразной данью их памяти. В повести нет никаких потаённых идей или глубоких смыслов, кроме тех, разумеется, которые обнаруживает читатель. Нет здесь и никакого гражданского пафоса. Вопросы патриотизма, которыми нет-нет да и задаются герои, обязаны своим появлением тому, что действие повести происходит в 2012 году, с новой силой всколыхнувшем давний исторический спор о пути и национальной идее России, а герои не могут жить изолированно от своего времени. Несмотря на год, это — всего лишь повесть о любви и о весне жизни, которая в иных случаях приходит раньше календаря.

Некоторые факты и жизненные реалии, что очевидно, придуманы, другие — подлинны. Подлинными являются, в частности, тематическое планирование уроков по литературе для десятого класса по учебнику Ю. В. Лебедева; элементы педагогической характеристики студента педвуза на педагогической практике; имена и подробности биографии актёров, исполнивших роли в экранизациях Достоевского и иных советских фильмах; скабрёзные рисунки Никиты Александровича Михайловского (пусть читатель сам решит, как к ним относиться); расположение дорожек и скамеек Английского парка в музее-усадьбе Н. А. Некрасова; тексты песен; заголовки с обложки журнала «Жизнь звёзд» (№ 47 от 11.11.2015), некоторые географические названия и т. п. Подлинной является и вера, которая всё это одушевила: вера в то, что люди и в современности способны к безрассудным и бескорыстным поступкам. Злодеев в этой повести нет, да и в жизни отъявленные злодеи встречаются не так часто.

Автор не ожидал сам от себя, что напишет такую «женскую», не вполне серьёзную повесть, повесть в духе Галины Щербаковой. (Повествование от третьего лица связано, кстати, именно с желанием избежать чрезмерной сентиментальности и ненужной «психологичности».) Он многого не ожидал: в частности, того, что герои на определённом этапе приобретут известную упругость, отказываясь всегда следовать сюжетной схеме: например, в тот день, когда главные герои по задумке автора должны были только обмениваться нежными взглядами, они форсировали события (глава 25); другой герой отказался от «запланированной» беседы, которая, в итоге, не состоялась (глава 34). Претензии по речевой характеристике главного героя (он говорит то литературным языком, то простецки, а то на воровском жаргоне) поэтому не принимаются: ему нравится так. Пусть герои живут как хотят: они со своей жизнью справятся не хуже нас с вами.

Не стремясь указать на новые нравственные высоты, воспитать облагороженного человека или научить жизни, автор всего лишь желает читателю приятного прочтения.

I

Саша Синицына, студентка четвёртого курса филологического факультета педагогического университета Ярославля, была почти беспричинно рада. Почти — если не считать ясного зимнего утра, первого на этой неделе, не брать в расчёт пятницу (после которой — два выходных), пренебречь тем, что она сумела поймать до Чернопрудья маршрутку и не пришлось трястись в пригородном автобусе. Сегодня был её первый урок на педагогической практике, всего уроков достаточно было выдать пятнадцать, даже и всего десятка в крайнем случае хватило бы, как сказал Григорий Петрович, университетский руководитель практики, и она надеялась — нет, уверена была! — что всё сложится хорошо. Всё не может, не должно сложиться по-другому для молодой и красивой девушки. Но даже если всё пойдёт скверно (скреблась и эта мыслишка), то… уж такая ли долгая эта практика? Четыре недели, из которых одна уже почти закончилась (на первой неделе полагалось просто сидеть на уроках в разных классах). А оставшиеся три, даже будь они самыми ужасными (но почему это им быть непременно ужасными?!), пролетят незаметно, и школу можно будет забыть навсегда. Только стóит ли забыть навсегда? И стóит ли приступать с такими мыслями к тому, что может стать будущей профессией? И обязательно станет ли? Саша ещё не решила.

В семье к её «увлечению» учительством все относились снисходительно: все домашние были из артистических кругов, театральных, как папа Василий Аркадьевич, главный режиссёр областного академического театра, или музыкальных, как мама Софья Павловна, педагог по вокалу в театральном институте в областном центре. Саше не было одобрено, но не было и воспрещено поступить в педагогический вуз: как бы по умолчанию подразумевалось, что этот вуз, этот диплом, эта квалификация учителя-словесника — только забава в ожидании иной, лучшей доли. Потерпев огорчение со старшей сестрой, которая развелась после года брака (всё вокруг этого брака с, видимо, очень талантливым, но уж очень каким-то вредным и мелким евреем по фамилии Рейхенбах было малопонятно и сомнительно), родители были уверены, что уж младшая дочка должна выйти замуж исключительно счастливо, что совсем немногие достойны даже думать о такой драгоценности, а уж тот, кого Саша изберёт, и вовсе обязан оказаться собранием совершенств. Этот взгляд на её подготовку к учительству как на забаву Сашу ещё пару лет назад сердил смертельно, смертельно! Но сейчас, когда той снисходительности уже и поубавилось, когда все поняли, что их Синичка не бросит вуз (Синичкой, по фамилии, называли младшую сестру, старшую — никогда), когда в семье стали находить естественным упоминать место её учёбы без скептической улыбки, даже с гордостью своего рода, гордостью за осознанный выбор, который младшая дочка совершила сама, не поддалась никакому противодействующему внушению, — сейчас только Саша и поняла, что в этой снисходительности для неё было и ещё сохранялось спасение на тот случай, если её школьная карьера всё же начнётся и закончится фиаско. Хотя почему бы ей закончиться так, когда каждый год из педвуза выходит почти тысяча педагогов, и почти сотня из них становится вполне сносными школьными учителями, которые не бередят себе душу мыслями о своей будто бы непригодности? Почему бы не справиться с этим таким вроде бы несложным, частым, даже обыденным делом, как педагогика, такой умной и светлой, как у Саши, головке? Саша невольно коснулась своих очень светлых волос, собранных сзади в длинный пышный хвост простой резинкой: род причёски, вышедший из моды лет тридцать назад, но она любила простые и старомодные вещи. Причёску она тоже позаимствовала из школьного советского фильма, но и то: что же ещё делать с такими волосами? Стричься коротко — жалко их, коса выглядит по-домостроевски, а оставить распущенными — тоже неприлично.

— На остановке, пожалуйста! — крикнула Саша; выскочив, хлопнула дверью маршрутного такси и весело зашагала по берёзовой аллее, глядя в чистое, звонкое, почти зелёное зимнее небо между припорошённых снегом берёзовых верхушек. В Чернопрудье была аллея, был и парк, была и старая барская усадьба на вершине холма, одно время принадлежавшая известному русскому поэту-демократу (его проходят в школе, и последний раз — аккурат в десятом классе, но только во второй четверти, которая месяц назад как закончилась). В усадьбе теперь размещался музей поэта. Двухэтажная школа, построенная в пятидесятых годах прошлого века, находилась на полпути между усадьбой и съездом на Чернопрудье с шоссейной дороги.

II

Тщательно вытерев сапожки и оставив пальто в шкафу в учительской (учителей в школе было немногим больше дюжины, и поэтому раздевалкой им служил единственный шкаф), Саша постучалась в дверь с табличкой «Л. Г. Деготь. Директор», потом осторожно приоткрыла дверь на ширину ладони, заглядывая внутрь: Людмила Григорьевна была глуховата. Старуха оторвала голову от бумаг и, встретившись взглядом с Сашей, осветила улыбкой морщинистое лицо.

— Милочка, проходите, — поприветствовала она студентку громче нужного, как часто говорят тугие на ухо люди. — Проходите и не стучитесь никогда: всё равно не слышу ничего, старая карга. Что, холодно там? Ба-атюшки, в юбке она! Что штаны не надела? Всё женское застудишь себе! Хотя хороша, конечно, хороша, — Людмила Григорьевна с удовольствием оглядела Сашину белую блузку и серую юбку ниже колена, широкую книзу, вполне себе «учительскую», того фасона, который тоже уже верные два десятка лет вышел из моды. — Что: продают ещё такие? Садись, садись вон в креслице, — показала она Саше на одно из двух низких и ветхих кресел напротив директорского стола (кабинет был такой маленький, что эти два кресла вместе с журнальным столиком между ними стояли у самой стены, даром что между креслами и столом начальника оставался проход не шире метра). — Намедни была с внучкой в магазине, так не на что и смотреть, срам один, — простецки пожаловалась директор.

— Я в ателье пошила, — стыдливо призналась Саша.

— В ателье? Тогда конечно, — замечено было с ноткой неодобрения. Саша почувствовала эту нотку.

— Ну а что же делать, когда не продают, правда, ничего? — протянула она жалобно. — Вы «Тихих троечников» смотрели, Людмила Григорьевна?

— Ничего не смотрела: что за «Тихие троечники»?

— Фильм такой, восьмидесятого года.

— А! — вдруг вспомнила директор. — Про двух сорванцов, реку они, что ли, искали, папаша ещё одного выпороть собирался, а потом учителке его при матери стал глазки строить. Марина Левтова её играла, помню. Красивая была девица, на тебя похожая. (Саша зарделась от удовольствия.) И юбочка у той учителки была такая же, один в один. Ну-ну. Что ж ты, милая: ведь древность этакая, тридцать лет прошло! А глаз на тебя радуется посмотреть, конечно. Думаешь, нонешние-то троечники такие же? Не думаешь так, нет? — вгляделась она, щурясь, в чистое личико своей практикантки. — И тогда всяко бывало, а теперь они вообще как с цепи сорвались. Конспекты давай.

Людмила Григорьевна была одним из двух учителей русского языка и литературы Чернопрудненской школы, хотя, разумеется, сократила свою нагрузку до шести часов в неделю, и для новой практикантки выступала методистом, то есть специалистом, ответственным за подготовку уроков и при необходимости оценку их качества. Щурясь (очки не носила, несмотря на преклонный возраст) она пролистала планирование урока на тему «Концепция мира и человека в творчестве Достоевского», не распечатанное, а написанное, по старинке, от руки, красивым школьным почерком (Саша своим почерком гордилась, и не без оснований: во время её учёбы в начальной школе уроки чистописания уже отменили).

— Мудрёно чтой-то… — заметила она.

— Плохо? — опасливо переспросила Саша.

— У меня выйдет плохо, у тебя глядишь, и неплохо. А вот только что мудрёно, я бы не стала. Десятый берёшь, не передумала, нет?

— Нет!

— Конспекты для пятого сделала, на крайний случай?

— Даже и не делала, Людмила Григорьевна! Надеюсь, что не будет крайнего случая. Я что, хуже прочих?

— Ты не хуже прочих, а ты, может, получше прочих будешь, потому и беспокоюсь за тебя: как ты в своей юбочке серой в класс войдёшь, указочку в пальчики возьмёшь и начнёшь им про внимание к страданию, а они тебе…

— А они мне что?

— А они тебе х*р на полочке. (Саша решила, что ослышалась: такое пожилой педагог никак не могла произнести. Так невероятно это было, что она решила не услышать, да уже и не верила, что услышала.) Прошлое домашнее задание вначале проверить надо, — меж тем продолжала директор.

— Посредством чего, Людмила Григорьевна? Тест я не подготовила…

— Посредством ответа у доски: по-старому, по-кондовому, по-советски. Пусть сюжет пересказывают. Нет, ну его, сюжет: не читали дурни всё равно. Что у них там было прошлым уроком, пока Сергеевна не заболела: биография? Вот пусть биографию. Двоих спроси, так пятнадцать минут и протянешь. Не смотри на меня честными глазками своими серыми, не смотри! И протянешь, говорю. Дневники в начале урока на стол. Как по батюшке-то тебя?

— Васильевна…

— Вот, представиться не забудь, Александра Васильева. И так, знаешь, потвёрже держись, потвёрже. Ну, а остальное как Бог даст. Нестерпимо совсем будет — меня кликни. Так вот дойди прямо своими молодыми ножками до меня и скажи: атас, Людмила Григорьевна, сливай воду. Я им приду и устрою геноцид армян. Там две армяшки в десятом, знаешь?

— Знаю, я уж их выучила. Разве Маша тоже армянка? — поразилась девушка.

— Кац-то? Извини старую дуру: нет, конечно. Жидовочка. Язва та ещё. Это в седьмом две армяшки. Эх! Поковыляли вместе, Александра Васильевна. Представлю тебя…

III

«Яна Башкирева. Коля Болотов. Таня Егорова. Амина Ероян. Оля Задонская. Маша Кац. Максим Кряж. Таня Лапшина. Олег Мякина. Миша Озеров. Алёша Ромашов. Лена Ромашова», — перебрала в уме Саша имена учеников, идя по коридору. На прошлой неделе она сидела на всех уроках русского и литературы на задней парте и примерялась к тому, какой класс хочет взять. Возможность выбирать класс — для студентки на практике дело не такое частое, но, видимо, так она, единственная практикантка за последние два года, приглянулась директору, что та ей великодушно позволила этот выбор. Те уроки, на которых она присутствовала, больше напоминали дрессуру диких животных: «детки» сидели, как набрав в рот воды, и отвечали, только спрошенные. Саша с огорчением думала об угнетении достоинства ребёнка (несмотря на то, что Людмила Григорьевна по-человечески ей очень нравилась), с радостью — о том, что сама выстроит всё по-другому.

Директор громко объявила имя-отчество студентки «Ярославского Ордена Трудового Красного Знамени государственного педагогического университета» (Саша первый раз слышала об ордене в названии вуза, в котором проучилась три с половиной года), сама потребовала дневники на стол, дождалась их появления и только тогда ушла к себе, не забыв показать «деткам» кулак.

Мякина, едва за директором закрылась дверь, выскочил из-за своей парты, пробежал полкласса, схватил сумку сидевшего на первой парте Ромашова и перебросил её своему соседу Кряжу, собираясь поиграть в волейбол.

— Верните мой портфель! — возопил Ромашов таким жалким голосом, будто у него отняли жемчужину сердца.

— Тихо! — крикнула Саша изо всех сил и, схватив указку, так же громко ударила её тупым концом по учительскому столу. — Сумку на место!

Вопреки ожиданию, окрик подействовал, и не столько окрик, сколько неожиданность её решимости. Кряж лениво перебросил сумку хозяину.

— Вы там, наверное, стекло разбили на столе, гляньте, — буркнул Мякина.

Стекло от удара указкой не разбилось, но как будто на нём появилась трещинка. «Это не я, не я, не я, — сказала себе Саша. — Она уже была, а я ни в чём не виновата. А Мякина этот сейчас попляшет у меня. Девочка я ему, что ли? Подружка его?» Саша знала за собой тот гнев, который в иные редкие моменты встречи с несправедливостью или дикостью жизни накатывал на неё и туманил голову.

— Мякина, к доске! — крикнула она звонко.

— А чего я? — огрызнулся Мякина с места.

— Чевокать дома будем, — отрезала Саша. — Отвечаем, или сразу «два» в дневник?

«Всё, тихо, — сказала она себе. — Минуты не прошло, как выветрились мои мысли про гордое достоинство свободных детей. Ненавижу их уже сразу всех: эту дикость, это хамство сельское, фамилии у половины как уголовные клички: Кряж, Мякина — что это такое?! Этот, бандит, кожанку повесил на спинку стула — гардероб не работает, что ли? Не знала, кстати, что они снова в моде… Девичьи эти лица, грубые и без проблеска веселья, вот только одна жидовочка красавица, да Лена Ромашова, пожалуй, не дурнушка, но какая-то забитая, и мальчишки не лучше. Как они только тут не лезут на стены от тоски, не воют на луну с такими девицами? А единственный отличник ноет: Верните мой портфель, как барышня, будто я, молодая девушка, ему, здоровому лбу, должна возвращать его портфель. Тьфу! А кто же ещё, спрашивается? И должна, и будешь возвращать. Ты